«Очень редко можно найти среди них хотя бы одного человека уродливого, слепого, хромого, немого, глухого, горбатого или имеющего какой-либо иной дефект, что часто имеет место в других странах света. У них черные глаза, плоские носы, большие губы, гладкие черные волосы, но борода у них не растет, встречается лишь у некоторых. Они живут очень долго, многие из них доживают до столетнего возраста или даже до ста двадцати лет. Даже становясь дряхлыми стариками, они не седеют. В детском возрасте они очень послушны, сообразительны, умны и нежны; но когда становятся взрослыми, то постепенно теряют эти качества, словно становясь другими. Они относятся друг к другу учтиво, если не пьяны; но как только напиваются, то начинают страшно кричать и танцевать день и ночь напролет, устраивая ссоры и драки».

По представлениям европейцев, эти индейцы были безбожниками, но нет никакого сомнения, что по тому, как они соблюдали правила личной гигиены и поддерживали чистоту в жилищах, они значительно превосходили в этом приезжих. Они часто, при первой возможности, мылись, тогда как большинство правоверных христиан опасались мыться в проточной воде, совсем как ребенок, который, раз обжегшись, боится огня. Является фактом, что европеец был неимоверно нечист и грязен в сравнении со средним азиатом, африканцем и индейцем; и смешно наблюдать реакцию белого человека, когда его посещает мысль о необходимости регулярно принимать ванну. Иезуит Алессандро Валиньяно, проповедовавший в Японии, португальский капитан Жуан Рибейру, побывавший на Цейлоне, да и каждый наблюдательный путешественник были свидетелями превосходства так называемых «варваров» в этом отношении. Даже презираемый негр из Африки, по мнению проницательных наблюдателей, в большей степени, чем белый человек, соблюдал правила гигиены, если не был принужден жить в грязи. Один много путешествовавший испанский монах-доминиканец утверждал, что вши, досаждавшие европейцам на их континенте, сразу исчезали, когда их носители прибывали в Азию или в Америку. И снова становились неразлучными компаньонами путешественника, едва ступившего на родной берег.

Португальские первопроходцы легко сходились с индеанками при первой же возможности и перенимали некоторые индейские традиции, такие как купание в реке, использование маниоковой муки при выпечке хлеба и пользование гамаками. Однако это не помешало подавляющему большинству тех португальцев и их потомкам вплоть до эпохи Помбала^[3] относиться к индейцам-аборигенам с глубоким презрением и обращать их при каждом удобном случае в рабов. Представление о «благородном дикаре», которое восходит к ранней французской литературной традиции, не разделялось португальцами, общавшимися с аборигенами. В намерения колонистов входило или обратить их в рабов, или просто убить. Идеализация индейцев не имела места в Бразилии, пока эта страна в начале XIX столетия не освободилась от португальского господства. Бразильцы, не желая признавать свое лузитанское прошлое, сменили свои родовые фамилии Соуза, Кошта и другие им подобные на экзотические имена на языке тупи, такие, например, как Парагуассу. Более того, даже в колониальную эпоху иметь индейское происхождение считалось делом более благородным или, по крайней мере, менее бесчестным, чем породниться с негром с его неизбежной печатью рабства. Поэтому многие люди с африканской кровью пытались позиционировать себя как потомков индейцев. Тем более что церковь и государство осуждали рабство американских индейцев, а вот обращение в рабов африканцев даже временами поддерживали.

Иезуитские миссионеры, в частности, стремились предотвратить обращение в рабов индейцев, которых намеревались цивилизировать и обратить в христианство. С этой целью они собирали их в миссиях-поселениях. Тем самым они защищали индейцев от полного уничтожения и от окончательной их ассимиляции белым человеком. Но строгая система надзора и навязываемые христианские правила поведения не способствовали дальнейшему развитию индейцев. Поселения напоминали собой сиротские приюты или школы-пансионаты, которыми управляли священники, и хорошо, если они были набожными. Таким образом, от миссионеров было больше вреда, чем пользы. Иезуиты, в отличие от колонистов, верили, что индейцы имеют определенные, присущие им от рождения добродетели, которые они были намерены совершенствовать. Но считали, что к индейцам следует относиться как к повзрослевшим детям и что в обозримом будущем их невозможно будет образовать до такой степени, чтобы сделать из них священников. Из-за стечения непредвиденных обстоятельств, о которых будет сказано в дальнейшем, миссионеры были вынуждены с неохотой позволить индейцам заниматься ручным трудом в хозяйстве колонистов и только при соблюдении оговоренных условий. Они редко шли на такие уступки, насколько это было возможно, и старались защитить своих неофитов от деморализующих контактов с белыми и мулатами.

Колонисты смотрели на индейцев совершенно другими глазами. Они были твердо намерены использовать мужчин в качестве рабов, а женщин сделать своими женами, наложницами или домашними служанками. Даже после того, как стало ясно, что негры лучше справляются с работой по дому и в поле, обращение в рабство индейцев продолжилось. Особенно это касалось тех областей, где колонисты не могли позволить себе завозить черных рабов или условия жизни были более подходящими для индейцев. Это был южный регион Сан-Паулу-де-Пиратининга и северный регион Мараньян – Пара. На плато Пиратининга колонисты часто вступали в интимные связи с женщинами-индеанками; они овладели многими необходимыми в диких джунглях ремеслами и навыками. Житель штата Сан-Паулу нередко становился бандейранте^[4] – это был южноамериканский вариант франко-канадского траппера (coureur-des-bois). Он чувствовал себя как дома на лесных и разных ландшафтных тропах и уходил за сотни миль от побережья во внутренние районы страны во время частых экспедиций в поисках рабов, драгоценных металлов и изумрудов.

В регионе Мараньян – Пара существовала густая сеть больших рек с многочисленными притоками, которые были единственным средством связи между редкими и малонаселенными поселениями. По ним, как по реке Амазонке, было легко проникнуть вглубь страны. Падре Антониу Виейра во время путешествия вверх по реке Токантинс в 1654 г. писал, что колонисты полностью зависят от подневольного труда индейцев и при этом нисколько не заботятся о быте тех, кто трудится для них.

«Здесь стоит заметить, что именно индейцы строят каноэ с навесами и конопатят их, плавают на них, работая гребцами. И мы видели много раз, как они переносят каноэ на своих плечах по тропам-волокам. Они также, проведя дни и ночи на веслах, отправляются искать пропитание для себя и португальцев (которые всегда питаются лучше и больше). Они также строят хижины для нас, и, если нам случается идти по берегу, им приходится нести поклажу и даже оружие. За весь свой труд бедные индейцы не получают ничего, кроме оскорблений, самое мягкое из которых слово «собаки». Самое лучшее, на что могут надеяться эти несчастные создания, – это найти такого главного в экспедиции белого, который не стал бы так к ним относиться, но это случается крайне редко. Бывали такие экспедиции, из которых не возвращалось более половины индейцев из-за тяжелого труда и жестокого обращения».

Религиозные верования американских индейцев, и в меньшей степени африканских банту, основывались на чувстве страха. У обеих рас имелось множество табу, которые отчасти породил тот ужас, который они испытывали перед джунглями. Для них был реален мир духов. Колдовство и ведовство играли большую роль в их жизни. Миссионеры-иезуиты в Южной Америке часто записывали со слов индейцев страшные истории, как дьявол или его подручные непосредственно вмешивались в происходившие повседневно события. Новообращенные христиане банту и индейцы легко воспринимали внешние знаки и символы католической веры; они носили кресты и имели при себе четки-розарии, почитали образы святых. Александр Гамильтон писал о неграх-рабах из Мозамбика: «Приняв крещение, они вешают на шею небольшое распятие или образок с изображением святого, сделанные из латуни или слоновой кости, и очень им радуются, подобно мартышке, которой нравится играть с котенком». Такое нелестное сравнение не относится, конечно, ко всем цветным новообращенным. Братства Пресвятой Девы Марии Розария, которой поклонялись негры-рабы в Бразилии, объединяли мирян, которые были искренними верующими. Но по вполне понятным причинам большая часть рабов имели самое смутное представление о христианстве. Племенные верования предков сильно влияли на их восприятие католицизма.

Завершая этот краткий и, естественно, несколько поверхностный обзор общественной жизни Бразилии в последней четверти XVI столетия, мы можем отметить, что большинство населения было смешанного происхождения, хотя различия между регионами были большими. В Мараньян – Пара преобладали индейцы, второе место по численности занимали мамелуко и кабокло, третье – белые и мулаты, и самыми малочисленными были негры. В населенных городах Ресифи, Салвадор, Рио-де-Жанейро и в окружавших их районах, наоборот, преобладали негры и мулаты, белые были на втором месте, индейцы и кабокло – на третьем. В регионе Сан-Паулу самыми многочисленными были мамелуко, а людей с примесью негритянской крови было (как и чисто белых) сравнительно мало. В недавно заселенных внутренних скотоводческих районах, в частности в долине реки Сан-Франсиску, было настолько большое смешение представителей трех рас, что оставалось только догадываться о реальном их соотношении. Однако, возможно, индейцы и негры составляли большую часть работников ферм. В итоге существовали значительные иммиграционные потоки из Португалии и с островов в Атлантическом океане, с одной стороны, и из Западной Африки – с другой. При этом численность индейцев сокращалась – их косили заразные болезни и непосильный труд. Имелись и другие отрицательные факторы. К примеру, суровые условия жизни в иезуитских поселениях.

Несмотря на риски тропического земледелия в Бразилии и превратности работорговли в Анголе, существование Португалии как независимого государства теперь в значительной степени основывалось на ресурсах, которые она получала из этих двух регионов Южной Атлантики. Один английский моряк, посетивший Бразилию в 1664 г., писал: «В стране изобилие сахара, который является самым лучшим из всех производимых его сортов». Он также сообщал, что в Рио-де-Жанейро, Салвадоре и Ресифи «круглый год на корабли грузят сахар, табак и древесину из бразильских лесов для купцов Португалии; это невероятно обогащает португальскую корону, и без этих товаров королевство просто обеднело бы». Это было сказано не в шутку, тем более когда первый португальский король из династии Браганса дон Жуан IV назвал Бразилию своей «дойной коровой» (vacca de leite), а экономика Бразилии зависела, в свою очередь, от непрерывной поставки рабов из Анголы. Конкуренция в производстве сахара особенно обострилась в последней четверти XVII столетия в результате роста экспорта сахара из Барбадоса и с других карибских островов. Английский консул Мейнард в Лиссабоне, «чрезвычайно деятельный представитель своей страны», в 1683 г. писал, что англичане экспортировали из Бразилии через Португалию «невиданное количество сахара». Спустя 16 лет Уильям Дампир привел убедительное свидетельство, что бразильский сахар превосходил по качеству сахар Вест-Индии. Он лично наблюдал, как выращивали тростник и производили сахар-рафинад в Байе.

Англичане в значительной мере способствовали поддержке торговых связей между Лиссабоном и бразильскими портами, поскольку Португалия имела недостаточно большой флот, как и Бразилия, и была вынуждена в значительной мере полагаться на фрахт иностранных судов. Мейнард в 1670 г. сообщал, что «обеспечение англичанами судоходства между Португалией и Бразилией очень выгодно королевству [Англии]; каждый год в этом предприятии участвуют от десяти до двенадцати судов с большим водоизмещением. Это военные корабли, с полным экипажем, которые развивают нашу навигацию и поощряют нас к продолжению их дальнейшего строительства». Англичане были недовольны сложившимся положением, но постоянно обращались к португальскому правительству за разрешением торговать с Бразилией самостоятельно, приводя в поддержку своего требования текст договоров 1654 и 1661 гг. Однако португальцы твердо стояли на своем; причину этого так в 1682 г. объяснял английский посол в Лиссабоне Чарльз Феншоу: «Они тщательно и заботливо охраняют торговлю с Бразилией; эти морские пути – единственное, что у них осталось, и они полагают, что иностранцы намерены лишить их и этого». Тем более если допустить их к торговле на равных условиях.

Португальские торговые пути, которыми так хотели воспользоваться англичане, представляли собой «треугольник», в вершинах которого были Португалия, Бразилия и Ангола. Корабли, отплывавшие из Лиссабона и Порту в Луанду, везли самые разнообразные европейские промышленные товары, а также некоторую часть китайских и индийских товаров, которые импортировались в Лиссабон из Гоа. Так как ассортимент производимой Португалией продукции был явно недостаточным, чтобы удовлетворить потребности ее Южной Атлантической империи, большая часть корабельных грузов состояла из товаров, закупленных в других странах Европы. Английские товары составляли среди них львиную долю. Более восьмидесяти судов, «больших и малых», были заняты в ежегодном экспорте шерстяных изделий в Португалию из Лондона, Бристоля и портов на западном побережье Англии. И это не считая шестидесяти судов, осуществлявших ловлю трески в водах Ньюфаундленда и продававших ее Португалии. Также неопределенное число судов, груженных рыбой, отправляли непосредственно из Англии.

Ангола экспортировала практически только рабов банту и слоновьи бивни – «черную и белую кость». Торговля этими двумя товарами развивалась стремительно, несмотря на экономический кризис, который переживала тогда Португальская империя. Он стал следствием падения цены на бразильские сахар и табак и ростом цен на зерно, ткани и другие важные товары из Северной Европы. Цена рабов выросла вдвое между 1640 и 1680 гг. В 1681 г. Кадорнега пишет, что ежегодно в бразильские порты приходили суда с восемью – десятью тысячами взрослых рабов из Луанды, в гавани которой всегда можно было видеть до двадцати торговых кораблей, зачастую большого тоннажа и вооруженных пушками. Рабов приобретали на европейские или бразильские товары, такие как текстиль, ром и водка из сахарного тростника – кашаса (cachaçá) – и табак. Пошлины, взимаемые за экспорт рабов, составляли большую часть денежных поступлений, которые шли на содержание гарнизонов, зарплаты королевским чиновникам и священникам, не говоря уже о цене мира с республикой Соединенных провинций. Право на покупку рабов имели контрагенты, которые платили короне определенную сумму за пользование этой привилегией на протяжении оговоренного срока. По истечении его они могли покупать рабов за свои деньги или, что было более обычным явлением, передавать свои права тому, кто оплачивал им лицензионные платежи.

После прибытия в Бразилию рабов обычно продавали за сахар и табак, которые отправляли на судах в Португалию. С падением цен на сахар в последней четверти XVII столетия многие лиссабонские купцы начали требовать, чтобы им платили наличными, а не натурой, в результате чего экспорт валюты в Португалию привел к серьезному финансовому кризису в Бразилии. Груженные сахаром корабли, начиная с 1649 г., сопровождали конвойные суда для защиты их от голландских каперов. Но и после заключения мирного договора с Соединенными провинциями (1669) эта практика была продолжена из-за угрозы со стороны пиратов-берберов, корабли которых часто появлялись у берегов Португалии и в районе Азорских островов. Эти конвои были очень непопулярны в Бразилии, так как даты отплытия и прибытия были неопределенными и редко совпадали с временем сбора урожая. В 1690 г. была предпринята попытка установить сроки отплытия бразильского флота из Португалии между 15 декабря и 20 января, а его возвращение из Бразилии намечалось между последними числами мая и 20 июля, но отклонения от принятого графика были довольно часты. Товары копились на складах, а партии сахара иногда ждали отправки в течение двух лет. Эти задержки влияли на качество сахара, и это было одной из причин роста экспорта сахара с Антильских островов в ущерб бразильскому продукту, несмотря на его лучшее качество. Тем не менее, по свидетельству Дампира, в 1699 г. торговля в Байе процветала, и это был самый важный город в Португальской империи после Лиссабона.

Продав сахар и табак в Лиссабоне, купец затем покупал европейские или азиатские товары с целью их реэкспорта в Анголу или Бразилию. В большинстве своем это были ленты, парики, шелковые чулки или другие предметы роскоши для зажиточных плантаторов, торговцев и чиновников, а также предметы первой необходимости, такие как вино, оливковое масло, треска, пшеничная мука и текстиль. Эта торговля в пределах вышеупомянутого треугольника могла вестись, несомненно, в любом направлении между тремя странами. Лиссабонский купец, например, мог посылать товары на продажу в Бразилию, а доходы направлять на покупку рабов в Анголе. Подобным образом плантатор или торговец в Бразилии мог отправлять сахар, табак и красное дерево в Лиссабон и получать взамен европейские товары. Или он вез табак, бренди и ром в Анголу и получал за это «черную и белую кость».