VIII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Возможно, тебя позабавит, что на нашу компанию напал демон невероятных размеров, и это подвигло одного из нас на удивительный акт героизма и самопожертвования, причем от него-то уж точно такого не ждали. Кроме того, я добавлю еще немного подробностей о своем прошлом, если тебе интересно побольше узнать обо мне как о многогранной, примечательной личности с лишним весом.

Итак, мы стоим у обрыва над морем Насекомых, и к нам приближается великанская фигура. От ее громоподобных шагов содрогаются окружающие холмы, осыпаются пыльными каскадами древних обрезков ногтей. Сама фигура настолько огромная, что мы различаем только ее силуэт на пламенеющем фоне оранжевого неба. Земля сотрясается с такой силой, что наша скала, нависающая над морем Насекомых, буквально ходит ходуном и грозит обвалиться в любую секунду, сбросив нас прямо в бурлящее месиво всепожирающих членистоногих.

Первым заговорил Леонард, прошептав лишь одно слово:

– Пшеполдница.

Даже в столь бедственном положении все ведут себя, как обычно. Бабетта слишком зациклена на себе, ее дешевые модные аксессуары предстают вопиющей метафорой, которую сложно было бы не заметить: эта девушка предпочитает внешнюю привлекательность внутренним качествам. Спортсмен Паттерсон непоколебимо застыл в своих традиционных устоях, для него правила мироздания закрепились еще в раннем детстве и навечно останутся неизменными. В противоположность ему бунтарь Арчер представляется человеком, категорически отвергающим… все на свете. Из всей нашей новой компании лишь Леонард кажется более-менее перспективным в плане развития знакомства. Да, я вновь признаю, что размышления о перспективности – это тоже симптом моей накрепко укоренившейся, неиссякаемой тяги к надежде.

Именно из-за этой надежды вкупе с инстинктом самосохранения я мгновенно срываюсь с места, как только Паттерсон очень медленно надевает на голову свой футбольный шлем и кричит:

– Бежим!

Арчер, Бабетта и он разбегаются в разные стороны, а я стараюсь не отставать от Леонарда.

– Пшеполдница, – говорит он на бегу, взбивая ногами мягкий, податливый слой ногтей. Его руки, согнутые в локтях, дрожат. – В Сербии ее называют «полуденной женщиной-смерчем». – Ручки в кармане рубашки бьются о его тощую грудь. Задыхаясь от бега, Леонард поясняет: – Она сводит людей с ума, отрывает им головы, руки и ноги…

Быстро оглянувшись через плечо, я вижу женщину, которая возвышается над нами, словно торнадо; ее лицо так далеко наверху, что кажется крошечным, – прямо над головой, высоко-высоко, как солнце в полдень. Длинные черные волосы развеваются, как воронка смерча. Она медлит, словно решая, за кем из нас гнаться.

За спиной великанши Бабетта мчится, спотыкаясь на каждом шагу, ее дрянные дешевые туфли соскальзывают и мешают бежать. Паттерсон сгорбил плечи и несется, петляя как заяц, из-под его шипованных бутс летят петушиные хвосты из обрезков ногтей, как будто он ведет мяч через линию защиты, направляясь за линию розыгрыша. Арчер срывает с себя кожаную куртку, отбрасывает ее в сторону и бежит со всех ног, звеня цепью, обмотанной вокруг ботинка.

Демоница садится на корточки и, растопырив огромные пальцы на ширину парашюта, тянет руку к вопящей, спотыкающейся Бабетте.

Конечно, во всей этой панике есть элемент игры; на моих глазах демон Ариман сожрал Паттерсона «живьем», и Паттерсон сразу же регенерировался в себя прежнего – рыжеволосого, сероглазого футболиста, и я понимаю, что второй раз уже не умру. Но все равно как-то не хочется, чтобы меня разорвали на части и съели. Это будет как минимум очень болезненно.

Демоница тянет свою великанскую руку к вопящей Бабетте. Леонард кричит, сложив рупором ладони:

– Падай и зарывайся!

Кстати, вот вам хороший совет: в аду есть проверенная стратегия – если надо спастись от опасности, зарывайтесь в ближайшее доступное… что-нибудь. В аду почти негде спрятаться, никакой флоры здесь нет, за исключением залежей окаменевшей жвачки, ирисок, карамельных батончиков и «снежков» из попкорна, поэтому единственный, более-менее надежный способ укрыться – закопаться во что-нибудь с головой. В данном случае – в обрезки ногтей.

Звучит отвратительно, да. Но вы еще поблагодарите меня за этот совет.

Хотя вы-то уж точно не собирались умирать. Кто угодно, но только не вы. Не зря же вы потратили столько часов на занятия аэробикой!

Но если вы все же умрете и очутитесь в аду, и вас будет преследовать Пшеполдница, делайте, как говорит Леонард: падайте и зарывайтесь.

Я раскапываю руками рыхлую толщу у подножия холма из обрезков ногтей, и при каждом копке на меня сверху обрушивается лавина таких же обрезков, колючих, щекотных, шершавых, будто наждачная бумага, но не сказать чтобы совсем неприятных, а потом они полностью погребают меня под собой. И меня, и Леонарда.

Я мало что помню о собственной смерти, о своей смертной смерти. У мамы тогда выходил новый фильм, папа приобрел очередной контрольный пакет акций, кажется, где-то в Бразилии, и, конечно, они притащили домой еще одного приемного ребенка из… какого-то жуткого места. Моего нового брата звали Горан. Сирота с жестким взглядом под тяжелыми веками и низким лбом, родом из какой-то разрушенной войной деревни в одной из стран бывшего соцлагеря, Горан во младенчестве был лишен тесного физического контакта, необходимого для развития у человека способности к сопереживанию другим людям. С его взглядом змеи и массивной челюстью питбуля он навечно остался надломленным и ущербным, но это лишь добавляло ему привлекательности. В отличие от всех предыдущих братиков и сестричек, ныне распределенных по интернатам и напрочь забытых, Горан, как говорится, запал мне в душу.

Что касается самого Горана, ему хватило одного злобного, хищного взгляда на богатство и весь уклад жизни моих родителей, чтобы преисполниться твердой решимости завоевать мое расположение. Добавим сюда немалый пакетик марихуаны, выданный папой, и мое желание наконец-то попробовать раскуриться этой мерзкой травой – исключительно для того, чтобы сблизиться с Гораном, – вот и все, что я помню об обстоятельствах моего фатального передоза.

Сейчас, лежа в могиле из обрезков ногтей, я слышу стук своего сердца. Слышу собственное дыхание. Как оно вырывается из ноздрей. Да, вне всяких сомнений, только надежда заставляет мое сердце биться, а легкие – качать воздух. Трудно избавиться от старых привычек. Земля надо мной вздымается и трясется под шагами демонической великанши. В уши лезут обрезки ногтей, заглушая крики Бабетты и трескучий грохот моря Насекомых. Я лежу, считаю удары сердца и борюсь с неодолимым желанием нащупать ладонь Леонарда.

В следующее мгновение мои руки оказываются плотно прижатыми к бокам. Ногти врезаются в кожу. Меня хватает великанская лапа, и я поднимаюсь в зловонный от серы воздух, взмываю в пылающее оранжевым цветом небо.

Гигантские пальцы облепили меня, как смирительная рубашка. Они вонзились в рыхлый завал из обрезков ногтей и выхватили меня, как выдергивают из подземной дремоты морковь или редис.

О, боги, может быть, я избалованная и далекая от жизни дочурка богатых и знаменитых родителей, но я все-таки знаю, откуда берется морковь… и откуда берутся дети… хотя и не понимаю, откуда взялся Горан.

С высоты мне видно все: море Насекомых, равнины Битого Стекла, Великий океан зря пролитой спермы, бесконечные ряды клеток, где томятся проклятые души. Подо мной простираются адские просторы, включая демонов всех мастей, которые бродят туда-сюда и пожирают своих незадачливых жертв. В наивысшей точке подъема меня поджидает каньон Влажных Зубов. Ветер жаркого гнилостного дыхания обдает меня вонью похуже, чем было в общественных туалетах в экологическом лагере. В открытой пасти шевелится чудовищный язык, покрытый вкусовыми сосочками размером с мухоморы. Толстые губы лоснятся, огромные, будто тракторные колеса.

Великанша подносит меня ко рту. Я упираюсь обеими руками в ее верхнюю губу, а ногами – в нижнюю. Я как рыбья кость, растопырилась жестко и широко, и меня просто так не проглотишь. Губа под моими руками – на удивление мягкая и приятная на ощупь, словно банкетка в дорогом ресторане, но очень теплая. Словно касаешься кожаной обивки сиденья «ягуара», на котором недавно приехали в Ренн из Парижа.

Лицо демоницы такое огромное, что я вижу лишь рот. Смутно маячат глаза, широченные и гладкие, как стекло, как витрины универмага, только выпуклые, выгнутые наружу. Каждый глаз обрамлен частоколом черных, гигантских ресниц. Еще мне виден кусочек носа размером с небольшой дачный домик с двумя открытыми дверными проемами, затянутыми занавесками из тонких ноздревых волосков.

Рука толкает меня к зубам. Влажный язык тянется к пуговицам моей кофты.

И когда я уже окончательно смиряюсь с уготованной мне участью – меня разжуют и проглотят, а кости выкинут, как скелеты всех куриц отборных мясных пород, которых я съела при жизни, – изо рта великанши вырывается крик. Даже не крик, а сирена воздушной тревоги, бьющая мне прямо в лицо. Мои волосы, щеки, одежда – все развевается, хлопает и трепещет, как флаг в ураган.

Один из моих мокасинов спадает с ноги, летит вниз, кувыркаясь, и оказывается рядом с крошечной фигуркой с вызывающе синим ирокезом на голове. Даже с такой высоты я вижу, что это Арчер, стоящий вплотную к огромной босой ноге великанши. Вытащив из щеки свою большую булавку, Арчер вонзает ее острие в свод стопы демоницы. Вынимает и снова вонзает.