– Нам с матерью она сказала, что проведет праздники у друзей на Крите, а сама три недели только ела мороженое и читала всякий трэш.

Тьфу ты, милый твиттерянин! О боги! Роман «Навеки твоя Эмбер» не трэш. И я не безвольная и не трусливая.

Бабетт сюсюкает:

– Мэдисон, она же такая славненькая… Быть того не может. – А по глазам цвета мочи видно, что она от души надо мной ржет.

– Так и было, – говорит папа. – Мы все каникулы наблюдали за ней через школьные камеры безопасности. Бедная одинокая толстушка.

Милый твиттерянин!

Отец совершенно не заморочен условностями и услаждает наш слух могучим кряхтением. Грохочут вулканические извержения, которые не приглушаются понятиями о сдержанности или прикрытыми дверьми. Встав с кровати, он босиком прошлепал через комнату и оседлал стульчак в смежной уборной, где кафельные поверхности усиливают череду плюхающих звуков.

Пока его нет, Бабетт опять заглядывает под абажур в мое убежище.

– Мэдисон, не злись, – шепчет она. – Можешь не верить, но я пытаюсь тебе помочь.

Доносится голос отца:

– Бабби, ты что-то сказала?

Она не отвечает ему и продолжает:

– Не обманывайся. Думаешь, автонабор соединил тебя с родителями ни с того ни с сего? – Бабетт кричит шепотом: – Все, что с тобой произошло, не случайность! Ни «Путешествие на “Бигле”». Ни Диснейуорлд. – Она раздраженно говорит: – А те, кого ты считаешь своими мертвыми друзьями… не друзья они тебе. Нерд, качок и панк – у них свой интерес находиться в аду!

Если верить Бабетт, все вы, Леонард-КлАДезь, Паттерсон54 и Могавк-Арчер666, – злоумышленники. Она заявляет, что вы намерены уничтожить Творение и навечно установить свои порядки. Вы подружились со мной в аду. И вы пристроили меня работать на телефоне. Она говорит, все это – часть грандиозного плана, которому уже сотни лет.

– Они называют себя освобожденными сущностями, – твердит Бабетт, – они отказываются принимать сторону Сатаны или сторону Бога.

Слышен звук спускаемой воды.

– Не дай им одурачить тебя, Мэдди. – Бабетт грозит перемазанным в шоколаде пальцем и говорит: – Ты, подружка, не представляешь, какую нездоровую херню они для тебя задумали… – Она шепчет: – Я пока твой лучший друг. Потому и предупреждаю. – Шаги из уборной приближаются. – Смотри, Мэдди. Сатана победит в этой истории! Он отхватит все, и тебе стоит перейти на его сторону, пока можешь.

Милый твиттерянин!

В спальне мелодично дребезжит – «Бисти Бойз» поют «Брасс Манки». Это смартфон на прикроватном столике объявляет, что пришла новая эсэмэска.

Вернувшись в постель, папа объясняет:

– Мы попросили комиссию медиков изучить записи с камер. – Его волосатая рука возникает в поле видимости и хлопает по столешнице в поисках звонящего телефона.

Дар речи мной Ctrl+Alt+Потерян. Даже эмотиконы не передадут ужаса, который я испытываю от его слов. Я чувствую себя персонажем нравоучительного романа о взрослении, папуаской из дремучего племени землеедов – за моими голозадыми детскими выходками наблюдали! Отец, некогда такой преданный, откровенно изменяет матери, а меня при этом считает человеком ущербным и неприятным! Да, милый твиттерянин, я, возможно, эмоционально закрыта и нет у меня избытка поверхностных социальных связей, однако я горжусь тем фактом, что не стимулировала свою девственную штучку перед какими-нибудь вуайеристами-спецами по детской психологии и не доставила им антропологической радости. Чудовищно думать, что за мной наблюдали другие люди. Пусть даже родители. Особенно родители.

– Антонио? – окликает Бабетт.

Отец что-то невнятно бурчит.

– Зачем мы здесь? – жеманно спрашивает она.

Снова загорелая волосатая рука: она берет телефон, и отцовский голос говорит:

– Мы сопровождаем Камиллиного охотника за привидениями из номера шестьдесят три четырнадцать. – Золотое обручальное кольцо на его пальце похоже на ошейник. – Того парня, которого Леонард велел нам нанять, – помнишь? Из журнала «Пипл»? Он еще глотает ведрами собачий транквилизатор. – Речь отца замедляется, в промежутках между словами попикивают клавиши смартфона. Он еще говорит, хотя сам уже отвлекся – просматривает сообщения. Он продолжает описывать эффект выхода из тела во время трипа под каким-то анальгетиком, кетамином, – идол контркультуры Тимоти Лири называл такое «экспериментом по добровольному умиранию». Он объясняет, как этот наемный ловец духов сам погружает себя в состояние околосмертного опыта, нарочно приняв чрезмерную дозу. Мой отец, милый твиттерянин, способен замучить подробностями на любую тему. Он описывает то, что ученые называют «состоянием выхода из-под препарата», – после него кетаминщики клянутся, что их душа покидала тело и общалась с другими на том свете.

– Я не об этом, – говорит Бабетт.

– Леонард сказал нам нанять этого фрика и засесть тут, в «Райнлендере».

– Но зачем здесь я? – настаивает она.

– Я подцепил тебя в Хэллоуин…

– Сразу после Хэллоуина, – поправляет Бабетт.

– Я подцепил тебя по той же причине, по которой плюнул в лифте по дороге сюда. – Он произносит слова еще медленнее, будто отдает указания абсолютно глухой горничной-сомалийке. – Я тоже хочу получить крылья, – говорит он. – Бабби, милая, я чпокаюсь с тобой лишь потому, что так мне велит доктрина скотинизма.

Кровать скрипит под его весом. Матрас опять начинает издавать пронзительные звуки: визгливые арпеджио, мало напоминающие о занятиях любовью – скорее похожие на вопли, когда в кино за кадром в кого-то тычут ножом в гостиничной ванной.

Запыхавшийся отцовский голос произносит:

– Пусть моя дочь и не была идеалом, я ее люблю. – Он говорит: – Я готов лгать, обманывать и убивать, лишь бы вернуть мою девочку.

То сообщение в смартфоне пришло от Камиллы Спенсер. Песня «Brass Monkey», совершенно точно; рингтон, поставленный на звонки от мамы. А эсэмэска? Эсэмэска состояла из двух слов: «ОНА ВОССТАЛА».

Милый твиттерянин!

Покупать maison^[10] то в одном конце света, то в другом – такой у мамы механизм приспособления. В Стокгольме, в Сиднее, в Шанхае – запасной план для каждого запасного плана; в результате у нее всегда имелось убежище. Это ее беспроигрышная стратегия: избыточные варианты отступления. Если в какой-нибудь стране менялись налоги или местная пресса делала мою маму предметом насмешек, она скрывалась у себя на Мальте, в Монако, на Маврикии.

Для отца ту же функцию исполняли подружки. Точно так же, как мать никогда полностью не связывала себя с одним местожительством, у отца была не одна мисс Краля Полюбовникс. Неявная, по большей части неосознаваемая прелесть запасных домов и любовниц заключается в их не-использовании. Неосуществленное желание, мысль о роскошном пустом доме или о сохнущей по тебе содержанке делают их постоянно привлекательными. Представь разворот «Плейбоя», или скучающих наложниц в гареме с картины Делакруа, или комнату из журнала об интерьерах. Все это – пустующие сосуды, которые ждут, когда их наполнят.

Узрев внебрачные проделки отца, я потрясенно удаляюсь. Я кровоточу обратно по медной проводке «Райнлендера». Нарвавшись на эту сцену, я быстро возвращаюсь прежним путем в холл пентхауса, мое призрачное «я» пузырем возникает из розетки. Процесс включает расширение, раздувание шара эктоплазмы приблизительно до моих обычных размеров пухлой тринадцатилетки. Складываются черты лица, потом очки в роговой оправе, за ними школьные кардиган и юбка-шорты. Последними принимают форму мокасины «басс виджун», а с ними из розетки вытекают остатки призрачной меня – невредимой, но Ctrl+Alt+Отрезвленной.

И кажется, я здесь не одна. Человек стоит среди мебели, среди стульев и столов, которые горбятся под белыми чехлами. Он стоит под люстрой, под марлевым саваном. Мои призрачные глаза и глаза незнакомца впились друг в друга. Вероятно, передо мной тот охотник за привидениями, о котором предупреждала бабушка.

Милый твиттерянин, можешь назвать меня надменной аристократкой, но я до сих пор изумляюсь, когда вижу в Штатах американцев. Почти все детство я мыкалась между Андоррой, Антигуа и Арубой, из одного сказочного налогового рая в другой, я беспрестанно мигрировала вместе с теми, кто бежал от подоходного налога, укрывая колоссальные заработки в Белизе, Бахрейне и на Барбадосе. У меня сложилось впечатление, что США разогнали своих граждан по офшорам и теперь заселены и управляются нелегалами.

Да, время от времени попадается кто-нибудь в форме горничной или за рулем «линкольна», но человек, которого я вижу в холле нашего пентхауса, явно не слуга. Во-первых, он светится. Излучает ясное голубое сияние. Не такое, как если бы в нем горела лампа; у него, скорее, грани, он, как драгоценный камень, собирает окружающий свет. Лицо размыто – я вижу одновременно и переднюю, и тыльную части его головы. Это как глядеть через книжную страницу на солнце, когда ясно различаешь буквы с обеих сторон. Поразительно: будто разом видишь все фаски бриллианта. Сквозь человека просматриваются здания за окном – серая панорама за Центральным парком. Волосы его спускаются вдоль спины косой – толстой и длинной, как багет; каждая прядь просвечивает и переливается, будто стеклянная лапша. Его шея – натянутый целлофан, на коже – морщинки вен и сухожилий. Пиджак, штаны, даже запачканные кроссовки – все прозрачное, будто слюна.

Он стоит – руки свисают вдоль туловища – и колышется, как столб дыма. Губы у него дряблые, словно медуза, проплывающая в кадре какого-нибудь мерзкого документального фильма о жизни моря. Голос приглушен – кажется, будто кто-то шепотом секретничает за стеной.

Да, СПИДЭмили-Канадка, до того, как я умерла, именно так мне и представлялись привидения.

Измученным голосом он произносит:

– Ты – та самая мертвая девочка.

Он меня видит.

– А вы?.. – спрашиваю я. И осекаюсь.

Его фигура покачивается. Он начинает падать и тут же выравнивает себя рывком, будто резко пробудившись, но прилагает слишком много усилий, и его заваливает в другую сторону. Ему так и не удается занять устойчивое положение, его шаткая поза – беспрестанная череда едва предотвращенных падений.

Милый твиттерянин, возможно, я не знакома с достославной женской радостью менструации, однако наркомана при встрече определяю без труда. Жизнь с Камиллой и Антонио Спенсерами означала тесные контакты со множеством разных людей, зависимых от веществ.

Остолбенев, я сглатываю всухую и спрашиваю:

– Вы – Бог?

– Мертвая девочка… – Человек словно шепчет. Он рассеян, причем буквально: он испаряется. Его руки тают, будто молоко в воде. Слова – слабее эха, тихие, как мысль. Он говорит: – Я в номере шестьдесят три четырнадцать. Найди меня. – Остается лишь тень его голоса, когда он произносит: – Приходи и расскажи мне тайну, которую знает только твоя мать…

Милый твиттерянин!

Здесь и сейчас, в отеле «Райнлендер», я движусь по проводам из родительского пентхауса в комнату 6314. Я следую совету таинственного призрачного видения, просвечивающего человека с немытыми волосами, перекрученными в хипповскую косу, не менее отталкивающую, чем засаленный хвостик какого-нибудь противного укурка из сельской глухомани. Благодарю, СПИДЭмили-Канадка, за вопрос, но да – призрака могут преследовать другие призраки. К примеру, моя бабушка: засела в спальне пентхауса, курит, бездельничает и своим присутствием напоминает о лете, что мы провели вместе в штате Нью-Йорк, и о бесчисленных ужасах, которые там произошли.

Прокатившись по электрическим цепям через непаяные соединения и много раз свернув не в ту сторону, я выбираюсь из щелей розетки в номере 6314. Обстановка: комната в задней части здания с видом на магазин «Барниз» и пруд в Центральном парке, два мягких стула возле окна, комод, кровать – каждая поверхность уж наверняка кишит клопами, одурелыми от крови. Между стульями – стеклянный столик, на нем – дорожки белого порошка. Анды, масштабная модель. Апеннины. Скалистые Галапагосы, только с вершинами из белой кристаллической пыли. Под столиком развалился мой таинственный гость: сам на животе, голова набок. Он лежит на ковре, судя по виду, мертвый. Из ноздри торчит плотно скрученная бумажная трубочка. Она – все в той же белой пыли.

Милый твиттерянин, мне, пожившей с родителями – бывшими укурками, торчками и обдолбышами, – этот пейзаж прекрасно знаком. Когда моя призрачная сущность устраивается на краю постели, распластанное тело издает стон. Его веки вздрагивают. Туловище и конечности можно было бы спутать с кучей несвежей, пропотевшей одежды, если бы та не колыхалась чуть заметно от дыхания. Дрожащие руки упираются в ковер, и весь костюм пугала – заплатанные джинсы, фланелевая рубашка в клетку и замшевая куртка с бахромой – цепляется за стул и поднимает себя на ноги. Уже не магически прозрачный, этот несимпатичный и тощий человек озирает номер и окликает:

– Мертвая девочка?..

Вот это, должно быть, и есть частный детектив-парапсихолог, которого послала моя мама.

Его возраст так просто не угадаешь. Кожа на лице бугристая и пунцовая, будто взяли аппетитный крем-карамель и заморозили с рикотто-малиновой крошкой фурункулов. То, что показалось мне поначалу пухлой верхней губой, – лишь густые усы того же цвета, что и губы. Руки, каждый сантиметр открытой шеи – все в морщинах, словно этого человека сворачивали, как тесто для штруделя, и теперь его не расправить. Налитые кровью глаза сканируют комнату. Он спрашивает:

– Мертвая девочка, ты здесь? Ты пришла, как я просил?

Как и многие зависимые от веществ, выглядит он старше трупа.

Похоже, он меня не видит. Да, я могла бы мигнуть светом, дать вспышку на экране телевизора, чтобы обозначить свое присутствие. Однако я выжидаю.

Бумажная трубочка все еще торчит у него из носа. Он вытаскивает ее и говорит:

– Дай мне знак.

Его пальцы распрямляют бумагу. Фотография. На ней мама обнимает меня, мы обе улыбаемся в камеру. Это обложка журнала «Парад». Пойми правильно, милый твиттерянин: когда делали этот снимок, я и подумать не могла, что его поместят под заголовок: «Кинодива и ее пораженная недугом дочь противостоят трагедии детского ожирения». Да, я улыбаюсь, как довольная жаба, и пухлыми руками прижимаю к себе котенка рыжей масти. Тронутый бродяга с косой поворачивается вокруг себя и показывает вырезку со рваными краями мини-бару, кровати, письменному столу, припорошенному белым столику.

– Смотри, – говорит он, – это ты.

Нижняя кромка фотографии потемнела от влаги из его носа. Меня, хоть и очень толстую, мамины руки обвивают целиком. Я вспоминаю запах ее парфюма.

Мне любопытно, и я уступаю: медленно задергиваю занавеску.

Голова бродяги так стремительно оборачивается к окну, что его омерзительная коса летит по широкой дуге.

– Есть! – восклицает он и несколько раз дергает согнутой в локте рукой вверх-вниз. – Я тебя нашел! – Он все кружит, глаза ощупывают комнату, пальцы шевелятся, будто хотят схватить мое невидимое тело. – Твоя старушка запляшет от радости. – На меня он не смотрит. И вообще не смотрит на что-то конкретное – его глаза сканируют каждый уголок комнаты. Обращаясь в никуда, он произносит: – Это доказывает, что я лучший. – Его внимание привлекает стеклянный столик с полосками белого порошка. – Вот он, мой секрет. Кетамин. Чудесный К. – Он снова скручивает фотографию, сует в нос и наклоняется, изображая длинную затяжку. – Я называю себя «охотник за головами духов». Мертвая девочка, твоя старушка платит большое бабло, чтобы я тебя разыскал.

Да, СПИДЭмили-Канадка, ты все поняла верно: этот рассыпающийся обтрепыш именует себя охотником за головами духов. Пора опасаться худшего.

Он моргает: веки закрываются, открываются, снова закрываются, и каждый раз надолго, как у засыпающего человека. Потом он резко распахивает глаза и спрашивает:

– Что я говорил? – Он протягивает ладонь, будто для рукопожатия. – Меня зовут Кресент Сити. Не смейся. – Пальцы у него дрожат. – Когда-то мое настоящее имя было еще хуже: Грегори Цервек.

Нанять именно такого посланца – очень в духе моей жернового помола цельнозерновой матери. Вот он, крылатый Меркурий, который должен посодействовать извечной связи мать – дочь. Человек улыбается, выставляя кошмарные, несимметричные, кривые зубы. Губы дрожат от усилия. Когда улыбка сходит, а желтушные нервные глаза перестают метаться по комнате, он медленно опускается на стул и упирает локти в колени. Бумажная трубочка все так и торчит из носа. Он окликает:

– Мертвая девочка? Мне надо на твой уровень. – Потом делает глубокий вдох и выдыхает так, что грудь у него впадает, словно у тряпичной куклы. Потом склоняется над стеклянным столиком, выравнивает трубку по широкой дорожке и, будто муравьед, принимается за белый яд.

Милые наркоманы!

Если ваши родители не исполнили свой долг и не познакомили вас с ассортиментом веществ, оборот которых ограничен, позвольте, вас просвещу я. Прогрессивные мать с отцом не оставили простора моему детскому воображению. Ни насчет облизывания высушенных на солнце жабьих шкурок. Ни насчет занюхивания банановой кожуры, запеченной и смолотой в желтый порошок. Пока другие родители старательно приобщали разборчивых отпрысков к кассуле с изюмом или гуляшу с брюквой, мои постоянно внушали: «Мэдди, милая, не допьешь стакан рогипнола, тирамису на сладкое не получишь». Или: «Выйдешь из-за стола, только когда съешь последний кусочек фенициклидина».