18

– Так и хочется топнуть ножкой, а, Сабби? Так и хочется снять штиблет да закинуть в озеро.

Госс топнул. Сабби шел в нескольких шагах позади, заложив руки за спину в грубом подражании его позе. Госс энергично вышагивал, наклонившись вперед. Время от времени он расцеплял руки и вытирал о свой грязный пиджак. Сабби следил за ним и делал так же.

– Куда нас занесло? – сказал Госс. – Это вопрос. Это вопрос. И в самом деле, куда ж это? Нечасто нашенского подводит чуйка, но мистер Хэрроу явно не так прост, как мстится, коль у него такие молодчики на подхвате. Так и не возьму в толк, кто тебя приложил-то, горе ты мое. Получшало? – Госс встрепал волосы Сабби под его взгляд с раскрытым ртом.

– Что, бишь, Хэрроу за человечек? Он весь замазался в этом деле, как альвеолы в мокроте. Но такая уж наша лучшая зацепка, что теперь признает наспинное святейшество, и, как говорится, первый блин комом. Раз словили, теперь словим и другой. Где? Вот это вопрос всем вопросам вопрос, мой юный подмастерье. Ушки на макушке, Сабби, языки наружу. – Он сделал, как сказал, и почувствовал, где они, и если пешеходы или шоперы в этом предпригородном торговом районе и заметили, как он с хлюпаньем, по-змеиному пробует воздух, то притворились, что не заметили. – Но так-то прежде всего мы сыскиваем Пушка, так что как будет привкус сам знаешь чего – как мне сказали, характерный букет второй свежести, мясца в хлорке, – то все бросать и бежать за ним, но иначе – видать по всему, мистер Хэрроу что-то да знает, а его вкус у меня уже в подкорке.

В эти дни в городе разворачивалось множество самых разных драм: махинации, предательства, инсинуации и недопонимания между группами с разными, но пересекающимися интересами. В офисах, мастерских, лабораториях и библиотеках воздух оглашали споры между разгневанными учеными и самозанятыми манипуляторами-теоретиками с их нечеловеческими напарниками, еще не ушедшими с постов. «Как ты можешь так со мной поступать?» – вот что звучало чаще всего, сразу в комплекте с «ой, сам иди на хер».

В штаб-квартире Конфедерации британской промышленности между часто посещаемым туалетом и маленькой переговорной комнатой был коридор, и если большинство членов этой организации его и замечали, то только затем, чтобы удивиться, как это не замечали раньше, и обычно после первого раза уже не замечали его впредь. Свет в нем горел не так ярко, как полагается. Акварели на стенах выглядели какими-то немного размытыми: уж точно на них было трудно задержаться взглядом.

В конце коридора на пластмассовой табличке было написано «Подсобное помещение», «Не работает» или что-то в этом роде – какая-то каверзная фраза, которую не вспомнишь в точности, но суть которой – «вам не сюда, гуляйте отсюда». Две фигуры эту суть проигнорировали. Впереди шел крупный мужчина в дорогом костюме и черном мотошлеме. Сразу за ним, держа его за руку, запиналась и пошатывалась, как испуганный зверек, женщина шестидесяти лет – с вялым лицом, в протертом тренчкоте.

Мужчина постучал и открыл, не дожидаясь ответа. Внутри был маленький кабинет. Им навстречу встал мужчина, показал на два кресла перед столом. Человек в костюме не сел. Толкнул в кресло женщину. Положил руки ей на плечи. Ее пальто распахнулось, и под ним ничего не оказалось. Ее кожа казалась холодной и больной.

Несколько секунд ничего не происходило. Потом женщина необычным образом перекосила рот. Издала звонок.

– Алло? – сказал человек за столом.

– Алло, – сказала женщина, с щелчками и с гулким отзвуком, мужским голосом – лондонским голосом. Ее глаза были пусты, как у манекена. – Я говорю с мистером Дьюи из КБП?

– Да. Спасибо, что так быстро со мной связались.

– Не проблема, – сказала женщина. Из ее рта потекла слюна. – Как я понимаю, у вас ко мне предложение. Касательно, эм-м, текущих разногласий.

– Именно так, мистер… Именно так. Мы хотели бы узнать, не сможете ли вы нам помочь.

После консультаций по весьма специфичным географопатическим критериям столичная полиция расположила именно в Криклвуде своих аномальных оперативников – ОПФС и их узкоспециализированный штат: секретарей, которые не удивляются тому, что приходится печатать, патологоанатомов, которые проводят аутопсию любых присланных тел, несмотря на неортодоксальность поз или причин смерти. Варди, Бэрон и Коллингсвуд как раз собрались в лаборатории одной из них – доктора Харрис, высокой женщины, невозмутимой перед лицом самых абсурдных или фишечных вещей. Они попросили еще раз показать останки из подвала музея.

– Вы сказали оставить его в покое, – говорила она.

– А теперь я говорю вскрыть эту фиговину, – ответил Бэрон, и через полчаса, после треска и аккуратного расшатывания, банка на столе между ними развалилась на две части. Человек, который был внутри, почти сохранил свою цилиндрически ограниченную форму. Углы его тела, положение рук – все выглядело так, будто он все еще прижимается к стеклу.

– Вот, – сказала Харрис. Показала лазерной указкой. Человек уставился на нее пристальным взглядом утопленника. – Как я и говорила, – сказала она. Показала на горловину банки: – Он никак не мог туда попасть.

Оперативники ОПФС переглянулись.

– Мы предположили, вдруг ты передумала, – сказал Бэрон.

– Это вряд ли. Он не мог там оказаться, если только его не поместили туда при рождении и не оставили там расти. И это, учитывая наличие нескольких татуировок плюс другие очевидные причины, связанные с невозможностью, – вряд ли.

– Ладно, – сказал Бэрон. – Сейчас нас заботит не это. Правильно, дамы и господа? Что мы знаем о методах наших подозреваемых? Наблюдаем ли мы их почерк? Сейчас наш вопрос – Госс и Сабби.

Госс и Сабби. Госс и Сабби!

Коллингсвуд не сомневалась, что права. Андерс Хупер был хорошим оригамистом, но главная причина, почему к нему обратились, – он новенький, молодой и не узнал нанимателя.

Конечно, не моложе ее, но, как сказал Варди со строгим одобрением, «Коллингсвуд не считается». Может, ее изыскания и были неортодоксальными, а обучение – пунктирным, но она всерьез относилась к знаниям о мире, в котором теперь функционировала. Она читала историю в хаотическом порядке, но читала. Как же она могла не знать о Госсе и Сабби?

Печально известный паб-кроул «Козлов из Сохо» с Кроули, закончившийся четверным убийством, от воспоминаний о снимках которого Коллингсвуд до сих пор закрывала глаза. Расчленение Сингеров, пока Лондон еще пытался оправиться после Великого пожара. Уокеры на Фейс-роуд в 1812 году – тоже Госс и Сабби. Кто же еще. Госс, Царь мерзавцев и убийц – этим титулом его нарек цыганский интеллектуал, весьма осмотрительно пожелавший остаться неизвестным. Сабби, о котором, как пить дать, была поэма Маргарет Кавендиш^[21] о «дите из мяса и вражды».

Госс и долбаный Сабби. Ловко скользящие по истории Альбиона, пропадающие на десять, тридцать, сто благословенных лет, только чтобы вернуться – «всем добрый вечер», – подмигнуть с огоньком в социопатичных глазах и учинить какие-нибудь ад и погибель по найму.

О Госсе и Сабби не было никакой конкретики. Попытайся раздобыть информацию, что конкретно у них за фишки – которые Коллингсвуд про себя все еще называла суперсилами, – и узнаешь только то, что Госс – смертоносная мразь каких поискать. Супермразь; Чудо-мразь; Капитан Тотальная Сволота. И это вам не шутки. Считайте это банальным, если вам так проще, но зло – оно зло. Истории гласили, что одного Госс мог проглотить заживо своим растянутым ртом, в другом пробить дырку кулаком, третьего подпалить, сплюнув на него пламя. Любой каприз за ваши деньги.

Впервые Коллингсвуд прочитала о них в факсимиле документа из семнадцатого столетия – описания «длиннопалого татя и его мертвого заживо сына» – и потом еще несколько недель из-за незнания старинных шрифтов называла их Гофф и Фабби. Посмеялись они тогда над этим с Бэроном.

– Ну-ф, – сказала теперь она. – Фтало быть, это вфе Гофф и Фабби? – Бэрон даже усмехнулся. – Это их модуф операнди?

И вот проблема. У Госса и Сабби не было модуса операнди как такового. Бэрон, Варди и Коллингсвуд всмотрелись в законсервированного человека. Сверились с заметками, добавили новые, обошли труп, бормоча про себя и друг другу.

– Все, что можно сказать наверняка, – заявил наконец Бэрон, всматриваясь, наклоняясь, – насколько нам известно, не существует записей, чтобы они уже делали нечто подобное. Я проверил досье. Варди?

Варди пожал плечами.

– Мы идем вслепую, – сказал он. – Нам всем это известно. Но хотите знать мое мнение? В сухом остатке, я думаю… нет. Из того, что я знаю об их методах, – это всегда работа в тесном контакте, руки, кости. Здесь же… что-то другое. Не знаю, что другое, но это не то. Вряд ли.

– Ладно, – сказал Бэрон. – Значит, мы охотимся на Госса и чертового Сабби, а заодно разыскиваем кого-то еще, кто маринует своих врагов. – Он покачал головой: – Господи, разыскиваем за весьма тяжкие и столь же телесные. Ладно, дамы и господа, давайте работать с этим малым. Нам нужно в срочном порядке его опознать. Среди, черт возьми, прочего.

19

В новый Лондон? – «Все недружелюбное внимание города направлено на тебя, – сказал тевтекс. – На тебя охотятся». Билли представил, как всплывает – пучеглазый, как рыба, – и его замечает Лондон, где поджидали Тату, Госс, Сабби, мастерская. Ах во-от ты где!

Под городом он перемещался как будто свободно. Не раз мимо проходили кракенисты и глазели, а он глазел в ответ, но его никто не трогал. Там, где серые барельефы с цефалоподами осыпались, проглядывал старинный кирпич. Билли нашел дверь в ярко освещенную комнату.

Там он охнул. По ширине это была маленькая гостиная, но пол находился глубоко-глубоко внизу. Абсурдно глубоко. Вниз сбегали ступени. Это была шахта, заставленная книгами. Со шкафов свисали лестницы. Пока церковь прирастала имуществом, подумал он, горизонтальные ограничения вынуждали поколения верующих в кракена углублять библиотеку.

На пути вниз Билли читал названия. Тибетская Книга мертвых бок о бок с Бхагавад Гитой, двумя-тремя Коранами, Ветхие и Новые Заветы, эзотерика и ацтекские теономиконы. Кракенлор – головоногий фольклор; биология; юмор; искусство и океанография; дешевые мягкие обложки и редкий антиквариат. «Моби Дик» с тиснением на обложке. «20000 лье» Верна. Отдельная страница со знаком Пулитцеровской медали, где единственной незакрашенной строчкой было: «Гигантские спруты, возносящиеся над океанским дном в холодной тьме»^[22]. «Высочайший прилив» Джима Линча – прибитая вверх ногами, словно что-то богохульное.

Друг на друга смотрели Теннисон и сборник стихов Хью Кука, раскрытые на перекликающихся страницах. Билли прочитал ответ Альфреду Лорду:

 
Кракен пробуждается…
Серебряная рыбка
Летит шрапнелью прочь
От моего паденья ввысь
Из черной преисподней.
Зеленая волна с боков спадает…
Когда со дна меня сезоны гонят,
И на десятый счет
Я чувствую свой жар:
Ветра не остудят, как океан.
 
 
Еще нет полдня,
Но шкура уж потеет му`кой.
Волнение кишок
Злобно пучит шкуру.
Нет сил бороться – я
Болтаюсь в токах боли,
Кричу, кричу, кричу в затяжном
Подъеме к спуску.
 
 
И безумие той боли
Пронизывает все:
Города друг друга рубят в кровь;
Тонут суда в бурях огня; армии
Бьются костылем и палкой;
Ожирение бредет к инфаркту
По улицам истощенья.
 

– Господи, – прошептал Билли.

Самиздат, роскошные твердые обложки, рукописи, сомнительные образчики малой прессы. «Apocrypha Tentacula»^[23]; «О поклонении кракену»; «Евангелие от святого Стинстрапа».

«Нам не увидеть вселенную», – прочитал Билли во взятом наугад тексте. Набран он был неумело.

Нам не увидеть вселенную. Мы во тьме впадины, во глубоком разрезе, где темная вода тяжелее земли, где сущности освещены нашей собственной кровью, – мы малые биолюмы, героические и ничтожные Прометеи; мы страшимся похитить огонь, но все же способны гореть. Боги среди нас, и мы их не заботим, и они не похожи на нас.

Вот чем мы отважны: мы все равно им поклоняемся.

Старые тома, распухшие от дополнений, с вытисненным «Catechismata»^[24]. Альбомы с вклеенными вырезками. Со сносками и со сносками к сноскам, и так далее в неоскудевающих интерпретациях – безжалостная тевтическая герменевтика.

Он прочитал имена «Диккинс и Джеллис» – «Шахматы Алисы»^[25]. Разворот с мутациями этой игры с эзотерическими правилами, с наделенными странными силами слонами и пешками, с метаморфированными фигурами под названиями «ящеры», «торы» и «антикороли» – и с одной под названием «кракен». Обычно самой сильной фигурой считается «универсальный прыгун», читал Билли, поскольку он может перейти со своего места на любое поле доски. Но это не он. А кракен. «Кракен = универсальный прыгун + зеро, – читал Билли, – = универсальный прыгун». Он может перейти на любое поле – включая то, на котором уже стоит. Куда угодно, включая никуда.

На доске и в жизни для кракена в бездне ничто не есть ничто. Неподвижность кракена не есть отсутствие движения. Его зеро – вездесущность. Это движение, похожее на неподвижность, и это самый сильный ход.

Рост цен – следствие нулевой плавучести, читал Билли. Ар-нуво – зависть к спиралям. Войны – жалкие отражения воображаемой политики кракенов.

Спустя бессчетные часы Билли поднял взгляд и увидел у двери под потолком девушку. Он помнил ее по одному из моментов во время видений. Она стояла в непримечательной лондонской униформе из худи и джинсов. Закусив губу.

– Привет, – сказала она застенчиво. – Это большая честь. Говорят, тебя, типа, ищут все. Ангел памяти и все такое, как сказал Дейн. – Билли моргнул. – Тевтекс спрашивает, не хочешь ли ты прийти, и они будут рады, если ты… если ты последуешь за мной, потому что они ждут.

Он последовал в комнату поменьше, с одним большим столом и множеством людей. Были там и Дейн с Муром. Несколько человек носили балахоны, как тевтекс; большинство были в штатском. Все казались сердитыми. На столе лежал цифровой диктофон. С его появлением шум бурных споров оборвался. Дейн встал.

– Билли, – сказал спустя миг Мур. – Прошу, присоединяйся.

– Я возражаю, – сказал кто-то. Начался ропот.

– Билли, прошу, присоединяйся, – сказал Мур.

– Что происходит? – спросил Билли.

– Еще не было времен подобных нашим, – сказал Мур. – Тебе интересно будущее? – Билли промолчал. – Когда-нибудь читал свой гороскоп?

– Нет.

– Разумно. Нельзя увидеть будущее – его нет. Можно только делать ставки. От двух ясновидящих не добьешься одного ответа. Но это не значит, что кто-то из них ошибается.

– Но возможно, – сказал Дейн.

– Возможно, – сказал Мур. – Но это все разные степени возможности. Даже лучше, когда прорицатели спорят. Ты так и не сказал нам, что тебе снилось, Билли. Что-то поднимается? Все чувствуют, как что-то поднимается. С самого исчезновения кракена. И разногласий нет. – он сложил ладони, изображая обратный взрыв. – И это неправильно.

– Это запись консультации с лондонмантами, – сказал он.

– Что еще за?.. – спросил Билли.

– Вот хороший вопрос, – сказал Дейн.

– Голоса города, – ответил Мур.

– Мечтать не вредно.

– Дейн, прошу. Это старейшие оракулы в пределах М25^[26].

– Простите, – сказал Дейн. – Но Фитч ошибается уже много лет. Говорит только то, что хочешь услышать. Люди обращаются по традиции…

– Некоторые из них получше, – сказал кто-то другой.

– Ты забываешь, – сказал тевтекс, – что первыми это предсказали лондонманты. Возможно, Фитч сдает, это правда. Люди обращаются по традиции, это правда.

– Сантименты, – сказал Дейн.

– Быть может, – ответил Мур. – Но в этот раз предсказал он. Он умолял, чтобы люди обратили внимание. – Мур нажал «плей».

– … лучше, если спросите, – сказал отрывистый цифровой голос.

– Это Сайра, – сказал Мур.

– … о том, за чем пришли.

– Что-то поднимается, подо всем, – это был тевтекс. – Мы ищем путь между возможными…

– Не в этот раз, – старческий голос. Его лепет то и дело терял связность. Он говорил настойчиво и оттого сбивчиво. – Имейте веру, но вы должны и что-то сделать, понимаете? Вы правы, оно грядет, и вы должны… Это конец всему.

– Иметь веру во что? – спросил тевтекс. – В Лондон?

Старик Фитч бессвязно нудил о закоулках и тайной истории, описывал пентакли в банальностях городского планирования.

– Пора это сказать, – резко заявил он.

– Я не понимаю…