Глава 4

Когда мистер Джордж Эмберсон Минафер во второй раз приехал из университета домой на рождественские каникулы, он, наверное, не слишком изменился внутренне, но внешне поменялся кардинально. Ничто в нем не говорило о настигшем его возмездии; напротив, все, кто жаждал мщения, начали грезить о расплате и во сне: манеры «золотого мальчика» наконец приобрели вежливость, но такую, что выводила демократов из себя. Иными словами, сеньор, с размахом поживший в столице, вернулся на недельку в старый замок осчастливить своим присутствием преданных крестьян, а заодно слегка позабавиться, глядя на их чудаковатые привычки и костюмы.

В его честь был устроен бал – пышный прием арендаторов в танцевальной зале Эмберсон-Хауса на следующий вечер после его приезда. Все было устроено с «эмберсоновским размахом», как когда-то сказала миссис Генри Франклин Фостер о свадьбе Изабель, хотя эта мудрая женщина давно ушла по пути всех мудрецов, отправившись из городка на Среднем Западе прямиком в рай: дорога длинная, но ей по силам. У нее остались наследники, но не преемники: город слишком разросся, чтобы признавать интеллектуальный авторитет и диктатуру вкуса одного человека; на бал пригласили даже не всех ее родственников, ибо город стал настолько большим, что некоторые интеллектуальные лидеры и властители дум прозябали на периферии, неизвестной Эмберсонам. Однако все общепризнанные «отцы города» получили приглашения, как и их танцующие отпрыски.

Оркестр и еда, как принято у Эмберсонов, прибыли издалека, но теперь это походило на широкий жест – скорее привычный, чем показной, – так как все необходимое для празднества в изобилии имелось в самом городе. Издалека привезли также цветы, плющ и кадки с растениями, но это уже потому, что местные цветоводы не справились с украшением огромных просторов особняка с шиком, присущим семейству. То был последний из великих, запоминающихся на всю жизнь балов, о которых «говорят все»: население города росло с такой скоростью, что уже на следующий год было слишком многочисленным, чтобы даже о таком событии, как бал у Эмберсонов, услышал каждый.

Джордж, в белых перчатках и с гарденией в петлице, стоял с матерью и Майором в большой ало-золотой гостиной внизу, принимая приглашенных. Это трио являло собой живописный пример того, как красота передается из поколения в поколение. Майор, его дочь и внук принадлежали к эмберсоновскому типу: высокие, прямые, хорошо сложенные, с темными глазами, небольшими носами и правильными подбородками; на лице деда, как и на лице внука, было написано выражение веселой снисходительности. Однако присутствовали и различия. Несформировавшиеся юные черты внука, кроме снисходительности, ничего не отражали, тогда как черты деда говорили о многом. Красивое, умудренное годами лицо принадлежало человеку, сознающему свою важность, но более волевому, нежели высокомерному, не без тени страдания в глазах. Короткие белоснежные волосы Майора были разделены на прямой пробор, как и у внука, а его костюм был не менее моден, чем у франтоватого юного Джорджа.

Изабель, стоящая между своим отцом и сыном, несколько смущала последнего. Ее возраст, а ей не было и сорока, казался Джорджу не менее далеким, чем луны Юпитера: он даже вообразить себе не мог, что и ему когда-нибудь стукнет столько же, и ограничивал свои мысли о будущем пятью годами. Пять лет назад он был тринадцатилетним мальчишкой, и этот временной промежуток представлялся пропастью. Через пять лет ему будет почти двадцать четыре, и он помнил, что для девушек двадцатичетырехлетний – это «мужчина в возрасте». Он мог представить, что ему именно столько, но заглянуть дальше было не в его силах. Он почти не видел особой разницы между тридцатью восьмью и восьмьюдесятью восьмью годами, и мама была для него не женщиной, а только матерью. Он не воспринимал ее иначе как собственный придаток, родительницу; он и подумать не мог, что она делает что-то – рассуждает, влюбляется, прогуливается или читает книгу – как женщина, а не как его мать. Изабель в роли женщины была чужда собственному сыну, являлась незнакомкой, которую он никогда не видел и голоса которой никогда не слышал. И сегодня, стоя рядом с ней и принимая гостей, он с беспокойством ощутил присутствие этой посторонней, с которой столкнулся впервые.

Юности кажется, что любовь существует лишь в юности. Поэтому роли героев и героинь в театре отдаются самым молодым актерам, способным с ними справиться. Юные влюбленные нравятся всем – и юным, и зрелым; но только зрелые выдержат пьесу о любви в среднем возрасте, молодые на нее просто не пойдут, потому что для них подобные отношения всего лишь шутка, притом несмешная. По этой причине, если импресарио хочет заманить на представление людей разного возраста, он делает влюбленных как можно моложе. Юным зрителям такое по нраву, их инстинктивная неприязнь, выливающаяся не только в презрительное недоумение, но и в глухую злобу на зрелую любовь, не просыпается. Поэтому, стоя рядом с Изабель, Джордж почувствовал неожиданное беспокойство, всего лишь заметив, что глаза матери сияют, что вся она – воплощенная молодость и грация. Иными словами, что в нее можно влюбиться.

Это было любопытное ощущение, не имеющее видимой причины или связи с происходящим. Пока оно длилось, Джорджа грызли нехорошие мысли, хотя ни о чем конкретном он не думал, – это было похоже на сон, в котором таится невидимое и неслышимое волшебство. Он не заметил в матери ничего странного или нового, если не считать черного платья, отделанного серебристой вышивкой: она стояла здесь, рядом с ним, чуть склоняя голову в приветствиях, с неизменной улыбкой, застывшей на лице с самого начала приема. Ее щеки раскраснелись, но ведь и в комнате было жарковато, да и обязанность приветствовать такое количество гостей тоже могла послужить причиной румянца. Уже много лет ей не давали больше двадцати пяти или двадцати шести – разве что кто-нибудь повзрослее мог догадаться, что ей под тридцать. Ничто в ее внешности или поведении не объясняло беспокойства Джорджа, но оно постепенно нарастало, переходя в смутное негодование, словно Изабель совершила что-то, неподобающее статусу матери.

Необычное ощущение прошло, но даже пока оно владело им, он не забывал исполнять свои обязанности и поприветствовал двух миленьких девушек, с которыми, как говорится, вырос, тепло заверив, что очень хорошо их помнит, чего они, наверное, ожидали «от кого угодно, только не от Джорджи Минафера!». Но это казалось излишним, потому что не далее как в прошлом августе он провел с ними немало времени. Они прибыли вместе с родителями и приезжим дядюшкой, и Джордж небрежно сказал им то же самое, что и дочкам, хотя дяде, которого видел впервые, пробормотал что-то другое. Он подумал о нем как о чудаковатом голубчике. Слово «тип» пока не было в ходу у студентов. То был период, как раз предшествующий времени, когда второкурсник сразу бы припечатал дядюшку Шэронов словами «что за тип» или даже «ну и морда у этого типа». Во времена Джорджа предпочитали говорить «голубчик», но без всякой нежности, поскольку в устах дам оно означало то же, что и «дорогуша», а мужчины, напротив, вкладывали в это слово все свое презрение и насмешливое превосходство. Джордж испытал равнодушное недоумение, когда Изабель, с мягкой настойчивостью, прервала обмен любезностями с племянницами, представив его их дяде. Именно эта настойчивость, пусть и мягкая, подсказала Джорджу, что голубчик почему-то важен маме, но пока не понял причины. Тот носил густую черную шевелюру на косой пробор, галстук был небрежно повязан, а сюртук, пригнанный по неплохой для среднего возраста фигуре, вышел из моды даже не в прошлом году. Одна бровь дядюшки была заметно выше другой, а причудливые морщинки на переносице придавали лицу взволнованное выражение, хотя это беспокойство больше смахивало на любопытство, чем на нервозность, и выглядел он как настоящий делец, которого мало что могло бы напугать. Однако богоподобный Джордж, скользнув взглядом по немодной прическе, бровям, плохонькому галстучку и старому сюртуку, определил их обладателя как чудаковатого голубчика, счел это определение достаточным и окончательно потерял интерес к гостю.

Шэроны ушли, и Джордж порозовел от досады, когда мать привлекла его внимание к ожидающему рукопожатия белобородому мужчине. Это был двоюродный дед Джорджа, старый Джон Минафер, – тот самый, что любил хвастать, что он, несмотря на свою родственную связь с Эмберсонами, никогда не носил «хвостатую» визитку и носить не собирается. Все усилия родни пропали втуне, восьмидесятидевятилетние консерваторы редко меняют привычки, и на балу у Эмберсонов старик был в черном шерстяном воскресном костюме. Полы его широкого сюртука доходили до колен; сам старый Джон называл этот костюм «принцем Альбертом» и был полностью им доволен, но Джордж счел его вид почти оскорбительным. Поначалу юноша хотел игнорировать старика, но все же пришлось пожать тому руку; во время рукопожатия старый Джон начал говорить Джорджу, что вырос тот здоровеньким, хотя в четыре месяца все твердили, что младенчик такой слабенький, что не выживет. Внучатый племянник пошел пятнами, с силой оттолкнул руку родственника и тут же принялся горячо приветствовать следующего гостя:

– Отлично вас помню, чесслово!

Гости заполнили огромный салон, и широкий коридор, и комнаты напротив, где были расставлены ломберные столы. Приезжий оркестр ожидал в бальной зале на третьем этаже, а внизу всех встречали местные арфа, виолончель, скрипка и флейта с мелодиями из «Учителя фехтования» де Ковена, и всем приходилось перекрикивать музыку. Громче и пронзительнее других звучал голос старого Джона Минафера: он уже двадцать пять лет как оглох, но себя еще чуть-чуть слышал, и это было ему очень по душе.

– Когда так пахнет цветами, я завсегда думаю о похоронах, – надрывался он в ухо сопровождающей его племяннице, Фанни Минафер, и это сравнение тоже необычайно ему нравилось. Его дребезжащий, но сильный голос заглушал даже оркестр, и все вокруг слышали: – Завсегда о похоронах вспоминаю, когда цветов так много!

А когда толпа оттеснила их с Фанни к белому мраморному камину, он продолжил рассуждения на эту веселую тему, закричав:

– Вот тут как раз гроб стоял, когда Майорову жену хоронили. Свет на нее из того большого окна так хорошо падал. – Он помолчал, печально пощелкав языком. – Кажись, сюда же и Майора положат, как только придет его время.

Джордж был особенно раздосадован, когда из самой гущи толпы раздался похожий на оглушительный скрип лесопилки возглас:

– Фанни, танцы-то, поди, уже начались? Опля! Ну-ка давай наверх, пойдем посмотрим, как девицы каблуками щелкают! Вот будет цирк-то! Э-ге-ге!

Мисс Фанни Минафер, опекающая разудалого ветерана, была огорчена не меньше Джорджа, но, исполняя свой долг, вывела старого Джона из толкотни, пробившись к широкой лестнице, по которой уже поднималась молодежь. И снова всех заглушил трескучий голос:

– Каждый дюйм – цельный черный орех, перила и те из него. В доме резного дерева на шессят тыщ! Как вода! Деньги тут льются, как вода! Всегда лились! Теперь тоже! Как вода! Бог знает, откуда у них такие деньжищи!

Он продолжил подъем средь сияющих юных лиц, белых плеч, драгоценностей и шифона, хрипло лая и кашляя, точно старый пес, плывущий по течению сверкающей реки, тогда как внизу, в гостиной, Джордж начал оправляться от раздражения, в которое его вверг этот пережиток прошлого. Он окончательно пришел в себя при виде темноокой девятнадцатилетней красавицы, наряженной в голубой и черный атлас. Как только эта ослепительная особа выступила из шеренги гостей перед ним, Джордж вновь ощутил себя Эмберсоном.

– Очень хорошо вас помню, даже не сомневайтесь! – обратился он к ней так обходительно, как ни к кому до этого.

Изабель засмеялась, услышав сына:

– Пока не помнишь, Джордж, но запомнишь обязательно! Мисс Морган не из нашего города, поэтому, боюсь, вы встречаетесь впервые. Можешь подняться с ней в бальную залу, думаю, что здесь ты больше не нужен.

– Буду счастлив, – вежливо ответил Джордж и предложил руку – конечно, без особого изящества, но со всем достоинством, будучи вдохновлен отчасти дамой, к которой обращался, отчасти – осознанием, что чествуют сегодня именно его, отчасти – собственной молодостью. Ведь пока нет привычки, делаешь все с особым тщанием.

Юная красотка положила обтянутые перчаткой пальчики на рукав его фрака, и пара удалилась.

Их уход был нарочито медленным и, как полагал Джордж, весьма торжественным. Разве могло быть иначе? Музыканты, нанятые специально для него, сидели в холле в зарослях пальм и нежно наигрывали для удовольствия Джорджа «Пообещай мне» все того же де Ковена; десятки, сотни цветов, взлелеянных в оранжереях исключительно для этого празднества, умирали, насыщая воздух сладким ароматом; эфемерная власть музыки и запаха цветов над юными душами задевала незнакомые, благородные струны в груди молодого человека: он казался себе таинственным ангелом, спустившимся вниз, чтобы завоевать красивую незнакомку, идущую с ним рядом.

Пожилые люди и люди среднего возраста расступались, давая дорогу ему и его избраннице. Достойные дети среднего класса, они вели скучную жизнь, но могли заметить и оценить, когда рядом происходило нечто прекрасное, и в сердце Джорджа пробуждалось искреннее благорасположение к ним. С первобытных времен, когда принадлежность к роду или богатство впервые возвысили человека – по его же ощущениям – над собратьями, вряд ли кто-либо чувствовал себя столь важным или благодушно величественным, как Джордж Эмберсон Минафер в тот вечер.

Пока он вел мисс Морган по холлу к лестнице, они миновали распахнутые двустворчатые двери игорного салона, где мужчины постарше готовились заняться делом; там же, с небрежным изяществом прислонясь к камину, стоял высокий красавец, затмевающий остальных безупречной внешностью и изысканными манерами. Он как раз перешучивался с чудаковатым голубчиком, дядей девиц Шэрон. Высокий джентльмен грациозным взмахом руки поприветствовал Джорджа, чем возбудил любопытство мисс Морган.

– Кто это?

– Я не расслышал имени, когда мама представляла его мне, – ответил Джордж. – Вы же о том чудаковатом голубчике?

– Я об аристократичном голубчике.

– Это мой дядя Джордж, достопочтенный Джордж Эмберсон. Я думал, все его знают.

– Он и держится так, будто все его знают, – сказала она. – Кажется, это принято в вашей семье.

Даже если она сказала это с намерением уколоть, Джорджи не заметил подначки.

– Я и правда полагаю, что нас знают почти все. – Впрочем, он тут же оговорился: – Особенно в этой части страны. К тому же дядя Джордж – член конгресса. Семье хотелось, чтобы кто-нибудь попал туда.

– Зачем?

– Ну, это никогда не помешает. Взять хотя бы моего дядю Сидни Эмберсона и его жену, тетю Амелию. Им особо заняться нечем – и, конечно, им тут скучно до смерти. Дядя Джордж сможет добиться для дяди Сидни дипломатического назначения, послом или каким-нибудь советником в России, Италии или еще где-нибудь, а это очень удобно, когда семья отправляется путешествовать. Я и сам намерен проехаться по миру, когда закончу университет.

На лестнице он показал на потенциальную «дипломатическую чету» – Сидни и Амелию. Те спускались, двигаясь против потока и притягивая взгляды, словно король с королевой в какой-нибудь пьесе. Более того, ясноглазая мисс Морган не преминула заметить, что «дипломатическая» – это слабо сказано. Сидни был Эмберсоном в квадрате, скорее напыщенным, чем элегантным: дородный, излучающий здоровье и разодетый в пух и прах, он даже бороду носил, как у Эдуарда Седьмого^[15]. Не менее пышная Амелия поражала воображение светлыми блестящими волосами, уложенными в очень сложную прическу; над невозмутимым розовым кругом лица ослепительно сверкала тиара, а на крепкой ледяной груди блистало ожерелье; огромные холодные руки прятались в перчатках, а тело тонуло в красивой драпировке. Амелия и сама была из Эмберсонов, приходясь мужу троюродной сестрой. У них не было детей, а у Сидни – ни дела, ни профессии, поэтому они оба посвящали много времени думам о том, а не податься ли им в высшие чины. И Джордж, поднимаясь по широкой лестнице, с огромным удовольствием указал приезжей девушке на дядю с тетей как на достойных представителей его семьи. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы великолепие Эмберсонов засияло во всем своем непреходящем блеске; все сомнения в том, что Эмберсоны навек овеяны благородством и богатством, исчезали навсегда, ведь барьеры, оберегающие безупречную будущность семьи, были блистательны и прочны, как алмазы.