Глава 2

Как-то одна горожанка весьма красноречиво отозвалась о внешности мисс Изабель Эмберсон. Это была миссис Генри Франклин Фостер, настоящий авторитет в области литературы и властительница дум общины, – именно так писали о ней обе ежедневные газеты в статьях об основании Женского поэтического клуба; и ее слова об искусстве, беллетристике и театре имели силу закона, а не мнения. К примеру, когда до городка после аншлагов в больших городах добралась наконец «Хэйзел Кирк»^[10], многие сначала дождались оценки миссис Генри Франклин Фостер, а потом уже смело высказались сами. Дошло до того, что после спектакля в вестибюле театра образовалась целая толпа жаждущих ее мнения.

– Я пьесу не смотрела, – сообщила им миссис Генри Франклин Фостер.

– Как?! Мы все знаем, что вы сидели в четвертом ряду прямо по центру!

– Да, – улыбнулась она, – но я сидела за Изабель Эмберсон. И не могла отвести взгляда от ее волнистых каштановых волос и чудесной шеи.

Незавидные женихи из городка (а они все считались таковыми) не хотели довольствоваться картиной, столь заворожившей миссис Генри Франклин Фостер: они из кожи вон лезли, лишь бы мисс Эмберсон повернулась к ним лицом. Она особенно часто, как заметили некоторые, поворачивала его к двоим: один преуспел в борьбе за внимание благодаря своей блистательности, а второму помогло беспроигрышное, хотя и не самое выигрышное качество – настойчивость. Блистательный джентльмен «вел наступление», осыпая девушку сонетами и букетами, – и в сонетах не было недостатка рифм и остроумия. Он был великодушен, беден, щегольски одет, а его поразительная убедительность все глубже затаскивала юношу в долговую яму. Никто не сомневался, что ему удастся покорить Изабель, но, к сожалению, однажды он перебрал на вечеринке и во время серенады, исполняемой при луне на лужайке перед особняком Эмберсонов, врезался в контрабас и был под руки уведен в ожидающий экипаж. Одного из братьев мисс Эмберсон, помогавшего с исполнением серенады и тоже переполненного неизбывным весельем, друзья прислонили к входной двери; Майор, в халате и тапочках спустившийся за сыном, отчитал отпрыска, откровенно давясь от смеха. На следующий день мисс Эмберсон сама посмеивалась над братом, но с женихом повела себя иначе: просто отказалась его видеть, когда тот пришел с извинениями. «Кажется, вас очень волнует судьба контрабасов! – писал он ей. – Обещаю их больше не ломать». Она не ответила на записку, но две недели спустя прислала письмо, в котором говорилось о ее помолвке. Она выбрала настойчивого Уилбура Минафера, который никогда не разбивал контрабасы и сердца и вообще серенад не пел.

Несколько человек, из тех, что все всегда знают наперед, заявили, что ни капли не удивлены, потому что Уилбур Минафер «хоть и не Аполлон, но очень трудолюбивый и многообещающий молодой предприниматель и хороший прихожанин», а Изабель Эмберсон «довольно разумна – для такой красотки». Но помолвка ввергла в ступор молодых людей городка и большинство их отцов и матерей и даже потеснила литературу, став темой обсуждения на очередном собрании Женского поэтического клуба.

– Уилбур Минафер! – воскликнула любительница поэзии, интонацией показав, что весь ужас ситуации объясняется одной лишь фамилией жениха. – Уилбур Минафер! Я такой чуши в жизни не слыхала! Подумать только, выбрала Уилбура Минафера просто потому, что мужчина, в тысячу раз лучше его, был несколько разгорячен при исполнении серенады!

– Нет, – сказала миссис Генри Франклин Фостер. – Дело не в этом. И даже не в том, что она боится выйти замуж за легкомысленного человека. И не в том, что она набожна или ненавидит беспутство, и не в том, что он сам оттолкнул ее своим поведением.

– Но она же поэтому его бросила!

– Нет, не поэтому, – сказала мудрая миссис Генри Франклин Фостер. – Если б мужчины только знали – и хорошо, что они не знают, – насколько женщине безразлично, любят они гульнуть или нет, если их поведение не затрагивает ее лично. А Изабель Эмберсон это определенно безразлично.

– Миссис Фостер!

– Да, безразлично. Дело все в том, что он выставил себя на посмешище прямо перед ее домом! Теперь она думает, что ему на нее плевать. Вероятно, она ошибается, но мысль уже засела в голове, и отступать поздно, ведь она успела согласиться выйти замуж за другого – на следующей неделе разошлют приглашения. Свадьба пройдет с эмберсоновским размахом, с устрицами, плавающими в ледяных чашах, с оркестром из другого города, с шампанским и шикарными подарками – самый дорогой будет от Майора. Потом Уилбур увезет ее в дешевое свадебное путешествие, и она станет его доброй женушкой, но дети у них будут такими избалованными, что весь город содрогнется.

– Но, ради всего святого, откуда вы знаете, миссис Фостер?

– Разве Изабель Эмберсон может влюбиться в такого, как Уилбур? – спросила миссис Фостер, но ответить никто не посмел. – Значит, вся ее любовь уйдет на детей, и это погубит их!

Пророчица ошиблась только в одном. Свадьба действительно прошла с эмберсоновским великолепием, были даже устрицы во льду; Майор преподнес молодым проект нового особняка, не менее изысканного и внушительного, чем Эмберсон-Хаус, и обещал построить его на свои деньги в районе Эмберсон. Оркестр, конечно, пригласили из другого города, оставив в покое местный, пострадавший от потери контрабаса; и, как утверждало пророчество и утренняя пресса, музыканты приехали издалека. В полночь все по-прежнему пили шампанское за здоровье невесты, хотя сама она два часа как отбыла в свадебное путешествие. Четыре дня спустя чета вернулась в город, и эта поспешность ясно показала, что Уилбур и впрямь экономил как мог. Все говорили, что жена из Изабель вышла хорошая, но последний пункт предсказания оказался неточен. У Уилбура и Изабель родился лишь один ребенок.

– Только один, – сказала миссис Генри Франклин Фостер. – Но хотелось бы знать, не хватит ли его избалованности на целый выводок!

И ей опять никто не возразил.

Когда Джорджу Эмберсону Минаферу, единственному внуку Майора, стукнуло девять, перед ним трепетали все – и не только в районе Эмберсон, но и во многих других кварталах, по которым отпрыск проносился галопом на своем белом пони.

– Богом клянусь, вы ведете себя так, будто весь город ваш, – однажды посетовал раздраженный работяга, после того как Джорджи въехал на пони прямо в кучу песка, который тот как раз просеивал.

– Будет, когда вырасту, – невозмутимо ответил ребенок. – А сейчас это город моего деда, так что заткнись!

Сбитый с толку взрослый мужчина не смог ничего возразить и только пробормотал:

– Застегните свою жилетку…

– И не подумаю! Доктор говорит, так здоровее! – тут же отрезал мальчик. – Но вот что я сделаю: я застегну жилетку, если ты утрешь свой нос!

Все было разыграно как по нотам – именно так выглядели уличные перепалки, в которых Джорджи здорово поднаторел. На нем вообще не было жилета; как бы нелепо это ни звучало, но у пояса, между бархатной визиткой и короткими штанишками, виднелся кушак с бахромой, ибо в те времена в моду вошел юный лорд Фаунтлерой^[11], и мать Джорджи, с ее не слишком развитым чувством меры, когда дело доходило до сына, одевала его именно в этом стиле. Он щеголял не только в шелковом кушаке, шелковых чулках, тонкой рубашке с широким кружевным воротом и в черном бархатном костюмчике, но также носил длинные русые локоны, в которых частенько застревал репейник.

За исключением внешнего вида (о котором заботилась мать, а не он сам) Джорджи мало походил на знаменитого Седрика Фаунтлероя. Было сложно представить, чтобы Джорджи, подобно герою из книжки, сказал: «Положись на меня, дедушка». Через месяц после своего девятого дня рождения, на который Майор подарил ему пони, мальчик свел знакомство с самыми отъявленными хулиганами из разных кварталов городка и сумел убедить их, что безрассудство богатенького мальчика с завитыми локонами может дать фору дерзости любого из них. Он дрался со всяким до исступления, разражаясь злыми слезами, и, хватаясь за камни, с завыванием выкрикивал угрозы. Драки часто переходили в перебранки, в которых он научился бросать слова похлеще, чем «И не подумаю!» и «Доктор говорит, так здоровее!». Однажды летом приехавший в гости мальчик, изнывая от скуки, висел на воротах преподобного Мэллоха Смита и заметил несущегося на белом пони Джорджа Эмберсона Минафера. Подстегиваемый досадой и скукой, мальчишка закричал:

– Черт подери! Гляньте, у него волосы как у девчонки! Скажи, малыш, ты зачем у мамки кушак забрал?

– Это твоя сестренка для меня украла! – ответил Джорджи, осаживая лошадку. – Сперла с вашей веревки, пока белье сушилось, и отдала мне.

– Иди постригись! – разъярился приезжий. – И у меня нет сестры!

– Знаю, что дома нет. Я про ту, что в тюряге.

– А ну-ка слезай с пони!

Джорджи соскочил на землю, а его противник спустился с ворот преподобного мистера Смита – но сделал это со стороны двора.

– А ну выходи, – сказал Джорджи.

– Щас! Сам сюда топай! Если осмелишься…

Не стоило ему этого говорить, потому что Джорджи тут же перепрыгнул забор. Четыре минуты спустя миссис Мэллох Смит, услышав возню во дворе, выглянула в окно, взвизгнула и бросилась в кабинет пастора. Мистер Мэллох Смит, мрачный, бородатый методист, вышел на улицу и увидел, как юный Минафер энергично готовит гостящего в доме племянника к роли центральной фигуры в живых картинах, представляющих кровавое побоище. Приложив немалые физические усилия, мистер Смит все же сумел дать племяннику возможность убежать в дом – Джорджи был вынослив и быстр и, как всегда в таких делах, невероятно упорен, но священнику, после весьма гротескной потасовки, наконец удалось оторвать его от врага и потрясти за плечи.

– Отстань от меня, ну же! – ожесточенно орал Джорджи, вырываясь. – Кажись, ты не понял, кто я!

– Все я понял! – ответил разозленный мистер Смит. – Я знаю, кто ты, и знаю, что ты позоришь свою матушку! Ей должно быть стыдно, что она позволяет…

– Заткнись и не говори, что моей маме должно быть стыдно!

Вскипевший мистер Смит был не в силах закончить разговор с достоинством.

– Ей должно быть стыдно, – повторил он. – Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты…

Но Джорджи уже добежал до своего пони и уселся верхом. Прежде чем пуститься в свой обычный галоп, он опять прервал преподобного Мэллоха Смита, закричав:

– Жилетку застегни, ты, старый козел, понял? Застегни жилетку, утри нос – и катись ко всем чертям!

Такая преждевременная зрелость не так уж необычна, даже среди отпрысков богачей, как представляется многим взрослым. Однако преподобный Мэллох Смит столкнулся с подобным впервые и поэтому рвал и метал. Он тут же настрочил письмо матери Джорджи, в котором, взяв в свидетели племянника, описал преступление, и миссис Минафер получила послание раньше, чем сын вернулся с прогулки. Когда мальчик пришел домой, она с горестным выражением лица прочитала письмо вслух:

Дорогая мадам,

Ваш сын послужил причиной прискорбного происшествия в нашем доме. Он совершил неоправданное нападение на моего малолетнего племянника, приехавшего в гости, и оскорбил его грязной руганью и недопустимыми измышлениями о том, что некоторые дамы из его семьи пребывают в заключении. Затем он пытался заставить своего пони лягнуть ребенка, которому недавно исполнилось одиннадцать, тогда как Ваш сын много старше и сильнее, а когда мальчик предпринял попытку скрыться от унижений, он преследовал его, перейдя границы моей собственности, и нанес ему жестокие побои. Когда я приблизился к ним, Ваш сын начал намеренно оскорблять и меня, закончив богохульным пожеланием «катиться ко всем чертям», которое слышали как моя жена, так и наша соседка. Я искренне верю, что подобную невоспитанность следует излечить – как ради деловой репутации, так и ради доброго имени семейства, к коему принадлежит столь непокорное дитя.

Пока она читала, Джорджи беспрерывно бурчал что-то, а когда закончила, произнес:

– Старый врун!

– Джорджи, нельзя говорить «врун». Разве в этом письме неправда?

– Сколько мне лет? – спросил Джорджи.

– Десять.

– Видишь, а он пишет, что я старше мальчика, которому одиннадцать.

– Действительно, – сказала Изабель. – А все остальное разве неправда, Джорджи?

Джорджи почувствовал, что его прижали к стене, и решил промолчать.

– Джорджи, ты действительно так сказал?

– Ты о чем?

– Ты сказал ему… «катиться ко всем чертям»?

Джорджи на миг нахмурился, но вдруг просиял:

– Слушай, мам, а ведь дед даже ноги не стал бы вытирать об этого старого вруна, разве нет?

– Джорджи, нельзя…

– Я имею в виду, никто из Эмберсонов с ним и связываться не будет. Он же с тобой даже незнаком, так ведь, мам?

– Это не имеет отношения к делу.

– Еще как имеет! Никто из Эмберсонов к нему домой не пойдет, а его к нам не пустят, а если так, к чему тогда волноваться?

– Это тоже к делу не относится.

– Клянусь, – горячо продолжил Джорджи, – если б он хотел к нам заявиться, то заходил бы с черного хода!

– Но, милый…

– Это так, мама! Поэтому какая разница, говорил я ему те слова или не говорил? Не понимаю, почему я должен сдерживать себя с такими людьми.

– Ты так и не ответил, Джорджи, сказал ты ему те нехорошие слова или нет?

– Ну, – начал Джорджи, – он первый мне ляпнул такое, что я из себя вышел.

Подробных объяснений не последовало, так как он не хотел рассказывать маме, что рассвирепел из-за опрометчивых слов мистера Смита о ней самой: «Ей должно быть стыдно» и «Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты…». Он не желал повторять эти гадости даже с целью оправдать себя.

Изабель погладила сына по голове.

– Ты сказал ужасную вещь, милый. По письму видно, что он не самый тактичный человек, но…

– Да он просто рвань, – сказал Джорджи.

– Так тоже нельзя говорить, – мягко отозвалась мать. – Где ты нахватался всех этих дурных слов, о которых он пишет? Где ты мог их услышать?

– Мало ли где. Кажется, дядя Джордж Эмберсон говорил так. Он так папе сказал. Папе это не понравилось, а дядя Джордж над ним посмеялся, а когда смеялся, еще раз повторил.

– Он поступил неправильно, – сказала Изабель, но Джорджи понял, что произнесла она это не совсем уверенно.

Изабель пребывала в печальном заблуждении, что все, что делают Эмберсоны, особенно ее брат Джордж или сын Джордж, – это правильно. Она знала, что сейчас надо проявить характер, но быть строгой к сыну было выше ее сил, и преподобный Мэллох Смит только настроил ее против себя. Лицо Джорджи с правильными чертами – лицо настоящего Эмберсона – никогда не казалось ей красивее, чем в эту минуту. Он всегда казался необыкновенно красив, когда ей надо было вести себя с ним построже.

– Обещай мне, – тихо сказала Изабель, – что никогда в жизни не повторишь этих плохих слов.

– Обещаю такого не говорить, – тут же согласился он. И немедленно добавил вполголоса: – Если кто-нибудь не выведет меня из себя.

Это вполне соответствовало его кодексу чести и искренней убежденности, что он всегда говорит правду.

– Вот и умница, – сказал мать, и сын, поняв, что наказание закончено, побежал на улицу. Там уже собралась его восторженная свита, успевшая прослышать про приключение и письмо и жаждавшая увидеть, влетит ли ему. Они хотели получить его отчет о происшедшем, а также разрешение прокатиться по аллее на пони.

Эти ребята действительно казались его пажами, а Джорджи был их господином. Но и среди взрослых находились такие, что считали его важной персоной и частенько льстили ему; негры при конюшне холили и лелеяли мальчишку, по-рабски лебезили, посмеиваясь над ним про себя. Он не раз слышал, как хорошо одетые люди говорили о нем с придыханием: однажды на тротуаре вокруг него, пускающего волчок, собралась группа дам. «Я знаю, это Джорджи! – воскликнула одна и с внушительностью шпрехшталмейстера^[12] повернулась к подругам: – Единственный внук Майора Эмберсона!» Другие сказали: «Правда?» – и начали причмокивать, а две громко прошептали: «Какой красавчик!» Джорджи, рассерженный из-за того, что они заступили за меловой круг, который он начертил для игры, холодно взглянул на них и произнес: «А не пошли бы вы в театр?»

Будучи Эмберсоном, он был фигурой публичной, и весь город обсуждал его выходку у дома преподобного Мэллоха Смита. Многие, сталкиваясь с мальчиком впоследствии, бросали на него осуждающие взгляды, но Джорджи не обращал внимания, так как сохранял наивное убеждение, что на то они и взрослые, чтобы смотреть косо, – для взрослых это нормальное состояние; он так и не понял, что причиной тех взглядов стало его поведение. А если бы понял, то, наверное, лишь буркнул себе под нос: «Рвань!» Вероятно, он даже громко крикнул бы это, и, конечно, большинство горожан сразу поверили бы в расхожие слухи о том, что случилось после похорон миссис Эмберсон, когда Джорджи исполнилось одиннадцать. Говорили, что он разошелся с устроителем похорон во мнениях, как рассадить семью; слышали, как он возмущенно кричал: «Кто, по-вашему, самый важный человек на похоронах моей собственной бабушки?!» Чуть позже, когда проезжали мимо устроителя, Джорджи высунул голову из окна первой кареты траурного кортежа и крикнул: «Рвань!»

Были люди – взрослые люди, – которые однозначно выражали свое страстное желание дожить до дня, когда мальчишку настигнет воздаяние. (Это слово, звучащее гораздо лучше «расплаты», много лет спустя превратилось в неуклюжее «что же с ним станет».) С ним обязательно должно было что-нибудь случиться, рано или поздно, и они не хотели этого пропустить! Но Джорджи и ухом не вел, а жаждущие отмщения места себе не находили, ведь долгожданный день воцарения справедливости все откладывался и откладывался. История с Мэллохом Смитом ничуть не поколебала величия Джорджи, оно только засияло еще ярче, а в глазах других детей (особенно девочек) он приобрел особый блеск, этакое дьявольское очарование, которое неизбежно сопровождает любого мальчика, пожелавшего священнику катиться ко всем чертям.