Еще оглушенный эфиром, пациент после такого подбадривания сползал со стола и, ничего не соображая, тащился к скамье у стены. Здесь можно было посидеть вместе с другими, прошедшими такую же процедуру, и поклевать носом, пока не выветрится наркоз. Никому до них больше не было дела. Лишь время от времени один из санитаров поглядывал на скамью.

– Ну как, очухался? Ступай, освободи место!

Кремер скрепя сердце наблюдал за происходящим. Охотно и покорно больные ложились на стол. Жадно вдыхали наркоз. Для них важно было, чтобы сон обогнал нож… Девятнадцать… двадцать, двадцать од… Многие вдруг издавали стон – нож опережал наркоз.

Кён, не отвлекаясь от работы, кивнул Кремеру, когда тот вошел, хотя сразу понял, что староста лагеря хочет с ним поговорить. Проделав еще три операции, Кён закончил прием. Он прошел с Кремером в комнату санитаров и вымыл руки. Кремер, все еще под впечатлением увиденного, сказал:

– Как ты только справляешься…

Вытирая руки, Кён присел на скамью к Кремеру и усмехнулся с видом бывалого хирурга.

– М-да, так вот и справляюсь… –    Больной желудком, он несколько лет назад попал в лазарет, там санитары понемногу отходили его, и… он остался с ними. Со временем из него вышло что-то вроде полумедика, и мало-помалу, в силу необходимости, он усвоил хирургические приемы. Теперь он резал, как заправский врач. – М-да, так вот и справляемся!

В его тоне прозвучала нотка тщеславия.

Немногословный и сосредоточенный у операционного стола, он становился беспечным и благодушным, когда тяжелый труд оставался позади. Этот худощавый сорокалетний человек веселил своих друзей, черпая темы из неистощимого источника театральных воспоминаний, а в больничной палате его щедрое сердце вдохнуло бодрость во многих, уже утративших было волю к жизни.

«Ну, парень, дело идет на лад? – обычно приветствовал он больного, подходя к койке. – Вот видишь, я тебе всегда говорил: все не так плохо без аха и оха!»

Эрих Кён умел творить чудеса и широко использовал свой талант. Но сейчас он сидел серьезный и задумчивый подле Кремера.

– Да-да, – закивал он, когда Кремер объяснил ему причину своего визита. – Начинается блицкригом, а кончается санитарной командой из заключенных. Сперва – победные фанфары, затем – сирены воздушной тревоги. – Он встал и повесил полотенце на гвоздь. – Немецкий народ, какое же ты, в общем, стадо баранов! Сначала затемняешь себе мозги, а потом приходится затемнять окна…

Он горько рассмеялся. Затем неожиданно повернулся к Кремеру, и его серые глаза проницательно поглядели на старосту.

– Без охраны за цепь постов? Послушай, ведь это же…

– Потому и пришел с тобой посоветоваться, – отозвался Кремер.

Кён, заинтересовавшись, присел, и они беседовали до тех пор, пока Кремер не был вынужден покинуть лазарет, чтобы дать сигнал отбоя. Они успели отобрать шестнадцать санитаров.

– Пока ничего им не говори! – сказал Кремер. – Я сам с ними потолкую.

На другое утро Пиппиг принес из канцелярии список отправляемых с этапом. Нахмурившись, он вручил его Гефелю. Тот молча взял список. С того дня, как они приютили ребенка, между ними возникла какая-то отчужденность. Прежние отношения были нарушены.

Гефель, обычно ровный и приветливый, стал неразговорчив и отмалчивался, когда речь шла о ребенке. Все уговоры Пиппига оставить малыша ни к чему не привели. У них не было принято в случае разногласия допытываться о причинах. Один из них уступал, если чувствовал, что другой прав. В вопросе о ребенке Пиппиг никак не мог понять приятеля, ему казалось, что все не так уж сложно.

Фронт придвигался все ближе. Неясное положение должно было так или иначе разрешиться. Либо все они скоро будут свободны, либо… мертвы. Третьей возможности не было.

Проще всего спрятать ребенка здесь, пока чаша весов не склонится в ту или другую сторону. Вместе с ними он выйдет на свободу или вместе с ними умрет.

Придя к такому простому выводу, Пиппиг не мог взять в толк, почему Гефель твердо решил отдать малыша. Трусил он, что ли?

Гефель бросил список на стол.

– Приготовь вещи. Когда в полдень начнем выдачу, позовешь поляка и вернешь ему чемодан, – распорядился он.

Пиппиг засунул руки в карманы и сощурился.

– Конечно, пустой? – спросил он с вызовом.

Гефель взглянул коротышке в глаза.

– Нет! – бросил он и хотел уйти.

Пиппиг удержал его за руку:

– Ребенок останется здесь!

Гефель круто повернулся.

– Это не тебе решать!

– И не тебе! – отрезал Пиппиг.

Разгоряченные, они в упор смотрели друг на друга.

– Ты боишься? – примирительно спросил Пиппиг.

Гефель презрительно отвернулся.

– Чепуха!

Пиппиг снова схватил его за руку.

– Оставь ребенка здесь, Андре! – попросил он. – Ни о чем не беспокойся, я отвечу за все.

Гефель сухо рассмеялся.

– Ответишь? А если погорим, кого возьмут за жабры? Тебя или меня?.. Меня, я капо! Ничего не выйдет, ребенок отправится с поляком.

Оставив Пиппига, он ушел в канцелярию.

Пиппиг грустно посмотрел на дверь. Ему было ясно: Гефель трусил! В Пиппиге поднялась волна негодования и презрения. «Ладно, если он трусит и не желает рисковать, я сам позабочусь о безопасности малыша. Его надо убрать из склада, причем – немедленно. Если спрятать мальчонку в другом месте, Гефель уже не будет за него отвечать». Пиппиг озабоченно засопел.

Куда же деть ребенка? Сейчас он еще не знал, но это нисколько не меняло его решения. «Надо посоветоваться с Кропинским, что-нибудь придумаем!»

Нелегко было Гефелю так круто обойтись со славным Пиппигом, и он знал, что тот о нем думает.

Одно слово – и Пиппиг все понял бы. Но этого слова нельзя было произнести.

Позже пришел Кремер. Он отошел с Гефелем в угол склада.

– Этап уходит во второй половине дня.

– У меня уже есть список, – кивнул Гефель.

– Ну и как? – спросил Кремер.

Гефель смотрел мимо Кремера в окно.

– Что «ну как»? – спросил он и пожал плечами. – Ребенок, конечно, уедет.

Почувствовав в голосе Гефеля горечь, Кремер дружески сказал:

– Я ведь не изверг, Андре, но ты должен понять…

– А я, по-твоему, не понимаю? – Голос Гефеля теперь звучал почти враждебно.

Кремеру не хотелось спорить, однако он должен был проявить твердость, как бы это ни было мучительно для него самого. Поэтому он молча кивнул, протянул Гефелю руку и сказал примирительно:

– Я не стану больше с этим возиться, так и знай! Теперь все в твоих руках.

Он ушел.

Гефель мрачно смотрел ему вслед. «Теперь все в твоих руках!» Устало направился он в дальний угол склада. Мальчик сидел на шинели и забавлялся «цветной картинкой» – старой игральной картой, которую принес ему Кропинский.

Тот примостился здесь же на корточках. Увидев Гефеля, он с благодарностью взглянул на него. Гефель сдвинул шапку на затылок и провел рукой по лбу.

Ребенок уже привык к нему и улыбнулся. Но Гефель был необычно серьезен. Мельком взглянув поверх головки мальчика, он заговорил с Кропинским тоном, который ему самому показался чуждым:

– Ты отнесешь ребенка поляку.

Кропинский, казалось, не понял его, и Гефель резко добавил:

– Поляк сегодня уйдет с этапом.

Кропинский медленно поднялся.

– С этапом?

Гефель уже не мог совладать с охватившим его раздражением, ему хотелось как можно скорее поставить точку на этом деле.

– Что тут особенного? – накинулся он на Кропинского.

Кропинский машинально закивал головой. В этапе действительно не было ничего особенного. Но почему Гефель говорил с такой злобой?

– Куда этап? – спросил Кропинский.

Лицо Гефеля еще больше помрачнело, и он грубо ответил:

– Тебе какое дело? Делай, как сказано.

Глаза Кропинского широко раскрылись. Берген-Бельзен! С его губ уже готово было слететь слово протеста, но он промолчал и только смотрел с растерянной, безнадежной улыбкой в нахмуренное лицо Гефеля. А тот, боясь поддаться слабости, прикрикнул:

– Унеси ребенка, пока не пришел Цвайлинг, и…

Кропинский опустился на корточки, осторожно забрал у малыша «картинку», сложил ее вдвое и взял ребенка на руки. Когда он уже собрался идти, Гефель погладил мягкие волосики ребенка.

Лицо Кропинского просияло надеждой, он одобрительно закивал Гефелю, и в его голосе прозвучала мольба.

– Хорошо посмотри малютка! – нежно произнес он. – Такие красивые глазки, и малый носик, и малые ушки, и малые ручки… Все такое малое…

У Гефеля стеснило грудь. Как бы прощаясь, он нежно погладил ребенка по голове, медленно опустил руку, словно завешивая покровом лицо мальчика, и сказал протяжно:

– Да, да, маленький еврейский ребенок из Польши…

Кропинский оживился.

– Что значит ребенок из Польши? – сказал он, качая головой. – Дети есть на весь свет. Надо любить дети и защищать.

Измученный Гефель выругался:

– Черт побери! Да не могу я иначе! Кремер сказал мне… он требует, чтобы ребенка…

У Кропинского заблестели глаза, он решительно перебил Гефеля:

– Ты не слушай Кремер. Кремер крутой человек. Ты смотри на Красная армия. Идет все ближе, ближе, и американцы тоже. Что потом будет? Еще две недели, и фашисты все вон, и мы свободны… и малютка.

Гефель до боли стиснул зубы. Он уставился перед собой бессмысленным взглядом. Очнувшись наконец, он махнул рукой, словно отбрасывая все сомнения.

– Я передумал, – совершенно другим голосом сказал он. – Сейчас нельзя нести ребенка к поляку. Что он будет с ним делать? Когда отправляют этап, там черт знает что творится. Подожди часов до двух.

Кропинский облегченно вздохнул.

Тем временем Кремер отправился в лазарет. В одном из помещений его ждали шестнадцать человек, отобранные в команду. Они еще не знали, зачем их вызвали. Это должен был сообщить им Кремер. Он поспешно вошел в комнату и начал без обиняков:

– Товарищи, с нынешнего дня вы числитесь в санитарной команде.

Санитары с любопытством обступили его. Он знал их всех. Они были молодые, смелые, надежные товарищи и в лагере находились давно.

– Что это за штука – санитарная команда?

Кремер вкратце объяснил смысл ее назначения. В случае воздушного налета на лагерь их используют как санитаров в помощь эсэсовцам.

– Наверно, будем менять им штаны, когда они обделаются? – ехидно заметил один из санитаров под общий смех.

Собравшиеся с интересом выслушали Кремера, который сообщил, что их снабдят касками, противогазами, перевязочным материалом и разрешат выходить без охраны за наружную цепь постов.

– Ну и ну! – зашумели санитары. – Такого еще не бывало!

Кремер, усмехнувшись, кивнул:

– Видно, скоро конец.

– И начальнички занервничали, а? – сказал кто-то.

Кремер опять кивнул.

– Мне незачем подробно вам расписывать, сами поймете, что к чему. – Он оглядел всех и добавил: – Отобрали вас мы, а не начальство. Для них вы санитарная команда – и только. Понятно?

Он сделал паузу. Шестнадцать молодых людей смекнули, что речь идет о чем-то необычном, и, когда Кремер, понизив голос, заговорил еще более проникновенно, они сразу поняли, чего от них ждут.

– Хорошенько присматривайтесь. Вам придется бывать везде, так что обо всем, что заметите, сообщайте Эриху Кёну, он будет вашим командиром. Остальное я уже с ним обсудил.

Кён кивком подтвердил его слова.

– Послушайте! – Кремер снова оглядел санитаров.

– После этого я отведу вас к воротам, но вот еще что, товарищи…

Но тут Кремер вынужден был прерваться. В комнату вошел папа Бертхольд. Никто из присутствующих заключенных не счел необходимым вытянуться по стойке «смирно», как предписано. Бертхольд этого как будто и не ожидал. Он соскреб грязь со своих истоптанных сапог.

– У вас тут собрание, как я погляжу?

Его морщинистое лицо растянулось в ухмылке. Он прошёл в свой кабинет и снял пальто, но тут же вернулся и надел белый халат.

– И кто это? – спросил он, указывая на группу заключенных, обступивших Кремера.

– Новый отряд санитаров, штурмшарфюрер, – ответил Кремер в той же непринужденной манере.

– Санитаров? – пробормотал Бертхольд и набил трубку. – Опять что-то новенькое.

Посасывая трубку, которая плохо тянула, он приблизился к шестнадцати санитарам:

– Что ж, и Райхерт тоже в деле. Вечно он там, где что-то происходит.

Болтовня Бертхольда вызвала у Райхерта только ухмылку, а Кремер ее вовсе проигнорировал и снова обратился к шестнадцати санитарам.

В этом заключалась особенность конспирации. Бывший торговец сигарами не понимал двойного смысла в словах Кремера, зато его понимали остальные шестнадцать присутствующих.

– Комендатура возложила на вас особую задачу. Выполняйте работу хорошо, чтобы не к чему было придраться. Ясно?

Еще как ясно!

Бертхольд сосал трубку, слушал Кремера, словно тот оратор, и одобрительно кивал.

– Я несу за вас ответственность, – продолжил Кремер, – и требую строжайшего повиновения, военной дисциплины и соблюдения полной секретности. Никого в лагере не касается то, что вам поручено, ясно? Выполняйте, что я сказал…

– А что вы сказали?

– То, что мне приказал писарь, – ответил Кремер, и Бертхольд удовлетворенно причмокнул.

Райнебот встретил их надменной ухмылкой. Он вышел из своего кабинета, остановился перед командой и с явным наслаждением стал натягивать перчатки из свиной кожи. Затем гарцующей походкой прошелся вдоль шеренги. Заключенные стояли навытяжку, ни один мускул не дрогнул на их лицах.

Усмешка Райнебота стала язвительной.

– Вы, конечно, отобрали лучших? – обратился он к Кремеру.

– Самых наилучших, господин комендант, так точно! – безбоязненно ответил Кремер.

И вопрос, и ответ прозвучали двусмысленно.

– Надеюсь, вы предупредили ваших товарищей, какие удовольствия ожидают лагерь, если хоть один из них вздумает улизнуть?

– Так точно, господин комендант! Заключенные получили от меня необходимые инструкции.

– Великолепно! – с той же двусмысленной интонацией произнес Райнебот. – Кто же у них главный?

– Я! – выступил вперед Кён.

– Ага! – Райнебот засунул большой палец за борт шинели и забарабанил пальцами. – Конечно, Кён! Что бы ни случилось, без него не обходится.

– Он старший санитар лазарета, – пояснил Кремер.

– Ага! – сказал опять Райнебот. – Вот, значит, как обстоит дело! – и кивком дал понять Кремеру, что тот ему больше не нужен.

Команда зашагала назад в лазарет.

Двое сидевших в углу вещевого склада не подозревали, что уже довольно долго их подслушивал Цвайлинг.

Он явился на склад неожиданно. Пиппиг, стоявший в проходе между мешками с одеждой и внимательно следивший за тем, что происходило в углу, не заметил эсэсовца. Но Цвайлинг, взглянув на Пиппига, сразу понял, что на складе что-то творится. Он тихонько подкрался сзади к Пиппигу и тягучим голосом спросил:

– На что это вы пялите глаза?

Мгновенно обернувшись, Пиппиг в страхе уставился на разинутый рот Цвайлинга. Гауптшарфюрер мрачно усмехнулся и сказал:

– Молчать, ни звука!

– Господин гауптшар…

– Молчать! – грозно зашипел тот, на цыпочках подошел к штабелям мешков и прислушался.

Гефель и Кропинский, покинув «тайник», заложили проход мешками и уже направились было к длинному столу, как вдруг лицом к лицу столкнулись с Цвайлингом. У Гефеля застыла кровь в жилах, заледенело сердце. Но он быстро овладел собой. Указав на несколько штабелей, он внешне спокойно сказал Кропинскому.

– А потом положишь мешки сюда.

Цвайлинг тоже принял равнодушный вид.

– Разбираете вещи?

– Так точно, гауптшарфюрер, чтобы не завелась моль.

Кропинский хладнокровно сложил в проход еще штабель мешков.

Цвайлинг быстро подошел к Кропинскому, пнул его коленом пониже спины и отодвинул мешки в сторону.

Перепуганный Пиппиг увидел, как Цвайлинг исчез в глубине склада. Гефель и Кропинский молча обменялись выразительными взглядами.

Когда Цвайлинг вдруг вырос из-за мешков, малыш, спасаясь от эсэсовца, забился в угол и сжался в комок. Тут подоспел Гефель. Цвайлинг растянул губы в глупой ухмылке, отчего складки вокруг рта образовали нечто вроде венца.

– Ну ясно! Здесь завелась моль… – добродушно сказал он.

Коварное дружелюбие его тона насторожило Гефеля, и он решил грудью встретить опасность. Только мужество и полнейшая откровенность могли как-то спасти положение.

– Гауптшарфюрер… –    начал Гефель.

– Ну что?

– Я хотел бы объяснить…

– Понятно. Как же иначе? – Цвайлинг носком сапога указал на ребенка. – Захватите-ка эту моль с собой.

Кропинский вслед за Гефелем и Цвайлингом вошел в кабинет. Гефель опустил ребенка на пол, и малыш испуганно забился в угол. Цвайлинг указал Кропинскому на дверь, и тому пришлось удалиться.

Едва Цвайлинг уселся за письменный стол, как у ворот завыла сирена. Она ревела, как голодный хищник. Цвайлинг выглянул в окно, и Гефель решил воспользоваться ситуацией.

– Воздушная тревога, гауптшарфюрер! Не сойдете ли в убежище?

Цвайлинг осклабился, по-видимому, силясь улыбнуться. И лишь когда сирена стихла, испустив гортанный звук, он ответил:

– Не-ет! На этот раз я останусь тут, с вами.

Он закурил сигарету и стал дымить, глядя перед собой. После каждой затяжки челюсть его отвисала. Казалось, он что-то обдумывал.

Гефель, готовый ко всему, настороженно следил за странным поведением Цвайлинга. Наконец шарфюрер поднял глаза на Гефеля. И опять Гефелю показалось, будто он его прощупывает.

– Вчера они уже были за Эрфуртом, – неожиданно проговорил Цвайлинг.

Гефель молчал. «Что ему от меня надо?»

Цвайлинг, высунув кончик языка, долго смотрел на заключенного, который с самым безучастным видом стоял перед ним.

– Собственно говоря, я всегда хорошо с вами обращался… –    начал он и, сощурив глаза, через щелки стал наблюдать за Гефелем, ожидая ответа.

Но Гефель упорно молчал, не понимая, куда тот клонит.

Цвайлинг встал и прошел, волоча ноги, в угол, куда заполз ребенок. Бессмысленным взглядом он смотрел некоторое время на маленькое существо, потом осторожно потрогал его кончиком сапога. Малютка сжался, отстраняясь от сапога. Гефель стиснул кулаки.

У длинного стола Кропинский и Пиппиг усердно занимались оформлением вещей этапируемых и то и дело посматривали на застекленную перегородку. Ожидая ужасной сцены, они удивлялись, что в кабинете начальства так тихо. Вот Цвайлинг подошел к Гефелю и сказал ему, по-видимому, что-то любезное. Что же там происходит?

И в самом деле, на лице Цвайлинга застыла улыбка.

– Стоит мне захотеть, – сказал он, – стоит мне захотеть, и вы сегодня же загремите в карцер… –    Он добродушно прищурился, следя за реакцией Гефеля.

Затем Кропинский и Пиппиг увидели, как Цвайлинг, осклабившись, провел себе пальцем поперек горла.

– Смотри, кажется, дело дрянь, – испуганно прошептал Пиппиг.

На лице Гефеля ничего не отразилось. Он все так же неподвижно стоял перед эсэсовцем. Но мысль его лихорадочно работала. «Ему наверняка что-то от меня надо!»

Цвайлинг вдруг поднял голову. Зловещий гул самолетов раздавался как раз над складом. Шарфюрер долго прислушивался к грозному реву, потом опять перевел взгляд на Гефеля. Оба молча смотрели друг другу в глаза, и каждый думал свое. Маловыразительное лицо Цвайлинга не могло служить зеркалом его мыслей, и только моргающие глаза показывали, что за узким лбом идет мучительная работа.

– Но я не захочу… –    после долгой паузы произнес он.

– Знать бы, что он замышляет, – взволнованно прошептал Пиппиг.

Кропинский отозвался шепотом:

– Неужели посадит в карцер?

Внезапно кровь бросилась Гефелю в голову: он догадался, чего хочет Цвайлинг. От неожиданности он даже потерял дар речи. Цвайлинг почувствовал, что Гефель его понял. Испугавшись собственной смелости, он сел за стол и начал бесцельно перебирать бумаги. Испытующий взгляд Гефеля лишал его уверенности, но идти на попятный уже было поздно. Решающее слово было произнесено. И он еще более доверительно промолвил:

– Пока эта моль здесь, она в безопасности…

Теперь он высказался уже совсем недвусмысленно. В Гефеле боролись противоречивые чувства. Все, что до сих пор угнетало его, было отброшено одним махом, и он наконец увидел возможность надежно спрятать ребенка. Гефель решительно шагнул к Цвайлингу. Тот вдруг испугался. Он затряс указательным пальцем перед лицом Гефеля и прокаркал:

– Если вас накроют, виноваты будете вы, а не я! Вы меня поняли?