– Теперь нам не избавиться от ребенка, – сказал он наконец, обращаясь больше к самому себе, а затем снова накинулся на Гефеля, – или ты воображаешь, что я могу подсунуть его кому-нибудь в качестве багажа? – Он опять яростно зашагал. – Если бы ты вернул ребенка поляку, его уже увезли бы из лагеря, и все было бы хорошо. А что теперь делать? Что?

Он присел на стол и бессильно опустил руки.

Гефель устало опустился на табурет. От прежнего порыва души не осталось и следа… Ожидаемой стычки не произошло, и все высокое и благородное в его поступке испарилось. Остался только голый, трезвый факт – нарушение дисциплины! Гефель тоскливо смотрел перед собой.

Кремер разнял сплетенные пальцы и, немного смягчившись, сказал:

– Нам с тобой незачем враждовать, Андре. Незачем! Мерзавец Цвайлинг этого не стоит. – Он тяжело спустился со стола и решительно добавил: – Ты должен поговорить с Боховом. Должен! – настойчиво повторил он в ответ на горячий протест Гефеля.

Но Гефель упорствовал:

– Оставим это между нами, Вальтер! Пусть Бохов думает, что ребенок уехал с поляком.

Кремер не смог сдержать раздражения.

– Теперь, когда ребенка приходится оставить в лагере – ты слышишь, приходится, – прорычал он, – это уже не только наше дело. Я не знаю о твоих обязанностях. Не надо рассказывать мне о них, но ты должен понять, какой опасности ты подверг себя из-за ребенка.

– А что мне было делать, раз я его нашел?

– Вздор! Речь не об этом. Тебе приказали отправить его из лагеря.

– В Берген-Бельзен!

Этот возглас отчаяния ударил Кремера, как ножом. Он тяжело дышал, взгляд его помрачнел. Два товарища в упор смотрели друг на друга и мучительно искали выхода. Не выдержав, Кремер опять зашагал. Он почти не слушал Гефеля, который вновь принялся убеждать его:

– Это не протянется долго, Вальтер, поверь мне. Не сегодня завтра американцы будут здесь. Несколько дней мы сумеем продержаться. Зачем тревожить Бохова? Ребенка теперь все равно не отправишь. Ты ведь сам сказал. Так в чем дело? Пусть это остается между нами. Никто ничего не знает. Только ты да я.

– А Цвайлинг?

– Он не пикнет, – с горячностью заверил Гефель.

Кремер горько рассмеялся. Создавшееся положение требовало немедленных действий, – все равно, будет Бохов уведомлен или нет. В конце концов, что тот мог сделать? Он мог чертыхаться и отчитывать Гефеля, но все это не поможет увезти ребенка из лагеря. Разве не ему, лагерному старосте, предстояло избавить Гефеля от опасности, которой он себя подверг, совершив ошибку? Кремер чувствовал, что лучше вообще не докладывать Бохову о новых обстоятельствах. Поручение, переданное Кремеру через Бохова, он не выполнил. Его долг был – проверить действия Гефеля, он же понадеялся на него, а теперь?..

– Черт знает что! – ворчал Кремер, метаясь по комнате и проклиная себя и все на свете. Ему не хотелось уступать Гефелю. – Допустим, мы ничего не скажем Бохову. Что тогда? Что?

Это было уже почти согласие! Гефель обрадованно протянул руки, словно желая обнять Кремера, но тот увернулся и крикнул:

– Ребенка убрать со склада и подальше!

– Куда? – спросил Гефель.

– Вот именно – куда? Видишь, что ты натворил? Куда же его приткнуть? Главное, подальше от тебя и от проклятого Цвайлинга, в такое место, куда не заглядывают эсэсовцы.

Таким местом – и единственным – был инфекционный барак в Малом лагере. Все эсэсовцы обходили его стороной, опасаясь подхватить брюшной или сыпной тиф.

Кремер остановился перед Гефелем и твердо посмотрел на него.

– Шестьдесят первый блок, – лаконично изрек он.

– В инфекционный барак? – ужаснулся Гефель. – Ни в коем случае!

– Не спорь! – Кремер решительно отверг возражения Гефеля. – Ребенок отправится в шестьдесят первый блок – и точка! – Говоря это, Кремер старался убедить самого себя в правильности решения. – Санитары-поляки живут там месяцами, и никто из них не заразился. Они молодцы. О ребенке они позаботятся, будь спокоен. Это же их дитя, польское… Или прикажешь спрятать его здесь, в корзинке для бумаг, а?

Гефель молчал, кусая губы. А Кремер бушевал:

– Другого выхода нет. Баста! Хватит и того, что ты втянул меня в эту историю. И в любом случае это лучше, чем Берген-Бельзен. Так что без фокусов! Ребенка поместить в шестьдесят первом. Я поговорю с польским старостой блока и прослежу, чтобы о детеныше позаботились.

Гефель задумался. Все-таки это лучше, чем Берген-Бельзен. Он взглянул на Кремера.

– А Бохов?

Кремер рассердился.

– Я думал, это наше дело? Разве ты не так сказал?

Гефель молча кивнул, у него уже не было сил радоваться.

Цвайлинг жил в стороне от лагеря, в красивом поселке, построенном заключенными для эсэсовцев. Два года назад он женился, и его двадцатипятилетняя супруга Гортензия – полногрудая, пышущая здоровьем женщина – стала предметом тайной зависти многих шарфюреров в поселке. Однако брак по разным причинам не принес Цвайлингу счастья. Шикарный мундир когда-то пленил воображение Гортензии, но в последние месяцы она убедилась, что за эффектной декорацией скрывается пустой и слабовольный субъект. Гортензия в мечтах уже не раз сравнивала своего муженька с подтянутым гауптштурмфюрером Клуттигом, который, правда, был некрасив, зато мужествен. В результате этих сравнений на долю Цвайлинга оставались только презрение и пренебрежение. Семейная жизнь становилась все более скучной и безрадостной, и супругам было почти не о чем говорить. Но не это в первую очередь печалило жену Цвайлинга. Гортензия оставалась бездетной. Врач ничем не мог помочь – внутренние спайки препятствовали зачатию. Женщина не желала с этим мириться и мысленно во всем винила узкогрудого мужа, который своим дряблым телом и бледной кожей так невыгодно отличался от нее. Неудовлетворенность семейной жизнью ожесточила Гортензию, и нередко в постели она бесцеремонно отталкивала мужа: «Ах, оставь!» Но иногда из жалости она безрадостно допускала его к себе, и он как обласканный песик уползал потом в свою постель. Хозяйство Гортензия вела самостоятельно и не позволяла Цвайлингу вмешиваться, да и вообще все делала по-своему, не спрашивая мнения мужа.

В этот вечер Гортензия сидела в столовой перед буфетом и укладывала в ящик фарфоровую посуду, заботливо обертывая каждую вещь газетой.

Цвайлинг был уже дома. Стащив с себя сапог, он поставил босую ногу на сиденье кресла, толстым серым носком вытер разопревшие пальцы и с огорчением стал рассматривать пятку – опять натер до крови!

Гортензия, занятая укладкой посуды, не обращала на него внимания. Цвайлинг надел носок, с усилием снял другой сапог и вынес сапоги. Затем в шлепанцах, расстегнув китель, вернулся в комнату и сел в кресло.

Некоторое время он наблюдал за Гортензией, поджав нижнюю губу. В памяти мелькнуло, как один шарфюрер, смачно ухмыльнувшись, сказал ему: «Ножки у твоей жены… ого!» Цвайлинг посмотрел на округлые, чуть полноватые икры Гортензии и на кусочек голой ляжки под задравшейся юбкой. Да, у того парня губа не дура!..

– Что ты делаешь?

– На всякий случай… –    небрежно процедила Гортензия.

Цвайлингу ответ показался непонятным. Он попытался осмыслить слова жены, но это ему не удалось.

– Что ты хочешь сказать? – снова спросил он.

Гортензия, взглянув на мужа, раздраженно ответила:

– Думаешь, я брошу мой чудесный фарфор?

Теперь Цвайлинг понял. Он неопределенно махнул рукой.

– До этого еще не дошло…

Гортензия, язвительно рассмеявшись, с яростью продолжала упаковывать посуду. Цвайлинг откинулся в кресле, с наслаждением вытянул ноги и сложил руки на животе. Помолчав, он сказал:

– Но я уже принял меры…

Гортензия откликнулась не сразу, сначала она не придала значения словам мужа, но затем, повернув к нему голову, с любопытством спросила:

– Да? А что именно?

Цвайлинг хихикнул.

– Ну, говори же! – сердито крикнула Гортензия.

– Видишь ли, один заключенный, мой капо, спрятал на складе маленького жиденка. – Цвайлинг опять хихикнул.

Теперь уже Гортензия всеми своими телесами повернулась к мужу:

– Ну… и что же дальше?

– Я его накрыл.

– Отобрал ребенка?

– Я не дурак.

– Так что же ты сделал?

Скривив рот и прищурив глаз, Цвайлинг доверительно наклонился к жене:

– Ты прячешь фарфор, а я – жиденка. – Он беззвучно захихикал.

Гортензия стремительно поднялась.

– Рассказывай!

Цвайлинг снова откинулся в кресле.

– Что тут, собственно, рассказывать? Я накрыл капо, а дальше все было очень просто… Если бы я отправил его в карцер, он теперь был бы уже трупом.

Гортензия слушала с возрастающим напряжением.

– Так почему ж ты не…

Цвайлинг постучал пальцем по лбу.

– Ты не трожь меня, я не трону тебя. Так будет вернее. – Заметив, что Гортензия испуганно вытаращила на него глаза, он удивился: – Что с тобой? Чего пялишься?

– А ребенок? – спросила Гортензия, затаив дыхание. Цвайлинг пожал плечами.

– Он еще на складе. Мои черти смотрят в оба, можешь не беспокоиться.

Гортензия бессильно опустилась на стул.

– И ты полагаешься на своих чертей?.. Хочешь торчать в лагере, пока не придут американцы? Ну, знаешь…

Цвайлинг устало махнул рукой.

– Не болтай чепухи! Торчать в лагере? А ты уверена, что удастся вовремя смотаться, когда начнется горячка? На этот случай жиденок – отличная штука! Ты не находишь? По крайней мере, они будут знать, что я добрый человек.

Гортензия в ужасе всплеснула руками.

– Готхольд! Что ты наделал!

– Чего тебе еще надо? – удивился Цвайлинг. – Все будет в порядке.

– Как ты себе это представляешь? – гневно возразила Гортензия. – Когда придет их час, эти разбойники не станут обсуждать, добрый ли ты человек. Они ухлопают тебя прежде, чем появится первый американец. – Она снова всплеснула руками. – Шесть лет прослужить в эсэс…

Цвайлинг едва сдержался. Смеяться над его службой в СС он Гортензии не позволит! Тут он не терпел никакой критики. Но жена не дала ему и рта раскрыть.

– А ты подумал о том, что будет дальше? Если времена переменятся, чем ты займешься?

Сбитый с толку, Цвайлинг вытаращил глаза. Гортензия встала перед ним, воинственно подбоченясь. Он растерянно заморгал.

– Я-то могу работать! – злобно выпалила жена. – Могу пойти в кухарки! А ты?.. Ты ничему не учился. Если твоей эсэсовской службе придет конец, что тогда?

Цвайлинг лишь лениво отмахнулся, но Гортензию это не удовлетворило.

– Может, еще я тебя кормить стану?

– Перестань трещать! – Цвайлинг чувствовал, что Гортензия его презирает. – Посмотрим еще, как все обернется. Ты же видишь, что я был предусмотрителен.

– С этим жиденком? – Гортензия визгливо расхохоталась. – Предусмотрителен! Надо же додуматься! Пойти на сговор с коммунистами!

– Ты ничего не понимаешь!

Цвайлинг вскочил и зашагал по комнате. Гортензия подбежала к нему и, дернув за рукав, повернула к себе. Он огрызнулся, но это не произвело на нее никакого впечатления.

– А если выплывет? Что тогда?

Цвайлинг испуганно посмотрел на нее:

– Что может выплыть?

Она теребила его рукав, назойливо повторяя:

– А что, если выплывет?

Цвайлинг угрюмо оттолкнул ее руку, но Гортензия не сдавалась. Он хотел было обойти ее, но она загородила ему дорогу.

– Есть у тебя голова на плечах? Или бог обидел? Натворить такое под самый конец! Неужели ты не понимаешь, что наделал? Если эта история выплывет, твои же дружки прищелкнут тебя в последнюю минуту.

Растерянный Цвайлинг пролаял:

– Так что же прикажешь делать?

– Не ори! – зашептала Гортензия. – Ты должен отделаться от жиденка, и чем скорее, тем лучше!

Неподдельный страх Гортензии передался Цвайлингу. Он вдруг осознал опасность.

– Но как это сделать?

– Мне-то откуда знать? – крикнула она. – Ведь ты гауптшарфюрер, а не я! – Испугавшись собственного крика, она смолкла. Разговор прервался.

Гортензия встала на колени у ящика и вновь занялась укладкой, с яростью разрывая газетные листы. Откровенный страх поселился в них, и за весь вечер супруги не обменялись больше ни единым словом.

Цвайлинг искал выхода из положения. Улегшись в постель, он мучительно раздумывал. Вдруг он приподнялся и толкнул жену в спину:

– Гортензия!

Она испуганно села и долго не могла прийти в себя.

– Придумал! – торжествующе воскликнул Цвайлинг.

– Что такое?

Цвайлинг включил свет.

– Скорей! Вылезай!

– Ну чего тебе? – дрожа от холода, проворчала Гортензия.

Цвайлинг был уже у двери и повелительно рычал:

– Скорей же! Иди!

Сейчас это был гауптшарфюрер, и Гортензия боялась его. Она вылезла из теплой постели, надела поверх тонкой ночной сорочки халат и пошла за мужем в столовую, где тот принялся ворошить содержимое одного из ящиков буфета.

– Нужна бумага, для письма…

Гортензия оттолкнула мужа и стала рыться в ящике.

– На, держи! – Она подала ему старый пригласительный билет от Объединения женщин-нацисток, но Цвайлинг яростно швырнул его обратно в ящик.

– Ты спятила? – Он оглядел комнату. На стуле лежал сверток. Цвайлинг оторвал кусок обертки. – Это подойдет. – И, положив клочок бумаги на стол, он грубо скомандовал: – Карандаш, живо! Садись, будешь писать. – Войдя в раж, он нетерпеливо скреб щеку. – Ну, как же это…

– Я же не знаю, что ты хочешь, – буркнула Гортензия, усевшись с карандашом за стол.

– Пиши! – прикрикнул Цвайлинг, но, едва жена коснулась карандашом бумаги, удержал ее руку: – Погоди! Печатными буквами! Должно выглядеть так, будто писал заключенный.

Гортензия с возмущением бросила карандаш.

– Ну, знаешь ли…

– Чепуха! Пиши! – Он опять почесал щеку и начал диктовать: – Капо Гефель и поляк Кропинский прячут на вещевом складе еврейского ребенка, а гауптшарфюрер Цвайлинг ничего об этом не знает.

Гортензия большими печатными буквами написала это на бумаге. Цвайлинг задумался. Нет, не то! Он оторвал от обертки еще клочок и сунул его жене.

– Гефель с вещевого склада и поляк Кропинский хотят насолить гауптшарфюреру Цвайлингу. Они спрятали на складе, в правом дальнем углу, еврейского ребенка. – Цвайлинг подошел к жене и заглянул через ее плечо: – Вот так, правильно. А теперь подпишись: заключенный с вещевого склада.

Выводя буквы, Гортензия спросила:

– Что ты сделаешь с запиской?

Цвайлинг с довольным видом потер руки:

– Подсуну Райнеботу.

– Ну и мошенник же ты! – презрительно сказала Гортензия.

Цвайлинг счел это за одобрение. Тугие груди Гортензии под ночной сорочкой дразнили его взгляд. Ухмыляясь, он заключил жену в крепкие объятия.

На другое утро Пиппиг сразу же после поверки примчался в лазарет. В перевязочной он застал Кёна.