2
Чести больше нет

«Десять орденов. Когда-то нас любили. Почему ты покинул нас, Всемогущий? Осколок души моей, куда же ты ушел?»

Записано во второй день шашаша 1171 года за 5 секунд до смерти. Наблюдалась светлоглазая женщина за тридцать.

Восемь месяцев спустя

Когда Каладин сунул руки сквозь решетку и взял миску с баландой, в животе у него заурчало. Он протащил маленькую миску – скорее, чашку – между прутьями, понюхал ее и скривился; клетка на колесах вновь тронулась с места. Похожую на грязь серую похлебку делали из переваренного зерна талью, а на этот раз в ней обнаружились и засохшие кусочки вчерашней трапезы.

Отвратительная пища, но другой не было. Каладин принялся есть, свесив ноги наружу и наблюдая за сменяющимся пейзажем. Другие рабы в клетке прятали свои миски, опасаясь, что кто-то на них посягнет. В первый день один из них попытался украсть у Каладина баланду. Тот чуть не сломал бедолаге руку. Теперь его никто не трогает.

Вот и славно.

Каладин ел пальцами, не заботясь о грязи, – перестал ее замечать много месяцев назад. Он ненавидел пробуждавшийся внутри шепоток паранойи, которая овладела остальными. Но разве могло быть иначе после восьми месяцев побоев, лишений и зверств?

Бывший воин боролся с этим безумием. Он не станет таким же, как они! Даже если все потерял, даже если у него все отняли, даже если надежды на спасение нет. Кое-что все же сохранит. Он живет как раб. Но не обязан мыслить, как раб.

Каладин доел баланду. Поблизости какой-то раб начал тихо кашлять. Их в фургоне было десять – все мужчины, заросшие и грязные. Фургон – один из трех в караване, что следовал через Ничейные холмы.

На горизонте сияло красновато-белое солнце, точно сердце пламени в печке кузнеца. Оно отбрасывало на окружающие облака цветные блики, как брызги краски на холст. Холмы, покрытые высокой и однообразной зеленой травой, казались бесконечными. Над ближайшим курганом танцевало что-то маленькое, словно порхающее насекомое, бесформенное и почти прозрачное. Один из спренов ветра – коварных духов, склонных являться туда, где их не ждали. Каладин напрасно надеялся, что этот спрен заскучал и улетел: попытавшись отбросить деревянную миску, он обнаружил, что та прилипла к пальцам.

Спрен ветра – бесформенная светящаяся лента – рассмеялся и шмыгнул прочь. Каладин выругался, дергая миску. Спрены ветра частенько устраивали такие проделки. Он тянул и тянул миску, пока та не отлипла, и, ворча, швырнул ее другому рабу, который немедленно начал вылизывать остатки баланды.

– Эй, – прошептал кто-то.

Каладин обернулся. Раб с темной кожей и спутанными волосами осторожно подползал к нему, словно опасаясь, что тот рассердится.

– Ты не такой, как другие.

Взгляд черных глаз раба метнулся вверх, ко лбу Каладина, где были выжжены три символа. Первые два составляли тавро, которое он получил восемь месяцев назад, в последний день в войске Амарама. Третий знак был свежим и появился благодаря его последнему хозяину. Этот символ назывался «шаш» – «опасный».

Раб прятал руку под своими лохмотьями. Нож? Нет, это смешно. Ни один из рабов не сумел бы припрятать оружие; листочки, которые Каладин хранил в своем поясе, были единственным «оружием», на какое он мог рассчитывать. Но от старых привычек избавиться нелегко, так что Каладин следил за рукой.

– Я слышал, как переговаривались стражники, – продолжил раб, подбираясь чуть ближе. У него был тик, вынуждавший моргать слишком часто. – Болтали, ты пытался бежать. И смог.

Каладин не ответил.

– Смотри. – Раб вытащил руку из-под лохмотьев, – оказалось, он держал в ней миску с остатками баланды. – Возьми меня с собой в следующий раз, – прошептал он. – Я отдам тебе это. Половину моей еды с сегодняшнего дня и пока мы не сбежим. Прошу.

Пока он говорил, появились несколько спренов голода. Они были похожи на коричневых мух, которые порхали вокруг головы раба, маленькие и почти незаметные.

Каладин отвернулся, всматриваясь в бесконечные холмы и беспокойную, подвижную траву. Продолжая сидеть, свесив ноги наружу, он положил руку поперек прутьев клетки и уперся в нее лбом.

– Ну? – спросил раб.

– Ты дурак. Будешь отдавать мне половину своей еды – слишком ослабеешь к моменту побега, если я таковой устрою. А я не устрою. Ничего не получится.

– Но…

– Десять раз, – прошептал Каладин. – Десять попыток побега за восемь месяцев от пяти разных хозяев. И сколько из них закончились удачно?

– Ну… наверное… ты ведь все еще здесь…

Восемь месяцев. Восемь месяцев рабства, восемь месяцев баланды и побоев. С тем же успехом могла пройти вечность. Он уже почти не вспоминал армию.

– Рабу не спрятаться, – пояснил Каладин. – Не с клеймом на лбу. Несколько раз получилось сбежать. Но меня всегда находили. И возвращали на прежнее место.

Когда-то его называли счастливчиком. Благословенным Бурей. Это была ложь… Скорее наоборот, Каладина преследовали неудачи. Он поначалу отметал привычные солдатские суеверия, но делать это становилось все сложнее и сложнее. Каждый, кого юноша когда-либо пытался защищать, погибал. Снова и снова. И положение самого Каладина стремительно ухудшалось. Лучше уж не сопротивляться. Таков его жребий; он смирился.

Смирение наделяло неким подобием силы, свободы. Свободы безразличия.

Раб в конце концов понял, что Каладин больше ничего не скажет, и отступил, принялся поедать свою баланду. Грохочущие фургоны продолжали катиться, зеленые поля тянулись во все стороны. Но пространство вокруг было голым. Стоило приблизиться, трава пряталась, каждый стебелек втягивался в дыру, похожую на булавочное отверстие в камне. Когда фургоны удалялись, трава робко выглядывала наружу и вытягивала стебельки. Поэтому клетки ехали по широкой каменистой дороге, расчищенной только для них.

Здесь, далеко в Ничейных холмах, Великие бури были невероятно сильными. Растения научились выживать. Вот что нужно делать – учиться выживать. Собраться с духом, пережить бурю.

Каладин ощутил запах потного, немытого тела и услышал звук шаркающих ног. Он подозрительно оглянулся, ожидая увидеть того же раба.

Однако это был другой мужчина – с длинной черной бородой, грязной и спутанной, с прилипшими кусочками еды. Каладин укорачивал свою бороду, позволяя наемникам Твлаква время от времени ее подсекать. Раб был одет в такой же, как у него, ветхий коричневый мешок, подпоясанный веревкой. Глаза у него, конечно же, темные. Возможно, глубокого темно-зеленого цвета, хотя с темными глазами иной раз это определить трудно. Они все казались карими или черными, если не взглянуть на них в правильном свете.

Незнакомец отпрянул, вскинув руки. На одной ладони у него проступала сыпь – очень яркая на бледной коже. Видимо, он приблизился, потому что услышал, как Каладин разговаривает с другим товарищем по несчастью: молодой воин с первого дня вызывал у всех рабов одновременно страх и интерес.

Каладин вздохнул и отвернулся. Раб нерешительно сел рядом.

– Прости, друг, но я хочу спросить – как ты стал рабом? С ума схожу от любопытства. Мы все с ума сходим.

Судя по говору и темным волосам, он был алети, как и Каладин. Как и большинство рабов. Юноша промолчал.

– Вот я, к примеру, украл стадо чуллов, – продолжил мужчина. Его хриплый голос походил на шелест бумаги. – Взял бы одного, меня бы просто побили. Но целое стадо, семнадцать голов… – Он тихонько хихикнул, восхищаясь собственной отвагой.

В дальнем углу фургона кто-то снова закашлялся. Они все здесь выглядели жалко, даже для рабов. Слабые, больные, тощие. Некоторые пытались бежать, хотя только у Каладина было клеймо «шаш». Самые никудышные из никудышной касты, купленные с невероятной скидкой. Скорее всего, их везли для перепродажи в отдаленные края, где отчаянно не хватало рабочих рук. Вдоль побережья за Ничейными холмами множество маленьких независимых городов, где о воринских правилах обращения с рабами вряд ли кто-то слышал.

Путешествовать по этим землям было опасно. Они никому не принадлежали. Твлакв мог легко нарваться на безработных наемников, срезая путь через открытые пространства и держась вдали от обычных торговых трактов. Здесь полно людей без чести, которые не побоятся прикончить работорговца и его рабов ради нескольких чуллов и фургонов.

Люди без чести. А остались ли еще другие?..

«Нет, – подумал Каладин. – Честь умерла восемь месяцев назад».

– Ну? – не отставал мужчина с лохматой бородой. – Из-за чего ты угодил в рабы?

Каладин снова уперся рукой в прутья клетки и спросил:

– Как тебя поймали?

– Это вышло случайно, – сказал раб. Парень не ответил на его вопрос, но все-таки заговорил – уже хорошо. – Из-за женщины, конечно. Следовало догадаться, что она меня сдаст.

– Не надо было тебе красть чуллов. Слишком медленные. Взял бы лучше лошадей.

Чуллокрад расхохотался от души:

– Лошади? Я что, похож на безумца? Если бы меня поймали на такой краже, то повесили бы. С чуллами, по крайней мере, отделался рабским клеймом.

Каладин покосился на раба. Клеймо у того на лбу было старше его собственного, кожа вокруг шрама побелела. Что это за сочетание?

– «Сас-Мором», – прочитал Каладин.

Так назывались владения великого лорда, где этого человека заклеймили.

Мужчина потрясенно уставился на него:

– Ого! Ты умеешь читать глифы? – (Несколько ближайших рабов от изумления зашевелились.) – Друг, да твоя история должна быть еще интереснее, чем я думал.

Каладин взглянул на траву, что колыхалась на ветру. Когда ветер усиливался, самые чувствительные стебли тотчас же шмыгали в норки, и пейзаж делался пятнистым, словно шкура плешивой лошади. Докучливый спрен ветра все еще вертелся поблизости, летал от пятна к пятну. Как долго он уже преследует Каладина? По меньшей мере два месяца. Весьма странно. Может, это другой спрен. Их невозможно отличить друг от друга.

– Ну так что? – с намеком спросил раб. – Почему ты здесь?

– По многим причинам. Неудачи. Убийства. Предательства. Наверное, почти с каждым из нас было то же самое.

Вокруг него несколько мужчин согласно заворчали; у одного ворчание перешло в резкий кашель. «Постоянный кашель, – всплыло в памяти Каладина, – сопровождаемый избытком мокроты и ночным лихорадочным бредом. Скорее всего, кашель-скрежетун».

– Понял, – пробормотал общительный раб, – видимо, стоит задать вопрос по-другому. Мать меня всегда учила выражаться поточнее. Говорить, что думаешь, и просить, что нужно. За какое преступление ты получил первое клеймо?

Каладин выпрямился, чувствуя, как что-то постукивает под днищем катящегося фургона.

– Я убил светлоглазого.

Его безымянный напарник снова присвистнул, на этот раз уважительнее:

– Странно, что тебе сохранили жизнь.

– Рабом меня сделали не из-за того убийства. Все дело в другом светлоглазом, которого я не убил.

– Это как же?

Каладин покачал головой и перестал отвечать на вопросы болтуна. Мужчина в конце концов побрел в переднюю часть фургона, где сел и уставился на свои босые ноги.

Много часов спустя Каладин сидел на прежнем месте, бездумно ощупывая глифы на лбу. Так проходила жизнь в этих проклятых фургонах, день за днем.

Первые клейма зажили давным-давно, но кожа вокруг знака «шаш» оставалась красной, воспаленной и покрытой струпьями. Клеймо пульсировало, почти как второе сердце. Болело сильней, чем ожог, который он заработал ребенком, схватив горячую рукоять котелка на кухне.

Исправно заученные наставления отца о том, как следует заботиться об ожоге, крутились где-то на задворках памяти. Нанести бальзам, чтобы предотвратить заражение, промывать раз в день. Эти воспоминания не утешали, а раздражали. У него не было ни сока четырехлистника, ни листерового масла, даже воды нет, чтобы умыться.

Те части раны, что покрылись струпьями, натянули кожу, и лоб был в постоянном напряжении. Каладин и нескольких минут не мог провести без того, чтобы не морщиться, и тем самым беспокоил рану. Он привык то и дело вытирать кровь, выступавшую из трещин, – правую руку покрывали бурые пятна. Будь у него зеркало, он бы, наверное, разглядел маленьких спренов гниения вокруг раны.

На западе зашло солнце, но фургоны продолжали катиться. Фиолетовая Салас выглянула из-за горизонта на востоке – поначалу неуверенно, словно проверяя, исчезло ли солнце. Ночь выдалась ясная, звезды трепетали в небе. Шрам Тальна – полоса темно-красных звезд, отчетливо выделявшихся на фоне мигающих белых, – в это время года стоял высоко.

Раб, что кашлял днем, опять принялся за свое. Изнуряющий влажный кашель. Когда-то Каладин немедленно бросился бы на помощь, но теперь что-то в нем сломалось. Столько людей, которым он пытался помочь, мертвы. Казалось – вопреки доводам рассудка, – что этот человек скорее выздоровеет без его вмешательства. Он подвел Тьена, потом Даллета и своих людей, после – десять разных групп рабов, и теперь было трудно отыскать в себе желание попытаться еще раз.

Через два часа после восхода первой луны Твлакв наконец-то объявил о привале. Два его наемника-головореза слезли со своих мест на крыше фургонов и принялись разводить небольшой костер. Тощий Таран – мальчик-слуга – занялся чуллами. Громадные панцирные были почти такими же большими, как сами фургоны. Они улеглись, спрятались на ночь в свои раковины, не забыв прихватить полные клешни зерна. И вскоре превратились в три холма во тьме – отличить их от валунов было бы трудно. Наконец пришла очередь рабов; Твлакв каждому давал ковш воды, убеждаясь, что его имущество в добром здравии. По крайней мере, настолько добром, насколько это вообще возможно для таких бедолаг.

Твлакв начал с первого фургона, и Каладин запустил пальцы в самодельный пояс, проверяя, на месте ли спрятанные листья. Они послушно захрустели, жесткие и сухие, царапая кожу. Каладин по-прежнему не знал, что собирается с ними делать. Он схватил их случайно, когда получил дозволение выйти из фургона и размять ноги. Наверняка никто в караване не узнал черногибник – три узких листочка на острие шипа, – так что риск был невелик.