Глава 2

Саймон смотрел перед собой невидящим взглядом. Он сидел в первом ряду часовни со своими сыновьями, но никак не мог поверить в происходящее. Неужели он действительно вернулся в Корнуолл? Неужели и в самом деле присутствует на похоронах своей жены?

Саймон поймал себя на том, что крепко сжимает кулаки. Он сидел, уставившись на священника, который не переставая гундосил что-то об Элизабет, но едва ли видел его – и совершенно его не слышал. Три дня назад Саймон был в Париже, выдавая себя за Анри Журдана, якобинца; три дня назад он стоял среди жаждущей крови толпы на площади Революции, наблюдая за десятками казней. Самым последним страшную участь принял его друг Дантон, ставший воплощением выдержки среди творившегося вокруг безумия. Глядя на то, как Дантон лишается головы, Саймон понимал, что проходит испытание на верность. Рядом с ним стоял Ляфлер, и Гренвиллу ничего не оставалось, как восхищенно приветствовать каждое отсечение головы. Каким-то непостижимым образом ему даже не стало дурно.

Теперь он был не в Париже. Не во Франции. Он находился в Корнуолле, месте, куда он и не помышлял когда-нибудь вернуться, и чувствовал себя ошеломленным, сбитым с толку. Последний раз он был в Корнуолле, когда умер его брат. Последний раз он был в этой часовне на похоронах Уилла!

И возможно, отчасти именно поэтому Саймон чувствовал себя так плохо. Зловонный запах крови по-прежнему чудился ему повсюду, словно последовав за ним из Парижа. Этот смрад обитал даже внутри часовни. Впрочем, Саймон улавливал запах крови постоянно, абсолютно везде – в своих комнатах, на своей одежде, от своих слуг, – он чувствовал запах крови, даже когда спал.

Но ведь смерть действительно была повсюду… В конце концов, он присутствовал на похоронах своей жены!

И Саймон чуть не рассмеялся – потерянно, горько. Смерть преследовала его так долго, что ему пора было к ней привыкнуть и не ощущать потрясения, смятения или удивления. Его брат умер в этой заболоченной глуши. Элизабет скончалась в этом доме. А он провел весь прошлый год в Париже, где правил террор. Какая же злая ирония таилась во всем этом! И каким же логичным казался такой исход…

Саймон обернулся и взглянул на увлеченную происходящим толпу, которая жадно внимала каждому слову священника – так, словно смерть Элизабет действительно имела для этих людей какое-то значение, словно его жена не была еще одной невинно умершей, затерянной среди тысяч других погубленных душ. Все они – посторонние, мрачно осознал Саймон, не друзья или соседи. У него не было ничего общего ни с одним из собравшихся, кроме разве что подданства. Теперь он был среди них чужаком, посторонним…

Саймон снова повернулся к кафедре священника. Ему следовало хотя бы попытаться вслушаться, постараться сосредоточиться. Элизабет умерла, а она была его женой. И все же в этот момент он еще больше не верил в происходящее. В своем воображении он мог заглянуть в этот гроб. Но внутри лежала не Элизабет; там покоился его брат.

Напряженность еще сильнее сковала тело. Он покинул эти края спустя всего несколько дней после трагической гибели Уилла. И если бы не смерть Элизабет в Сент-Джаст-Холле, никогда не вернулся бы сюда снова.

Боже, как же он ненавидел Корнуолл!

Уже не в первый раз Саймон жалел о смерти Уилла. Но он больше не клял судьбу. Теперь он понимал жизнь гораздо лучше. И не понаслышке знал, что хорошие и невинные люди всегда умирали первыми, поэтому-то печальная участь и постигла его жену.

Саймон закрыл глаза и дал волю чувствам. Мысли, уже не сдерживаемые, так и заметались в сознании. Слезы на мгновение обожгли закрытые веки.

Почему, ну почему умер не он, а брат?

Это Уиллу следовало быть графом, а Элизабет должна была стать его женой!

Саймон осторожно открыл глаза, потрясенный подобными мыслями. Он не знал, скорбел ли все еще по старшему брату, погибшему много лет назад в результате несчастного случая во время верховой езды, или по всем, казненным при терроре, или даже по своей жене, которую по-настоящему и не знал. Но Саймон понимал, что должен контролировать свои мысли. Именно Элизабет, его жена, лежала в этом гробу. Именно Элизабет сейчас так превозносили. Именно об Элизабет ему следует думать – ради своих сыновей – до тех пор, пока он не вернется в Лондон, чтобы приступить к грязной работе, к этим хитрым военным играм.

Но у Саймона ничего не получалось. Он не мог сосредоточиться на размышлениях об умершей жене. Призраки, неотступно преследовавшие его многие недели, месяцы и годы, стали принимать перед ним ясные очертания, превращаясь в лица друзей или соседей, образовывая целую толпу. И это были лица всех тех мужчин, женщин и детей, которых он видел в цепях или на гильотине. На этих лицах был написан упрек, эти люди обвиняли его в лицемерии и трусости, в бессовестном стремлении к самосохранению, в несостоятельности в качестве мужчины, супруга, брата.

Он закрыл глаза, словно это могло отогнать призраков, но они не исчезли.

Саймон подумал, не потерял ли он в конечном счете рассудок. Он бросил взгляд на противоположную стену часовни, на светлые, из витражного стекла окна. Болота простирались в бесконечную даль. Более уродливого зрелища нужно было поискать. Саймон знал, что должен положить конец посторонним мыслям. Теперь он должен был думать о сыновьях, заботиться о них.

А священник все говорил и говорил, но Саймон по-прежнему не слышал ни слова из этой речи. Перед ним внезапно предстала яркая картина из прошлого. Помнится, Саймон шел в компании двух конюхов, когда они наткнулись на его брата, безжизненно распластавшегося на твердой каменистой земле. Уилл лежал на спине, с открытыми глазами, и лунный свет струился по его прекрасным чертам.

И теперь Саймон мог видеть перед собой только мертвого брата.

Это было так явственно, словно он только что нашел Уилла на болотах; ему казалось, будто прошлое стало настоящим.

Саймон почувствовал, как слеза скатилась по его лицу. Сколько страданий, сколько боли… Неужели он так и будет снова и снова оплакивать брата? Он ведь никогда больше не хотел возвращаться к этим воспоминаниям!

Или он все-таки оплакивал Элизабет? Или даже Дантона? Он ни разу в жизни не позволил себе горевать по кому бы то ни было. Саймон не понимал почему и не старался объяснить себе это, но сейчас он плакал. Он чувствовал, как слезы обреченно текли по его лицу.

Саймон осознал, что сквозь слезы смотрит на открытый гроб. Он взирал на Элизабет, такую потрясающе красивую даже сейчас, после смерти, но видел и Уилла. Его брат и в гробу был столь же златовласым, столь же совершенным, столь же красивым. Элизабет казалась ангелом, Уилл – полубогом.

В этот миг на Саймона обрушилось слишком много воспоминаний – ярких, мучительных… В одних он был с братом, которого уважал и любил, которым так восхищался. В других – вместе с женой, которую терпел, но не любил.

Именно поэтому он и не возвращался в это проклятое место, подумал Саймон в неожиданном приступе душевной боли. Уилл должен был сейчас жить. Брат был галантным, обаятельным и благородным. Он был бы великолепным графом; он восхищался бы Элизабет, любил бы ее. Уилл ни за что не продался бы радикалам.

Саймон вдруг подумал о том, что его отец был сущим пророком. Сколько раз старый граф упрекал его в слабохарактерности! В отличие от Саймона Уилл казался просто идеальным сыном. Саймон был циничным. Безрассудным, ни на что не годным и безответственным, без капли чести или чувства долга.

А еще он был подлым. Даже теперь в кармане лежали два письма, доказывавшие его вероломство. Одно из посланий было от тайного куратора разведгруппы Питта Уорлока, другое – от французского шефа Ляфлера. Даже Уиллу было бы сейчас за него стыдно.

– Папа?

Саймону потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что к нему обращается его сын. Он сумел мрачно улыбнуться ребенку. Щеки Саймона были мокрыми. Он не хотел, чтобы мальчики видели его слезы. Он знал, что Джона и Уильяма нужно подбодрить.

– Все будет хорошо.

– Ты делаешь мне больно, – прошептал Уильям.

Саймон понял, что держит сына за руку, слишком сильно ее сжимая. Он ослабил свою мертвую хватку.

До него донеслись слова преподобного Коллинза:

– Одна из самых добрых, самых отзывчивых леди, она всегда все отдавала другим, ничего не оставляя себе…

Саймон задавался вопросом, правда ли это, гадал, действительно ли его жена была великодушной и доброй женщиной. Если она и обладала этими качествами, Саймон никогда ничего подобного не замечал. А сейчас было уже слишком поздно.

Теперь он чувствовал себя еще хуже, возможно, потому, что угрызения совести примешивались к остальным его беспорядочным ощущениям.

И в этот момент вдруг раздался глухой стук – бах.

Кто-то уронил свою Библию.

Саймон застыл на месте.

Теперь он уже не видел священника. Вместо этого на заляпанных кровью ступенях гильотины стоял Дантон, с вызовом выкрикивая свои последние слова толпе, которая в ответ скандировала:

– На гильотину! На гильотину!

На глазах Саймона огромное лезвие опустилось вниз. Он явственно видел это и все же понимал, что ничто подобное невозможно, что в часовне не было никакой гильотины. С его губ слетел громкий смешок. В этом звуке не было ни капли веселости, и даже он сам услышал в нем истерические нотки и страх.

Но Уильям крепче сжал его руку, возвращая к реальности, и Саймон взглянул на сына. Уильям смотрел на него с изумлением и беспокойством. Джон, казалось, вот-вот снова расплачется.

– И покойной будет очень не хватать ее любящему мужу, ее преданным сыновьям, ее скорбящим родным и друзьям… – возопил преподобный Коллинз.

Саймон заставил себя успокоиться. Он боролся с тошнотой, с горем. Мальчики тосковали по своей матери, даже если он сам – нет, подумал он. Его сыновья нуждались в ней.

Призраки невинных кружились в сознании и вокруг Саймона, опять превращаясь в толпу, и теперь среди всех этих людей он видел свою жену и своего брата. Он просто не мог больше выносить эту пытку.

Саймон поднялся.

– Я скоро вернусь, – на ходу бросил он.

И когда Саймон протискивался по проходу между рядами и спускался к нефу, молясь, чтобы тошнота не настигла его до того, как он выйдет наружу, новорожденная громко заплакала.

Саймон не мог поверить, что все это происходит наяву. Помчавшись к двери, он скользнул взглядом по последнему ряду и увидел ребенка на руках у няни. А потом заметил Амелию Грейстоун, и их взгляды встретились.

Мгновение спустя Саймон был уже на улице, позади часовни, и, бросившись на колени, захлебывался рвотой.

* * *

Служба наконец-то закончилась. И очень вовремя, мрачно подумала Амелия, потому что новорожденная принялась довольно громко плакать, а миссис Мердок, похоже, никак не могла ее успокоить. Многие из присутствующих обернулись, чтобы посмотреть на плачущего ребенка. Неужели и Гренвилл сердито взглянул на свою собственную дочь?

Ощущение неловкости охватило Амелию. Ей никак не удавалось отвести взгляд от его широких плеч на протяжении всей службы. Он узнал ее.

Никогда еще Амелия не была так потрясена.

Люди потянулись к выходу, постепенно образовывая толпу.

– Нам нужно успеть, – предложила гувернантке Амелия. – Ребенок явно хочет есть.

Но сама Амелия, окинув взглядом переднюю часть часовни, так и не сдвинулась с места. Два сына Гренвилла сидели на первом ряду одни, предоставленные сами себе. Граф оставил их несколько минут назад, еще до окончания заупокойной речи. Как он мог бросить своих детей вот так? Он что, совсем обезумел от горя?

Когда Гренвилл мчался по проходу, к нефу, он взглянул на нее. Саймон был мертвенно-бледен, словно его вот-вот начнет тошнить.

Амелия не должна была беспокоиться, но все же ощущала смутную тревогу.

– Она тоскует по матери, – сказала миссис Мердок, и слезы покатились по ее лицу. – Именно поэтому она так капризничает.

Амелия колебалась. Гувернантке удавалось держать себя в руках на протяжении всей службы, и Амелия не могла упрекать миссис Мердок в том, что сейчас она снова заплакала. Похороны были церемонией крайне удручающей и при обычных обстоятельствах, а смерть Элизабет в столь молодом возрасте представлялась собой прямо-таки ужасающим событием. Малышке и вовсе не довелось узнать свою мать.

– Где синьор Барелли? – спросила Амелия. – Не знаю, вернется ли сюда Сент-Джаст. Полагаю, мне нужно забрать мальчиков.

– Я видела, что учитель вышел еще до его светлости, – ответила миссис Мердок, укачивая ребенка. – Он боготворил леди Гренвилл. Я думаю, синьор Барелли был так безутешен, просто убит горем, что не нашел в себе сил остаться до конца службы. Он едва не рыдал!

Интересно, подумала Амелия, а она решила, будто это Гренвилл был убит горем настолько, что не смог досидеть до конца службы.

– Подождите минутку, – бросила она на ходу и поспешила мимо гостей, большинство которых как раз покидали свои места. Амелия знала всех присутствующих, и те кивали ей, пока она пробиралась вперед.

– Уильям? Джон? Мы возвращаемся домой. Я собираюсь помочь миссис Мердок уложить вашу сестру. А потом я хотела попросить вас устроить для меня экскурсию по вашим комнатам, вы не против? – улыбнулась Амелия.

Оба мальчика уставились на нее.

– Где папа? – спросил Джон со слезами в голосе, но все-таки протянул ей руку.

Амелия взяла детскую ладонь, и ее сердце заколотилось.

– Он горюет по вашей матери, – тихо сказала она. И вдруг подумала о том, как это прекрасно – ощущать маленькую руку мальчика в своей. – Мне кажется, он вышел наружу, потому что хотел немного побыть один.

Джон кивнул, а Уильям как-то странно посмотрел на нее, словно хотел что-то сказать, но передумал. Амелия взяла за руку и старшего мальчика и повела детей к гувернантке.

– Синьор Барелли уже ушел. Я уверена, он ждет вас дома.

– Сегодня у нас нет уроков, – твердо сказал Уильям. И, помолчав, добавил: – Мне хотелось бы видеть отца.

Амелия кивнула миссис Мердок. Малютка капризничала, и гувернантка продолжала ее укачивать, чтобы хоть немного успокоить. Толпившиеся впереди гости расступились, ясно понимая, что им нужно как можно быстрее выйти наружу. Амелия улыбалась каждому, мимо кого они проходили.