Дивный вишневый сад в предместье дома Виельгорских распускался каждую весну, несмотря на петербургскую непогоду. Он был украшением дома, и все домашние обожали проводить здесь много времени – тем больше, чем ближе чувствовалось наступление лета и удивительных теплых дней, что будут посланы свыше хоть и в небольшом количестве, а все же порадуют и хозяев этого славного чертога, и его многочисленных гостей, что короткими ночами и долгими вечерами будут собираться на здешних балах и суаре, чтобы приобщиться к прекрасному. Да, в доме Виельгорского, страстного почитателя и знатока хорошей музыки, живописи и архитектуры, этого прекрасного было столько, что хватило бы для успокоения самой измученной души. И главным достоинством дома была его прекрасная во всех смыслах половина.
Младшая дочь хозяина дома, известного в столице музыковеда, критика и композитора Михаила Юрьевича Виельгорского, Анна Михайловна, была девушкой удивительной красоты. По отцу полячка – а полячки, как известно, самые красивые девушки на земле, – а по матери немка, среди которых хоть и нет особенных красавиц, но есть правильный склад и идеальные пропорции лица, чего так не хватает русским женщинам; она словно сошла с полотна Рембрандта или Леонардо. Вдобавок ко всему, правильное, интеллигентное воспитание, данное ей родителями, с отцовской стороны которых были настоящие польские дворяне, а с материнской – кровь немецкого временщика Бирона, фаворита самой Анны Иоанновны, делало Анну Михайловну практически идеальной во всех отношениях. С одной стороны, она знала, где и что сказать, а где лучше бы промолчать, с другой – даже молчание ее не портило, а только скрашивало тот удивительный портрет, что рождался в мозгу каждого, кто хоть раз видел эту абсолютно идеальную фемину. Родители не могли нарадоваться при созерцании такого природного совершенства, что послано им было по большой любви, но комплиментами старались ее не баловать, веря, что лучшее – враг хорошего. Что ей положено знать о себе, рассуждали они, то и без их слов станет ей известно. Хотя, кажется, Анна Михайловна знала больше положенного не только о себе, но и об окружающих. И иногда это знание, которое обычно не свойственно девушкам высшего света, затрудняло ее жизнь и заставляло задавать неудобные вопросы.
Она обожала гулять в саду. Редкие минуты, что эта образованная и культурная девушка не проводила за чтением романов и нравоучительных книг, за вышиванием или домашними делами, проводила она в вишневом саду, который вот-вот покроется белыми огоньками листьев. А пока об их приближении свидетельствует тот удивительный аромат, что исходит от деревьев и как будто свидетельствует о приближающемся обновлении всей природы, даже в этом грязном и ледяном городе, страшной волей царя Петра сделанном столицей России. Воспоминания о Петре невольно вернули развитое сознание девицы к его наследнице – Анне Иоанновне…
Ее мать, Луиза Бирон, супруга Михаила Виельгорского, смотрела из окна за тем, как дочь, явно погруженная в какие-то глубокие раздумья, отрешенная бродит по саду. Она решила выйти навстречу дочери, чтобы осведомиться о состоянии ее здоровья – весна пришла еще не окончательно, а Анна была на улице уже свыше двух часов, потому Луиза обеспокоилась, как бы невские ветра не прохватили юного девичьего организма. Мать знала, что дочь ждет возвращения брата, Иосифа, посланного ею, чтобы уговорить давнего поклонника – писателя Гоголя – прийти к ним на обед. Луиза не была сторонницей очень уж близких отношений дочери с писателем, чье имя было окружено странными и подчас недобрыми слухами, но и мешать им также не решалась. Она полагалась на волю Господа, который способен развести изначально чуждых друг другу людей, да и не особенно верила в юношеские страсти, которые имеют обыкновение утихать с течением времени.
– Ты не простудишься? – спросила она у дочери, показываясь на пороге их дома в Английском переулке.
– Нет, маменька, здоровье мое вполне… А вот тебе бы следовало одеваться теплее…
– Воля твоя, но в доме так жарко, что невозможно вынести. Вот решила проветриться.
– Это хорошо, потому что я давно хочу спросить тебя об одной теме.
– О какой же?
– Верно ли, что ты и есть праправнучка того самого Бирона, что был фаворитом Анны Иоанновны?
Мать усмехнулась:
– А разве много Биронов есть среди твоих знакомых? Неужто фамилия наша стала такая распространенная, что уж и спутать можно?
– Нет, но Петр призвал в Россию достаточно немцев. Если среди нас есть великое множество Ивановых да Рябых, почему бы и десятку немцев не быть, к примеру, Биронами?
– Нет уж, моя родословная чиста как слеза младенца. Я есть его единственный прямой потомок. Ну и ты теперь, конечно. Слово «единственный» я употребила по причине смерти бедной сестры моей, которая, как тебе известно, была прежней супругой твоего отца…
– Да, это мне известно.
– Но почему ты задаешь этот вопрос?
– Знаешь, я на днях читала о нем в одной исторической книге.
– И что же вычитала?
– Ничего утешительного. Человек он был неприятный, жестокий, даже мерзкий, я бы сказала. Не только придворные, но и простой народ ненавидел его за жестокость и нежелание сколько-нибудь облегчить их жизнь, в то время, как для правителя это и есть первое дело.
– Во-первых, правителем России он никогда не был. В те времена царствовала императрица, Анна Иоанновна…
– Но ведь он был ей фаворитом и фактически осуществлял управление делами государства!
– Не перебивай мать, – с типично немецкой строгостью одернула дочь Луиза. – А во-вторых, как знать, может быть, таково было веление времени?! Ты ведь не знаешь всех трудностей, с которых ему и императрице приходилось сталкиваться в те времена! А времена были непростые, да и задачи, стоящие перед государем, стоят выше даже общественных интересов. Еще неизвестно, милая моя, как ты поведешь себя, окажись на императорском троне!
– Я, слава Богу, там никогда не окажусь.
– Зачем раньше времени отказываться от своего счастья? Твой брат ближе всех стоит к Наследнику, и, как знать, может быть, в один прекрасный день…
– Ну уж нет, – одернула дочь. – Уволь. Его Императорское Высочество не в моем вкусе, а приказывать сердцу ради власти, как это сделал наш сиятельный предок, я не могу и не хочу!
– А кто же, позволь осведомиться, в твоем вкусе? Гоголь, конечно же? – Дочь не отвечала. – Эх, а я бы, будь моя воля, такого шанса не упустила…
– Как вам не стыдно? Ведь папенька может услышать!
– Он меня поймет… Впрочем, вон, кажется, и твой братец. Оставляю вас за разговорами о милом вашему сердцу Николае Васильевиче…
Она была права – калитка с улицы отворилась, и в сад вошел красивый молодой человек в военной форме. Это был брат Анны, Иосиф. Они обнялись. Видно было, что двое этих красивых в высшей мере людей тяготеют друг к другу, их связывает та теплая и высокая дружба, что редко последнее время связывает кровных родственников.
– Как твоя прогулка? – не скрывая блеска в глазах, спросила у брата Анна Михайловна.
– Ты хочешь спросить, как там Николай Васильевич? Отлично, хорошо себя чувствует и велел тебе кланяться…
– Так как же, ждать нам его?
– Было непросто,.. – Виельгорский тянул время, чтобы лишний раз поинтриговать сестру, – но все же мне удалось убедить его прийти завтра к нам на обед. Надеюсь, ты будешь рада его видеть?
– Не то слово, – Анна бросилась к брату на шею и горячо поцеловала его, так велика была ее благодарность.
– Ну, полно, прибереги чувства для поклонника…
На пороге дома вновь появилась Луиза.
– Иосиф, – нравоучительно начала она, – не вредно ли тебе так долго гулять по столь свежей погоде? Я опасаюсь за твое здоровье.
– Здоровье, маменька, зависит не от погоды, а от настроения, от положительных эмоций. А в компании Николая Васильевича нельзя испытывать никаких других.
– И что вы все так влюбились в него? Право…
– Как ты можешь?! В свете только и говорят, что о нем и о его новых произведениях. Вчера на балу у Волконской он благотворительно читал отдельные фрагменты из своего «Ревизора». Разве не ты была первым читателем пьесы, когда ее еще не опубликовали и даже ни разу не поставили и высказала в ее адрес свои наилучшие комплименты?
– Было, но все же я считаю, что такая популярность вредит тому, о ком постоянно говорят. Можно сглазить. В конце концов, разве он лучше Пушкина?
– А разве можно их сравнивать? Пушкин, без сомнения, величина, и был другом Николеньки, и очень высоко отзывался о его творениях. Но Гоголь – величина иная, никак не меньшая, но просто не сравнимая с Пушкиным ввиду разности во взглядах, в манере их донесения. Да в жанрах, в конце концов! Нет, ты явно недооцениваешь нашего друга.
– Не кажется ли тебе, что, будучи постоянно в его обществе, ты несколько меркнешь на его фоне?
– А к чему мне сиять? Я себя в этом обществе уж нашел. Человек, приближенный ко двору и к Наследнику в принципе уже не должен заботиться об отыскании своего места в людях. К чему мне сияние света? У нас планиды разные…
– Ну, как угодно. Полно же вам мерзнуть, пойдемте обедать…
Луиза и Анна Михайловна удалились, а Иосиф остался на воздухе, чтобы пару минут выкурить трубку, как вдруг у калитки появилась знакомая ему фигура – перед ним стоял Языков. Не сказать, чтобы они были особенными друзьями или давно и близко знались, но Виельгорский знал всех друзей Гоголя. Как говорится, друг моего друга – мой друг.
Он поприветствовал гостя. На том лица не было – как видно, давняя болезнь, во времена обострения которой только участие Гоголя спасало поэта, снова поразила его. Виельгорский подошел к калитке.
– Проходи, друг мой. Вся семья собралась к обеду, так что ты как раз вовремя.
– Благодарю, но дело у меня к тебе строго конфиденциальное и не терпящее посторонних ушей.
– Насколько срочное?
– Срочнее некуда. Это касается Гоголя.
Поэт был как никогда серьезен – это не могло не насторожить Иосифа Михайловича.
– Гоголя?
– А, вернее, его отношений с твоей сестрой.
Виельгорский присвистнул. Он пригласил Языкова в бельэтаж, где они могли скрыться от посторонних глаз, а в гостиной сказал, что обедать будет позже, и что у него посетитель по важным государственным делам. Они уединились и долго о чем-то говорили, не зная, что в ту самую роковую ночь Гоголю явилась убиенная сестра его, Александра.
Снова приступ животной страсти овладел им во сне, и снова показалось ему, что он сочетается греховной первородной связью с той, что кажется такой живой, хотя мертвее нее нет никого. Он любил ночи и свои эротические сновидения – они позволяли ему мысленно вернуться в самые любимые свои дни, что провел он вместе с Александрой Яновской в Полтаве…
И, как всегда, под конец их встречи, когда петухи уже кричали и первые лучи солнца неумолимо стучались в окно его спальни, они разговорились.
– Тебе пора жениться и завести детей, – слова ее звучали жестко, безапелляционно, как приговор. Он понимал, что ее устами говорит тот, кому служить Гоголь был вечно обречен.
– И на ком же?
– Допустим, на сестре твоего друга, Анне.
– Но почему? Почему она? Она ведь практически святой человек, что может связывать ее с таким темным явлением, как я?
Александра улыбнулась:
– Ты уже знаешь, что все потомки отвечают за грехи отцов и праотцов своих. Что касается нее самой, то, может быть, до поры она и чиста, но как быть с человеком, который был послан нами задолго до вашего существования и исправно нес службу нашему князю, Князю Тьмы, Вию?
– О ком ты?
– О ее предке. Кажется, его звали Бирон…
– Я слышал о фаворитизме тех времен, но не думается мне, что он был более жесток, чем те правители, что жили в его времена и до и после…
– Напрасно ты так думаешь. Вспомни, сколько казней было совершено во времена Анны Иоанновны. Уж не Бирон ли стоял за ними? Хотелось ил ему крови или те, кого казнили по его приказу, претендовали на его права в отношении императрицы? Ничуть. Это было веление нашего Князя. Меж тем, ты прав, доказательства нужны неоспоримые. Какие черты обязательно несет на себе тот, кого Вий избрал исполнителем своей воли? Вспомни для примера моего отца. Жестокость и презрение к людям. Мало этого было в Бироне? Куда больше, чем в покойном папеньке моем. Он ненавидел всех русских животной ненавистью, проживая в их стране. Считал их рабочим скотом и говорил, что, ежели они не справляются с крестьянской ношей своей, то их сразу надобно убивать. О русских помещиках и дворянах он и слышать не хотел – они слабо годились в ломовые лошади. В то же время он был полон лжи. Ложью было все, чего он когда-либо касался: сделавшись регентом, чтобы загладить все те нелестные слова и действия, что были им прежде совершены и сказаны в адрес русских, стал он с невиданным рвением заниматься государственными делами, а в Сенате, бывало, просиживал по четыре часа. Но был ли толк какой-нибудь? Что, кроме дележки мзды и недоимок, занимало его на закрытых заседаниях высшего государственного органа? Ничего. Он разорял все и вся на своем пути: вместе с Шембергом они поработили лучшие русские горные заводы и промыслы, получили права на крупные недоимки, которых лишилась казна, а должников после пытали и казнили… Игра в карты, пьянство, а также тот факт, что, ради привилегий и должностей, обманывая свою настоящую жену, он жил в разврате со старой, толстой, жестокой и уродливой бабой – разве всего этого мало, чтобы понять, о ком в действительности идет речь?
– Думаю, достаточно. И, что же, у меня совсем нет выбора?
– Почему, есть. В тебя влюблена еще одна, хорошо тебе знакомая, особа…
– Кто же?
– Не притворяйся, ты отлично знаешь, о ком я говорю.
– Катя?
– Она.
– А она тут причем? Она, кажется, ни из каких таких родов не происходит, и темных людей среди предков не имела?
– Имела, не имела, не тебе судить. А только наречена она быть супругой дьяволу. Не тебе – так другому. Не в этой жизни – так в последующей, а только будет. Были в ее жизни определенные события, о которых она сама расскажет тебе, если захочет, а может, ты от других о ней узнаешь. Только у меня на то права нет. Узнав, ты вспомнишь мои слова… Решайся!
Гоголь проснулся – сновидения как не бывало, только недовольное лицо слуги Семена снова говорило писателю о том, что он скверно спал. И, хоть прошла эта ночь, он понимал, что сказанное в это темное время слово долго еще будет его преследовать, пока наконец он не выполнит воли того, от кого давно зависит благодаря своей зловещей находке.
О проекте
О подписке