Глава пятая. Четвертый всадник Апокалипсиса

– Ваше благородие, вам две записки, – запыхавшийся Семен стоял на пороге спальни Гоголя в солнечное утро, наступившее пару дней спустя после смерти Языкова. – Одна от Волконской, – он протянул ему небольшой листок бумаги, содержание которого немало обрадовало Николая Васильевича.

Несколько месяцев до описываемых событий, когда Гоголь гостил в имении своей матери в Сорочинцах, что в Полтавской губернии, к нему туда приехал поэт Тарас Шевченко, что объезжал родные малороссийские места с целью увидеться со своими родными, что остались в крепостничестве в Киевской губернии. Тот самый Тарас Шевченко, которого накануне Иосиф Виельгорский – скорее даже, не по злобе и не имея в мыслях того, что говорил на людях – лихо отчитал и даже отказался числить в ряду славных русских поэтов только лишь по причине крестьянского происхождения. Ругая его, Виельгорский хотел было уязвить Гоголя за его излишний либерализм и неразборчивость в людях, но уел более своего отца – ведь именно он некогда устроил благотворительную лотерею, по итогам которой крепостной Тарас Шевченко и был выкуплен у помещика своего и отпущен на волю.¹⁶ Шевченко гостил в имении Марии Яновской недолго, торопясь поскорее приехать в Киев, где принимал его сам генерал-губернатор Малороссии Николай Григорьевич Репнин-Волконский – некогда герой Наполеоновских войн и видный государственный деятель. Манила его туда личная симпатия, что образовалась между ним и дочерью генерала Репнина, Варварой.¹⁷ Теплые письма писали они друг другу, и по всему было видно, что отношения их может ждать весьма романтическое и далеко идущее продолжение, однако, нельзя было ручаться за одобрение их связи со стороны отца невесты. Без сомнения, Репнин уважал и Гоголя, и Шевченко, но велик был риск того, что именитый дворянин примет ту же логику, что и молодой Виельгорский, и воспримет в штыки увлечение своей дочери знаменитым крестьянским поэтом. Гоголь вызвался помочь земляку в благородном деле устройства его судьбы – и ходатайствовать перед Репниным о благорасположении в отношении Шевченко, который может стать ему зятем. Сам же Репнин был дальним родственником той самой Зинаиды Волконской, что давала бал, на котором и состоялся разговор о сватовстве Гоголя к Анне Михайловне, сестре Иосифа. Волконская же была приятельницей и Гоголю, и всей семье Виельгорских, и потому писатель решил вовлечь ее в свои планы – она, по его замыслу, должна будет пригласить сановного родственника в гости в Петербург, где и состоится их с Гоголем разговор. Сказано – сделано, месяц спустя Репнин-Волконский пожаловал в имение родственницы с визитом.¹⁸

– А вторая?

– И вторая от нее же.

Из содержания второй записки следовало, что накануне вечером Иосиф Виельгорский снова гостил у Волконской и, узнав о случившемся с Языковым несчастье, занемог. Старая болезнь – чахотка, – которая на глазах Гоголя единожды уже чуть было не унесла Иосифа, снова напомнила о себе. Ему стало плохо, повторялись приступы, буквально один за другим, и сейчас, говорилось в записке, он пребывает в ее доме в очень болезненном и обессиленном состоянии. Оставить друга в беде Гоголь не мог – и уже час спустя он сидел у постели больного в доме Волконской на Фонтанке. Иосифу немного полегчало при появлении друга, но все же он был еще очень слаб, чтобы отправиться домой. Между тем, светские новости не давали ему покоя, и он выпытывал у Гоголя сейчас обстоятельства смерти Языкова. Понимая, что ему не следует всего знать, тот все же не решался утаить от него настоящей правды.

– Ты говоришь, что несчастье произошло с Николаем Михайловичем во время литургии?

– Именно так. Мне с самого начала не нравилось его увлечение подобного рода мероприятиями, но поделать с этим я ничего не мог – болезнь сделала из него верующего, только в определенно кривом смысле. Он уверовал не в Бога, а в дьявола. Всерьез считал, что тот сможет помочь ему в борьбе с недугом, но, как видишь, все закончилось печально…

– Если ты был противником его сектантства, то почему принимал участие в служениях вместе с ним?

– Видишь ли, некоторые события моего недавнего прошлого заставляют меня думать, что я причастен к нечистой силе…

– О чем ты?! – испуганно подскочил Иосиф.

– Ничего серьезного, но все же мне просто жизненно необходимо разорвать ту порочную нить, которой Коля пытался связать себя с загробным миром.

– И потому ты решил посещать службы вместе с ним?

– Именно. Хотя понимаю, что в его смерти более половины моей вины.

– Отчего такая самокритичность?

– Оттого, что несколько месяцев назад внутри секты уже случилось несколько смертей. Умер Кольчугин, купец первой гильдии, которому я отдавал,.. вернее, пытался продать копье Лонгина.

– То самое, что ты отыскал в Иерусалиме?

– Да, видишь ли, именно с ним я связываю все те злоключения, что произошли со мной и моими близкими последнее время.

– Но почему? Ведь, насколько мне известно, это христианская реликвия, призванная при жизни Христа для того, чтобы облегчить его страдания, что испытывал он на Голгофе? Ведь так?

– Не совсем. Реликвия сия скорее дьявольская, поскольку многими учеными неопровержимо доказывается, что Лонгин – легионер и носитель государственной власти в Иерусалиме тех лет – просто исполнил приказание своих начальников, убивая Христа с тем, чтобы предотвратить возможный поворот исполнения приговора, который готовился совершить Пилат. Прокуратора тяготило принятое им решение, он все время метался и хотел отменить приговор. А если бы Христос к тому моменту, который мог наступить в любую секунду, был бы жив, то это вызвало бы определенные негативные последствия для первосвященника и римской власти в Палестине. Можно сказать, общественное спокойствие висело на волоске, и потому первосвященник Каифа или кто-то из его окружения, или военные власти Иерусалима отдали Лонгину приказ ускорить естественное течение событий…

– Вот оно как, – задумчиво протянул Виельгорский. – И ты говоришь, что пытался избавиться от копья?

– Да, я хотел его продать нашему с Николаем товарищу по «Мученикам», купцу Кольчугину. И тот купил его. Правда, вскоре после этого скончался при невыясненных обстоятельствах.

– А что с ним случилось?

– Официальная версия говорит о естественной смерти. Хотя Саша Данилевский пытался провести расследование, у него ничего толком не вышло. Было решено остановиться на смерти то ли от остановки сердца, то ли…

– Но ты употребил слово «смерти»! Значит, среди «Мучеников ада» были еще человеческие жертвы последнее время?

– Были. Один молодой офицер, Рохмистров, пытался снова купить копье. Я отказал ему. Тогда он задался целью отнять его у меня. Пытался ограбить и… исчез.

– Исчез? Как исчез?

Гоголь пока не решался раскрыть другу правду о всаднике, опасаясь быть неправильно понятым, и потому фактически ушел от ответа на его вопрос.

– Да вот так. Исчез и все. Никаких следов его не осталось. Третье отделение провело формальное следствие, и прекратило дело за отсутствием прямых улик.

– А Языков?

– А что Языков? Естественная смерть, такая же, как у Кольчугина. Можно было бы попросить о вмешательстве официальных лиц, но к тому нет повода. Ну и что, что в течение определенного промежутка времени умерло по обычным причинам два человека и один пропал без вести? Разве такое в прежние времена было редкостью? Ничуть. Обычное течение событий, со стороны. Но изнутри мне видится совсем другое – и то, что мне видится, угнетает меня ощущением своей причастности к смертям этих людей.

– По-моему, ты чересчур строг к себе. Нельзя винить себя во всех смертях, что случаются в нашем городе. Его климат плох, да и история оставляет желать лучшего – город, построенный на костях. Разве когда-нибудь здесь было лучше?

– Не знаю, а только со времени моего сюда переезда с Украины ничего хорошего со мной не случается.

– Разве наше с тобой знакомство не относишь ты к хорошим, светлым событиям своей биографии?

– Конечно, – улыбнулся Николай Васильевич. – Я имел в виду, что счет событий добрых и событий темных не равен. Последних в судьбе моей куда больше, что, среди прочего, и наталкивает на мысль о некоем темном знамении, что лежит на мне и всей моей семье.

– Оставь. Говорю тебе – повинен климат города. Мне в последнее время тоже являлись какие-то странные видения.

– Какие, например? – с неподдельным интересом насторожился Гоголь.

– Всадник.

– Всадник? Что за всадник?

– Такой огромный, на лошади. Будто бы в какой-то плащанице и с ятаганом в руке. Я сначала подумал было, что ряженый какой-то, а после вдруг вдумался и понял, что высота лошади его была где-то на уровне второго этажа дома, против которого он стоял. Ведь так не бывает… Потому я и понял, что это какая-то жуткая, мистическая галлюцинация… Он как будто сошел со страниц знаменитого «Апокалипсиса» Иоанна Богослова. Помнишь? Четвертый всадник… Всадник по имени смерть… Вот что еще скажу я тебе. Не знаю, как дальше будет проистекать болезнь моя, но желаю, чтобы ты знал, что в преддверии твоего визита к нам я имел разговор с Языковым. Мы провели его инкогнито, так что о содержании тебе уж никто, кроме меня, не скажет. Так вот он говорил мне, что ты… несешь на себе какую-то печать злой силы и что нипочем нельзя допустить появления у тебя наследника, в том числе посредством сестры моей. Потому я и вел себя тогда за обедом так… вызывающе. Ты должен простить меня, я был будто в дурмане, как будто что-то потустороннее водило моим грешным языком, и я не в силах был остановить его…

Гоголь был ошарашен услышанным, но ничего не успел ответить – Волконская вошла в комнату и буквально вытолкала писателя оттуда, сказавшись, что тот болен и устал от столь продолжительного разговора. Доля истины в ее словах была – Иосифу становилось все хуже и хуже, сознание оставляло его, а кровавый кашель временами бил его худое и тонкое тело как будто молотом, заставляя сотрясаться и исходить болью. От природы бледный, субтильный и обладающий более, чем аскетичным телосложением, сейчас он лежал перед Гоголем практически как живой труп. Писатель ловил себя на самых скверных мыслях, стараясь их отогнать, но все было без толку.