Облакам

Измучен бегством и борьбою,
Поднявши взор, издалека
В лазури чистой над собою
Я увидал вас, облака.

Плывет торжественно и ровно
Небесных крыльев караван,
Их перья белые любовно
Воздушный движет океан.

Благодающие их взгляды —
Лазурные порывы в твердь.
Привет вам, белые громады,
Текущие сквозь жизнь и смерть!

Я, каторжник, в цепях, с лопатой,
Поникнувший во тьме немой,
Почуял ваш призыв крылатый
Над земляной моей тюрьмой.

Я бегством кончил спор с судьбою.
Прорвавшись к морю из болот,
Стою и слышу над собою
Ваш вольный, ваш спокойный лёт.

<1909> 1 октября, Щербинка

«Рдяный теплый пар…»

Рдяный теплый пар
Море затуманил.
Море обомлело.
Море тяжело.
Нежный слабый жар
Истомил мне тело,
Душу одурманил,
Но в душе светло.

Я опять один
В этой жизни шумной,
Никому не ведом
И чужой всему.
Прежний паладин,
Рвусь к былым победам.
Жить мечтой безумной
Сладко одному.

Жизнь сомкнула круг.
Я во власти сказки.
Дни мои, как струи,
Счастьем плещут вновь.
Ты со мной, мой друг:
Нежны наши ласки,
Святы поцелуи
И чиста любовь.

<1910> 28 марта, Одесса

«Вина, вина! Пусть жизнь горит в разгуле!»

Вина, вина! Пусть жизнь горит в разгуле!
Завыли скрипки. В их визгливом гуле
Знакомый крик над пропастью ночной,
Как старый ворон, вьется надо мной.

Вина, вина! Пусть тонет мир в бокале!
Я жду опять, чтоб скрипки зарыдали.
Хотел бы сам рыдать, но не пойму,
Кого молить и плакаться кому.

Вина, вина! Пусть дни мои минули,
Пусть вещий крик растет в безумном гуле:
Того, кто спит под гробовой доской,
Не разбудить ни смехом, ни тоской.

<1910> 2 апреля, Одесса

«Спокойный лес дремал. Прозрачные верхушки…»

Спокойный лес дремал. Прозрачные верхушки
Дышали пламенем закатных облаков.
Под треск кузнечиков мы молча шли к опушке.
В блаженстве я тебе признаться был готов.

Но дуновением то теплым, то холодным
Меня остановил вечерний ветерок,
И долго я следил за облаком, свободным
И от земной любви, и от земных тревог.

Твой изумленный взор летел за мной пугливо,
И женскою душой не понимала ты,
Какой восторг дрожал в моей груди, счастливой
Одним предчувствием нездешней красоты.

<1910> 3 июля, Ройка

Виолончель

Мелодия виолончели,
Как сладок твой поющий мед.
Ты зыблешь легкие качели
Над тишиной вечерних вод.
В них вижу я, молясь напеву,
Как голосу души живой,
Ее, задумчивую деву,
Овеянную синевой.

Какой торжественной печали
Исполнена виолончель!
В протяжном стоне зазвучали
Размахи веющих качель.
Струятся струны дымом синим
И сквозь лазоревую мглу
Кадилами к ночным пустыням
Возносят сладкую хвалу.

Мелодия виолончели!
Тоскует в ней любовь моя.
Летают тихие качели.
Темнеет синяя струя.
Молюсь вечернему напеву
И вижу строгий облик твой:
Тебя, задумчивую деву,
Овеянную синевой.

<1910> 2 октября, Москва

Экспромт

Он в пудреном волнистом парике.
Рука играет лепестками розы.
В предчувствии последней светлой грезы
Губами он приник к ее руке.

Она стоит в воздушно-белом платье.
Какая скорбь во взоре голубом!
Из рук скользит серебряный альбом,
И вот сомкнулись легкие объятья.

Миг отзвучал, но им чего-то жаль.
У милых уст печально блекнет роза.
Вдали гудит народная угроза,
И смертный час предчувствует Версаль.

<1910> 24 ноября, Москва

Июнь

М. А. Садовской

Даль небес, светлей сапфира,
С бледным пурпуром слилась;
Розоватая порфира
На закате развилась.

Серебристой полосою
Голубой залив сверкнул.
За синеющей косою
Парохода дальний гул.

Комары звенят и тянут.
Промелькнул над рожью лунь.
Снова я тобой обманут,
Ласковый ты мой июнь!

<1911> 11 июня, Щербинка

«Вновь весной заиграли леса…»

Вновь весной заиграли леса,
В небе плещется хор стоголосый.
В два больших золотых колеса
На висках уложила ты косы.

Красоту твою радостно петь,
Внемля в небе крылатым ударам.
Птицей тонкой, готовой лететь,
Ты к воздушным прислушалась чарам.

Вот идешь ты, стройна и тонка.
В сердце плещется хор стоголосый.
Будто два златоструйных венка
На висках улеглись твои косы.

<1911> 8 июля, Щербинка

Моя душа

Ю. П. Анисимову

Напрасно ждет любви душа моя слепая:
Темно и холодно в надменном далеке.
Одна бредет она пустыней, чуть ступая,
С венком в руке.

Душа-страдалица, несчастная богиня,
В суровой красоте изодранных одежд,
Пусть мрак туманит взор, пусть холодна пустыня:
Ты не утратила надежд.

Ты увенчать весь мир венком своим готова,
Предчувствуя вдали любви последний миг,
И, кажется, вот-вот зажжется счастьем снова
Усталый лик.

Ах, для обманутых блаженный путь неведом!
Ослепшая от слез, ты ищешь светлый след,
А жизнь ведет тебя глухим и темным следом.
Где ж свет?

И мощная любовь, как дева грозовая,
Проносится, блеснув на дальнем маяке, —
Над бедною душой, что никнет, изнывая,
С венком в руке.

<1911> 13 ноября, Москва

«Справа лес, седой и дикий…»

Справа лес, седой и дикий,
Тонет в вечере огнистом.
Слева месяц полноликий
Поднялся на небе чистом.
На закате золотистом
Мчится ветер с легким свистом,
Он к реке летит великой.

Под дыханием струистым
Потемнев, сугробы стынут.
Ночь в сиянии лучистом.
Синий месяц опрокинут.
Скоро ль дни разлуки минут?
Всё тоскую я, покинут,
По кудрям твоим душистым.

<1911> 22 декабря, Нижний

Из книги «Косые лучи»

Любовь

Благоговейно любимой тени А. А. Фета

I

Близкой души предо мною ясны все изгибы.
Видишь, как были – и видишь, как быть бы могли бы.

А. Фет

В степи под Курском ветер прихотливый
На легких крыльях мчится вдоль межи,
Волнуя золотые переливы
Пшеницы, проса и шумящей ржи.
В садах темнеют вишни, рдеют сливы.
Ныряя, с визгом падают стрижи.
В ложбинах свищут косы, и далече
Разносится медовый запах гречи.

Господский дом на берегу реки.
Столетние дубы в аллеях парка.
К реке ползут, пестрея, цветники
Душистых роз. Ветвей живая арка
Сплелась внизу, где плачут кулики
И вьются с криком цапли. Здесь не жарко.
Здесь дремлет воздух, цветом липы пьян,
Щебечут птицы и поет фонтан.

Дневной рубин давно блеснул алмазом,
И, задымясь, исчезла тень кустов.
Хозяин на балконе. Нынче разом
Он перевел четыреста стихов;
С одышкой, щурясь воспаленным глазом,
Сложил словарь, собрал тетрадь листов
И, утомясь от пристальных занятий,
Встал в парусиновом своем халате.

Гримасой морща ястребиный нос
И бороду белеющую гладя,
В большой бинокль он смотрит на покос,
Бормочет про себя и слышит, глядя,
И сена дух, и сладкий запах роз.
Но вот несут тарелки Петр и Надя,
И на конце накрытого стола
Уже хозяйка место заняла.

Старик обломком был времен суровых,
Той невозвратно схлынувшей волны
Понятий здравых и людей здоровых,
Что, воспитавшись в нравах старины,
Обычаев не жаловали новых.
Среди глубокой сельской тишины,
Поклонник верный музы и природы,
Он думал, жил и чувствовал – вне моды.

……………………………………..

На старости спокоен и богат,
Ловил он дни, не веря в остальное,
И созерцал бездумно свой закат.
Но, жизнь ведя в задумчивом покое,
Он праздности невольной не был рад.
Найдя себе занятие живое,
Землевладелец, камергер Двора
Не покидал ни книги, ни пера.

И вновь склонился он над Марциалом.
Меж тем багряный опустился круг.
«Клубятся тучи, млея в блеске алом».
Гул табуна вдали пронесся вдруг.
Восходит ночь с росистым покрывалом.
Но девственные пальцы белых рук
Всё по бумаге бегают проворно
И при свечах огромен профиль черный.

Померкнул парк. Последний отблеск дня
Озолотил закат стеклом горючим,
И призраки вечернего огня
Плывут, темнея, по багряным тучам.
Спокойно всё. Один фонтан, звеня,
Тревожит ночь лобзанием певучим,
Да под навесом стихнувших ветвей
Еще последний щелкнул соловей.

II

За вздохом утренним мороза
Румянец уст приотворя,
Как странно улыбнулась роза
В день быстролетный сентября.

А. Фет

Далёко к северу, в глуши уездной,
Помещица, покинувшая свет,
В деревне век тянула бесполезный.
У ней был сын одиннадцати лет.
Мечтатель бледный, часто ночью звездной
Он вспоминал страну, которой нет,
И с первых детских лет единым хлебом
Жить не умел. Его крестили Глебом.

Задумчив, вял и странно молчалив,
Он не являл особенных загадок.
Порою мальчик был и шаловлив,
И надоедлив, и на сласти падок.
Любил он лес, купанье, чернослив,
Субботний звон и тихий свет лампадок,
И музыки божественная ложь
Роняла в душу Глеба пыл и дрожь.

И разом жизнь переменилась эта.
Едва сентябрьский солнца поворот
Привел с собой на осень бабье лето
И потускнел топазный небосвод,
Едва в одежды пурпурного цвета
Оделся сад, цветник и огород,
В деревню жить приехала кузина,
Хорошенькая институтка Зина.

Окончив курс, она не знала, где б
Найти себе достойного супруга.
И всё скучала. Но ребенок Глеб
Ей не годился даже в роли «друга».
К тому же был он странен и нелеп:
Как посреди пылающего круга
Сожженью обреченный скорпион,
Он вдруг затосковал. Он был влюблен.

Когда перед обедом, напевая,
Кузина выходила на балкон,
Ломала корку хлеба и, зевая,
Смотрела вдаль, – краснел и мялся он.
По вечерам, при лампе, вышивая,
Болтала с теткой. А со всех сторон
Шептали Глебу тени, что отныне
И жизнь его и счастье только в Зине.

Он похудел, стал поздно засыпать.
Лица его менялось выраженье.
Казалось, мальчик силился понять
Души немой могучие движенья
И не умел. Но раз, идя гулять
С кузиной и следя листов круженье,
Под жгучие напевы поздних ос,
Он замер вдруг со взором, полным слез.

В тот самый час под гомон птичьих споров
И трубный клик пролетных журавлей,
В обычный час хозяйственных дозоров
Старик гулял в тени своих аллей.
«В крови золотолиственных уборов»
Дрожали липы пятнами огней.
Старик в пальто и с записною книжкой
Шел по аллее медленно, с одышкой.

И повстречал он розу. На кусте
Последняя, она дышала жадно,
Покорная единственной мечте:
Не отцветя, увянуть безотрадно.
Но в вечной и мгновенной красоте,
Лелея в чистом сердце вздох прохладный
И умоляюще раскрыв уста,
Она была прекрасна и чиста.

Во взоре старческом слеза кипела,
Уста шептали, и томилась грудь.
О счастии нетленном сердце пело
И звало жизнь к бессмертию прильнуть.
Над миром дуновенье пролетело
И озарило тот и этот путь.
Исчезло всё, и было сердцу ясно,
Что смерть блаженна и любовь прекрасна.

А там, далёко, мальчик в буйстве грез,
В мечтах любви без слов и без ответа,
Почуял сладость тех же светлых слез,
И в первый раз познал восторг поэта.
Единый миг в единый вздох вознес
Страсть отрока и вдохновенье Фета.
И девушка, и роза в этот миг
Являли красоты единый лик.