Глава 6. Смеющиеся в Храме

Как будто сверху я увидел Иерусалим, его южную зеленую окраину, оливковую рощу, широкий ручей, дорогу в город и двоих, идущих по этой дороге к городу. И я пошёл за ними, и слушал, что они говорят.

– А ещё раньше, Цадок? Что было ещё раньше?

– ещё раньше жил человек по имени Погонщик Старых Верблюдов, потом еллины назвали его Сын Звезды, Зороастр. Он объяснил всем, что Божий мир изначально благ, а все плохое в нем временно и побеждается в конце дней через свободный выбор каждого из нас в этой жизни. Земля – Храм Бога, и каждый должен очищать его через добрые мысли, добрые слова и добрые дела.

Семилетний мальчишка несколько раз обежал вокруг идущего к городу Цадока, демонстративно оглядывая все кругом и указывая руками на все, что видел: на оливковую рощу невдалеке, на близкую речку, на раскидистую смокву за ней, на дальние невысокие скалы, на зеленеющее поле, на тропу, которой они шли, на редкие облака в ясном небе.

– Мы в храме, Цадок? А как же наш храм в Иершалоиме, он ведь тоже красивый, и все ходят туда, и детей носят, совсем малых, – чтобы сразу знали, где храм. Почему Зороастр – сын Звезды? А его принесли в храм, когда он родился? Что он сказал, когда родился? Мама говорит, что сначала я сказал "Цадок", – хотя ты не мой отец. Она удивилась и показала потом меня тебе, да? Так было? Про сына звезды ты в Персии узнал? Я тоже хочу туда, потом домой. А почему ты не ходишь в наш храм в Иершалоиме? Симон Макавей тебя не любит, или он тебе не нравится? Мама говорит, что про первосвященника лучше не говорить ничего, но я хочу все знать. Ты ведь Учитель, Равви, вот и расскажи. Говори, Цадок!

Они подошли к дощатому мостику-настилу над большим ручьем. Учитель взял мальчишку за руку и показал в прозрачную глубину у дна.

– Видишь, две рыбы стоят у дна против течения? Они всегда молчат, хотя знают про свой ручей все. Время течет быстро, как ручей. А вон там дальше на берегу овцы, вот видишь, – баран повернулся, смотрит на нас? Видишь, уходит теперь, и овцы за ним. Наступает новое время, Симеон. Была эра Овна, наступает эра Рыб. Овны шумные, прямые, упрямые. Рыбы молчат и дышат тайной воды. А кто будет теперь весь в словах, – как рыба в чешуе, – тот от сатаны, Симеон.

Симеон вдруг застыл на мгновение, как будто что-то услышал, вырвал руку и побежал с настила к едва видной тихой заводи, которую образовал изгиб ручья у песчаного плеса в высокой траве. Присел там на корточки и увидел ту, которая позвала его. Это была маленькая рыбка, чуть больше пескаря. Она выплыла прямо к нему, на расстояние вытянутой детской руки и как будто глотнула воздух, высунув рот из воды. "Ты", – как тихий гром услышал он с неба, – почему-то с неба, не из воды, а на воде лопнул воздушный пузырек. Несколько секунд они застыли, глядя друг на друга. "Сейчас ещё что-то скажет", – точно знал мальчишка и замер до дрожи.

Вдруг шевельнулась трава рядом с ним, легкий порыв ветра показался грозным чьим-то вздохом и испугал обоих. Он сморгнул, и увидел ее уже уплывающей, как будто огорченной этим вздохом.

– Цадок! Цадок! Ты слышал? Она… Она… Сверху сказала мне "Ты", – мне сказала! Ты слышал, Цадок? Ты слышал?!

– Ты сказал, я слышал, – улыбнулся Цадок, – значит, придётся рассказать тебе. Значит, ты – это Ты. Тогда слушай. Первое, что сказал Заратуштра? Как только он родился, он рассмеялся радостно, как маленький звонкий колокольчик прозвучал в огромном храме, на Земле. Об этом написано в Авесте, на воловьих шкурах, и я переписал их в Персии, всю двадцать одну книгу. Я покажу тебе эти свитки, и ты, Симеон, – значит это будешь ты, – через много-много лет, после войны с Римом, после землетрясения спрячешь их в пещерах на берегу Мертвого моря, и они будут дожидаться там другой, за Рыбами, следующей эры… Ты спрячешь в тех пещерах все наши свитки. Спрячешь и завернешь их так, чтобы они выдержали две тысячи лет. Запомни, Симеон!.. Сыном Звезды его назвали за то, что он смотрел на звезды и знал будущее.... Храм в Иершалоиме будет перестроен, он будет ещё красивее, и ты увидишь его, и будешь часто бывать там. Но опасайся начальников храмов, построенных людьми. И этого Маккавея, и других за ним. Вырастешь, поймешь почему. Запомни, наступает время тайн. Ты будешь жить долго, очень долго. Ты даже устанешь жить, Симеон. Ты проживешь в два раза дольше меня.

– Ты что, уже умрешь, Цадок? Почему ты так говоришь? Тебя убьет Маккавей? Я не хочу. Давай уйдем в Елладу, в Персию. Ты сказал, храм везде. Твои ессеи зовут тебя Мудрым, давай уйдем с ними. Ты как Баран у них, они пойдут за тобой.

– Они не пойдут. И я должен быть с ними. Но мое время уходит. Тебе сейчас семь, мне – скоро семьдесят. ещё три года я буду здесь…

– Я не хочу, Цадок. Сделай так, чтобы ты жил, – ты все можешь. А помнишь, ты говорил, что Илия снова придёт? И ты придешь снова?

– Да, Илия снова придёт. А за ним, через полгода после него, приду и я… Ладно, пусть это буду я, – раз тебе так хочется этого. Пусть ты будешь думать, что это я пришёл. И ты, раз это Ты, – ты дождешься и узнаешь меня. Ты не умрешь, пока снова не увидишь меня, мальчик. Запомни, как бы ты ни устал, что бы ни было потом, я приду снова, и ты узнаешь меня.

– Но как я узнаю тебя, Цадок? Сколько мне будет лет?

– Тебе будет сто сорок лет, Симеон. Ты будешь однажды в храме и там узнаешь меня, потому что я рассмеюсь там, в храме.

– В храме нельзя смеяться. Все стоят там тихо и слушают Маккавея. Тебя выгонят, и тебе будет стыдно.

– Тому, Кого ты узнаешь в храме, будет сорок дней от роду, Симеон, и Его простят. Многие даже и не услышат. Но ты услышишь и узнаешь меня, когда я рассмеюсь в храме как Сын Звезды. И скажешь нашим, моим ягнятам, ессеям, что я вернулся.

– Ты говоришь непонятно, Цадок, но я запомнил. Смотри, если обманешь, если не придешь снова, я выкопаю твои книги из пещёры и прочту их. И все узнаю тогда.

– Договорились, мальчик, – улыбнулся Цадок.

– Зачем же ты придешь снова скоро, если твои книги найдут только через две тыщи лет?

– Скоро? Почти сто сорок лет – это не скоро. Я приду объяснить людям, какая она, эта эра Рыб, эра тайн и молчания, эра любви и сострадания. А если не поймут меня, я возьму перед Богом все их грехи на себя, искуплю их. Потом, не сразу, люди поймут меня, поймут мой Новый Завет. Ты же запомни, – я рассмеюсь в храме, как Сын Звезды.

Они подошли к городу. Здесь Цадок свернул на одну из окраинных улиц, а мальчишка побежал дальше, – дом его семьи был недалеко от храма. Он бежал радостный и гордый: он слышал слово Рыбы, и Цадок не умрет совсем, он снова придёт, и Симеон узнает его. Подбегая к дому, он кричал на всю улицу, полупустынную в этот жаркий полуденный час:

– Мама, мама! Цадок не умрет! Он рассмеется в храме, и я узнаю его!

Один из немногих прохожих, смуглый и чернобородый, оглянулся и внимательно посмотрел на мальчика и на дом, в дверь которого он нетерпеливо вбегал.

"Маккавей не удивится, но будет рад услышать это… Рассмеется в Храме! Ну и учитель у этих ессеев, не зря Симон уже пять лет присматривает за ним… Он не умрет! Он не умрет своей смертью, этот самозванец, это верно… "Сын Божий", – так он себя называет. За одно это по нашим законам можно распять нечестивца. А тут ещё оскорбление Храма… Он рассмеется, и все узнают, кто он такой… Самонадеянный дурак. За что только эти ессееи называют его Мудрым. Вот Баран, это верно. Глупый и наглый как баран. Давай-ка, Саул, зайди к первосвященнику прямо сегодня, вот только жара к вечеру спадет…"

***

И был вечер, и было утро: день один. И прошло много дней. И был суд в Синедрионе, приговоривший Учителя Праведности ессеев Цадока к смерти через распятие на кресте, за оскорбление культа и намерение оскорбления Храма. Говорят, что Цадок молчал весь суд, ничего не говорил. И только когда первосвященник, предъявив ему обвинение в намерении оскорбления Храма через осмеяние его, спросил, выдержав паузу и не мигая глядя ему в глаза: "Если ты решил осмеять Храм, то затем ты хочешь разрушить его?", – только тогда Цадок чуть заметно улыбнулся: "Ты сказал. Я скажу в следующий раз, когда вернется планета Рыб."

Первосвященник обернулся к Саулу, чернобородому служке Храма и любителю астрологии. Тот что-то сказал Маккавею. "Через сто шестьдесят пять лет?" – переспросил чуть слышно. Громко сказал: "Ты безумен и опасен, Цадок. Скажи нам что-нибудь ещё."

Но больше Учитель ничего не сказал. Его распяли на Голгофе, на которую через 165 лет взошёл Иисус Христос, через цикл Нептуна, управителя эры Рыб.

Первосвященника Симона Маккавея сменил Александр Яннай, и тоже преследовал ессеев. Затем сменились на иудейском троне ещё цари и царицы. Затем Рим завоевал Иудею, и ессеи с оружием в руках боролись против легионов Помпея… Симеону в те годы было уже за семьдесят, но он был очень крепок. Однако оружие в руки он не брал, и помнил слова Цадока об эре Рыб. А ессеи что-то забыли, что-то важное. Теперь их и не преследовали. Но с самыми верными из них Симеон спрятал в пещерах Кумрана без малого тысячу свитков и документов общины. Он помнил, что свитки должны быть в сохранности две тысячи лет, и тщательно готовил клад к этому сроку, обмазывая горшки с кожаными свитками специально приготовленным раствором, укутывая их вымоченными в особых смолах льняными полотнами.

Потом, ещё через тридцать лет, было сильное землетрясение, разрушившее Кумранский монастырь ессеев. Потом, как и говорил Цадок, Ирод Первый снес старый храм и на его месте построил новый, много больше и красивее старого. И Симеон ходил туда часто и ждал Учителя, когда он рассмеется в храме. После 120 лет он устал жить и только ждал Цадока. Когда ему исполнилось 140, он устал и ждать. Слишком много он повидал на своем веку… А может и не было слова Рыбы, может ему показалось тогда? Может быть Цадок шутил с ним, с малышом?

Он почти перестал ходить в храм. Все же в один из погожих и не жарких, поздних осенних дней что-то заставило его надеть лучший полосатый плат-таллиф для молитвы. Он закинул концы его за спину и пошёл в храм. По дороге зашёл за Анной, восьмидесяти четырех лет, которую считали пророчицей, с которой он часто беседовал вечерами. Они прошли общий двор храма, где стоял обычный негромкий шум торговцев и менял, и множества людей; вышли в женский двор. Здесь, как всегда, тихо стояли еврейские мужья со своими женами, молились. Приходили с новорожденными, – через сорок дней, как положено, посвятить их Господу. Все как всегда, и было тихо в этом дворе. Вот ещё одна пара пришла с ребенком на руках матери, и ещё одна…

Вдруг как будто тихий, но звонкий колокольчик рассмеялся, рассыпался серебристым звуком. Симеон вздрогнул, оглянулся.

"Тихо, тихо, Иешуа, ты ведь в храме", – услышал он шепот совсем юной матери рядом с собой. Сначала он даже не поверил, потом замер до дрожи, – как в самом детстве, когда ждал слова Рыбы. Вспомнил сразу все, словно это было вчера: "Я рассмеюсь в храме как Сын Звезды, и ты узнаешь Меня". Старец Симеон как будто помолодел на сто лет. Он распрямился, стал выше многих в храме, повернулся и сделал два шага навстречу юной матери, протянул к ней руки. Она чуть испуганно отстранилась было, но, взглянув ему в глаза, передала Младенца. Он, похоже, узнал Симеона и улыбнулся ему. Слова сами полились из горла старца:

– Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовил перед лицом всех народов, свет к просвещёнию язычников, и славу народа Твоего Израиля. Иосиф же и Матерь Его дивились сказанномуо нём. И благословил их Симеон, и сказал Марии, Матери Его: – се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле, и в предмет пререканий, – и тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец…

* * *

…Как это иногда бывает во сне, я понял, что нужно просыпаться, но очень хотелось узнать, что будет со свитками, которые спрятаны в пещерах близ Мертвого моря, найдут ли их, и когда это будет, и что в них? Я просил Кого-то, неведомого мне, кто показывал сны, чтобы Он ещё немного не будил меня и мне не хотелось уходить из женского двора храма, где было сейчас совсем не страшно. Но чей-то голос врывался в храм и я чувствовал, что куда-то улетаю от Марии, Младенца и Симеона.

Я открыл глаза и услышал голоса отца и Луки, ученика Иисуса из семидесяти, который как раз говорил отцу:

"… И тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец… Так было, Сидоний, и Мария сама рассказала мне это на днях." – Голос Луки слышался из соседней комнаты. Я выскочил туда, накинув простыню и очумело спросил, с какого места начался его рассказ, и когда он пришёл к нам. Он сказал, что пришёл с четверть часа назад, чтобы пригласить меня к апостолу Андрею, а пока рассказывал отцу о встрече Марии и Младенца с Симеоном в храме, – что ему рассказала на днях сама Мария, и он записал ее рассказ.

– Доставай-ка, Луканус, свое стило, я тебе расскажу, что было до того, что мне сам Симеон сейчас рассказал и что я сейчас видел.

– Во сне? Все уже у нас знают про твой сон про Иуду, и Андрей хочет сегодня поговорить с тобой про это. Сны ты уж сам записывай, Реми, я записываю только то, что наяву сказано мне живыми свидетелями. Не потому, что не верю в правду твоих снов, а потому что должно кому-то записать слова всех свидетелей, без домыслов или сновидений.

Умываясь, я спросил Лукануса, не Телец ли он по знаку рождения, что так рассуждает, и точно, он подтвердил, что родился под Тельцом. За завтраком я рассказал всем про свой сон, и много же удивлялись они, и решили, что провидением Божиим занесло меня вчера в иудейские дворы храма, и высокою ценою обошёлся мне этот сон. Я потрогал ещё болезненную шишку на голове и подумал: не иначе как через эту шишку и через вчерашний страх смертельный. Потом мы пошли с Лукой на Овчую площадь, где в доме Иосифа ждал нас Андрей.