Глава 3. Иуда Искариот

Кипящий от страха неизвестности Иуда идет к первосвященникам. "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца", – наверное и такая мысль время от времени мелькает в его голове. Но вообще-то он, единственный апостол из Иудеи, в крови которого необоримо предубеждение к галилеянам, этим полу-язычникам и гордецам, надеется на мудрость первосвященников, которые обещали ему честно разобраться с этим Назарянином, и, если Он убедит их, стать Его приверженцами и защищать Его. Все эти галилеяне, и Иисус, слишком горды и непрактичны. Сколько было возможностей договориться с фарисеями, со старейшинами, и многие уже давно были на Его стороне. Но каждый раз в решающий момент словно бес вмешивался. Учитель требовал от них сразу полной веры, – к какой даже они, апостолы, шли долго и трудно. И фарисеям тоже, надо признаться, словно бес мешал относиться к Учителю более уважительно. Не дразнить Его своими придирками и ученостью. И чем дальше и убедительнее Учитель словом и чудом показывал свою Истину, тем глубже проходил раскол, – и ни один из апостолов пальцем не пошевелил, рта на раскрыл с фарисеями, чтобы примириться. Все они, галилеяне, смотрят в рот Учителю. А ему, Иуде, уже давно надо было понять это и договориться сначала со старейшинами, а потом и с первосвященниками. Но он все ждал, что Учитель Сам скажет ему, или намекнет в одной из Своих притч.

И вот вчера, в среду, Он рассказал притчу о трех рабах, которым Господин дал серебро в оборот. Один из рабов ничего не делал, закопал и хранил серебро; другой сумел обернуть серебро в два раза, а третий – в пять раз. И первого раба Господин осудил, и назвал лукавым, а тех, которые сами решились действовать, возвеличил, каждого в меру успеха. Иуда сразу понял, – ведь серебро было у него, в казначейской коробке. Учитель вчера сказал ему этой притчей – действуй, пришёл твой час. Он тоже видел, как и Иуда, как все уже видели, что дальше будет взрыв, хаос. Все видели, что людьми в Иерусалиме словно бес овладел в надежде на чудо, на разрешение сразу всего. Разве этого хотели они и Учитель? Нужны годы и годы, чтобы люди изменились изнутри, чтобы сердцем приняли Царство Небесное. Даже им, ученикам, понадобились годы быть рядом с Ним, чтобы понять это. Наконец-то Учитель сказал ему, Иуде – действуй. И даже когда он уже собрался идти, подозвал всех учеников и указал им на бедную вдову, которая положила в сокровищницу Храма все, что у нее было – две лепты. И это понял Иуда. Конечно, если надо будт, он отдаст первосвященникам все, всю их казну. Согласие с Храмом стоит в сто, в тысячи раз дороже. Если первосвященники скажут: ты пришёл к нам, а вчера были у Храма и только смотрели вы все, как другие жертвуют, а теперь просишь нас, – он отдаст им все деньги. Вот, сказал бы он, Учитель сказал отдать вам все. Хотя нет, нельзя говорить от Учителя, Он же не сказал ему прямо, только притчей…

Но вчера у Кайафы все решилось просто и быстро. Они готовы встретиться с Учителем (они назвали Его Учителем, а не Назарянином!) ночью, в саду где Он бываетс учениками. Да, ждать больше нельзя, и днем бес владеет городом и людьми. Хоть предстоящей ночью, хоть на Пасху, – чем раньше, тем лучше. Они будут ждать Иуду теперь в любое время, слово за Учителем. Это было вчера вечером. А сегодня Иуда не отходил от Учителя ни на шаг, ждал слова. Теперь-то Он должен сказать прямо, не притчей – иди! Поэтому он и сел за столом этой тайной вечери в этом странном доме рядом с Учителем, – пусть остальные возмущались, не мог же он сейчас все объяснить им. И Учитель его не прогнал, и успокоил всех. Вымыл всем ноги, – и ему, Иуде. Вымыл всем ноги, – это тоже был знак: любой мог идти. Он всем вымыл ноги, но никто не понял…

Любите друг друга… Иуда любил их всех, иначе зачем бы он шёл сейчас к Кайафе? А потом Учитель сказал, что кто-то предаст Его. И все стали спрашивать, кто? Один он, Иуда, спросил "не я ли?" Ему-то нужно было знать точно… "Один из двенадцати, обмакивающих со Мною в блюдо", – сказал. Но все обмакивали, а в тот момент он и Иоанн. И сразу ему, Иуде, сказал: "Что делаешь, делай скорее ". Вот и все. После этого надо было идти, и он пошёл. Иоанн – Его любимый, конечно не про него Он сказал. Но и не он, Иуда, – ведь сразу Учитель сказал, – иди! А если даже он, и он не понял притчу о серебре, ни притчу о вдове, то все равно ничего не изменить. Времени больше нет, все равно завтра все решится, и куда ему идти, если "что делаешь, делай скорее". Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

При нем тридцать сребреников, которые вчера ему дали в доме Каиафы напоследок – странная сумма. Они сказали, что так положено, таков храмовый порядок: любое сотрудничество с чужим, не храмовым служащим, должно оплачиваться. И все же он не решился положить эти деньги в казну, и черт с ними. Уже сегодня все решится, через несколько часов.

Полная Луна светила в бездне, прямо над домом Каиафы и Анны, за Храмом. "Азохэн вэй, Иуда", – в подворотне дома Каиафы сверкнули белки глаз и ему оскалился приветливой улыбкой вампира храмовый подметальщик, маленький смуглый чернобородый человек, Саул Клеопа, – храмовый подметальщик и любитель астрологии, подозреваемый Каиафой в педерастии. Иуда молча шагнул в ворота. "Господи! Когда же Каиафа вышвырнет этого педика?" – тоскливо подумал он. И молча вошёл во двор дома. До него как-то сразу дошло, что он как муха попал в какую-то огромную паучью сеть. Каиафа и Анна, держащие в служках храма этого чернобородого педика!.. Куда он пришёл? На минуту все смешалось в его голове. Может это астролог Савл все подстроил? Зачем он встретил его? "Сейчас спрошу у Каиафы… Пусть сначала скажет, зачем держит у себя педика?" Потом он вспомнил твердый, уверенный взгляд Иисуса, потом Его слова "…делай скорее", – он так долго ждал этих слов!..

Двери дома во дворе открывались, спокойный голос позвал его войти. Иуда тоскливо посмотрел на огромную Луну прямо на кромке крыши. Она как будто катилась по ней… Или крыша поехала влево? Хоть бы рухнула! Нет, ещё раз спокойный голос позвал его войти. Он узнал голос Малха, странного хозяина той горницы, где остались Иисус и одиннадцать, и, уже не думая ни о чем, вошёл…

***

Наверное, я громко застонал во сне, потому что мать в тот момент разбудила меня и с тревогой спросила, что со мной? Я не помню, что я ей сказал, но видимо успокоил ее. Она ушла, а я снова провалился в ту страшную ночь. Вернее, был уже день, пятница 14-го Нисана, и всем в Иерусалиме было уже известно о решении Синедриона и Понтия Пилата о смертном приговоре для Назарянина. Всем было известно, а я как будто был какой-то тенью рядом с Иудой, и следовал за ним. Состояние его было близко к помешательству, он даже забыл забрать из дома Каиафы свой денежный ящик, в котором были деньги общины. На эти деньги старейшины и купили затем "землю для погребения странников", в том числе и самоубийц, о которой говорил Петр.

И дух, и душа Иуды были черны от горя и ненависти ко всему миру. В горле было сухо и жгло кишки в животе, – вернулась застарелая болезнь, о которой он полностью забыл за последние три года. Он спрятался от мира в тот пасхальный вечер в лачуге нищего глухонемого по имени Авва, которого вылечил сам прошлой весной от сильных болей в голове, и у которого с тех пор иногда бывал. Авва обрадовался, заулыбался беззубым ртом, пошёл ещё за вином. Иуда почти не пил все эти три года, не больше чем Сам Иисус, – как и все другие апостолы. Но выпить он мог много. Он пил весь вечер пятницы и всю ночь, утром чуть-чуть поспал, потом опять пил. Авва ходил за вином несколько раз. Старался по губам понять, что говорит Иуда. Но он прикрывал губы рукой, когда говорил, или отворачивался, или выл в угол лачуги. И только вечером в субботу, от других нищих и немых в Иерусалиме Авва узнал, что случилось. Он пришёл без вина, что-то сунул в карман накидки Иуды, лег на лежанку у стены и отвернулся, даже не взглянув на него.

За полночь с субботы на воскресенье в тяжелом безысходном похмелье, с больной головой, ни о чем не думая и ничего не соображая, Иуда вышел на окраину Иерусалима, на дорогу в Виффагию. Вообще-то он хотел пойти в Вифанию, в дом воскрешенного Иисусом Лазаря, – хотел спросить у него, что такое смерть, – но мысли путались и он не был уверен, что идет правильно, и иногда забывал, зачем и куда идет. Стояла глубокая ночь и было тихо кругом и в отдалении. В горле снова было сухо, кишки снова болели. Иуда сунул руку в карман своей симлы-накидки, вытащил то, что положил Ава, – это была веревка.

От неожиданности он громко икнул, и тут же с соседнего дерева, шумливо хлопая крыльями, сорвалась какая-то птица и ему на лоб упал и потек ее жидкий испуг. Иуда, оттерев лоб, сел на обочину, посмотрел на дерево, и сразу узнал место и дерево. Это была засохшая пять дней назад большая, необычно высокая смоковница близ Виффагии, – та самая смоковница, которую Иисус проклял за бесплодие. Иуда сухо засмеялся и погрозил ей пальцем. Несколько сухих ветвей нависали прямо над дорогой. Иуда с трудом встал, его пошатывало. Медленно обошёл сухое дерево, криво улыбнулся, найдя удобные ветви внизу, и полез на него.

Близился рассвет и небо начинало светлеть на горизонте против Иерусалима. Стоя на одной из ветвей, Иуда обоими руками прилаживал к верхней ветви веревку. Кругом по-прежнему стояла полная, как для глухого, тишина. Уже накидывая петлю на горло, он услыхал вдруг в стороне Иерусалима резкий звук, как хлопок бича, и краем глаза увидел мгновением раньше в стороне Гефсиманского сада тонкую, зигзагом вспыхнувшую молнию. Он повернулся всем телом, неудачно переступил ногами и рухнул вниз, – петля была плохо завязана. ещё до падения на дорогу живот пронзила острая боль, – падая, он напоролся на сухой острый сук. Кишки выпали наружу, сразу безумно захотелось пить, но последнее ощущение было: наконец-то освободился, от скверны всей освободился!

Похоже, последние минуты жизни он пытался ползти в сторону Иерусалима, но его хватило только на два-три локтя. Огромная лужа крови быстро засыхала и чернела на дороге странной формой широкого серпа. Он вдруг увидел себя как будто сверху: и лежащую ничком фигуру, и вывалившиеся внутренности, и этот черный серп своей крови. Так его и нашли утром на дороге: ничком, головой в сторону Иерусалима, с вывалившимися внутренностями, в большом черном серпе засохшей крови. На невысоком суку кто-то увидел веревку, а кто-то не заметил. Живот был как будто распорот ножом, но в жреческом поселке убийств никогда не бывало, никогда.

***

Я проснулся от боли в животе и на полу. Во сне я упал с кровати. Живот у меня редко болел, я уж и забыл, когда это последний раз было. Вид, наверное, был ещё тот, потому что когда я вышел на кухню, мать удивленно посмотрела на меня: "Что с тобой, Реми? Ночью стонал, под утро тоже, а вид – как будто не спал всю ночь!" Я сказал, что видел дурной сон про Иуду Искариота, и что болит живот. Пришлось мне оставшиеся до пятидесятницы дни пить уголек с молоком и глотать настойки, и не есть мяса, и не ходить к Летиции, – потому что с больным животом с ней не порадуешься, а иудейские древности и новости ее мало интересовали.

Накануне Пятидесятницы утром зашёл к нам Бахрам, и я рассказал ему про сон. Вечером он зашёл ещё раз, сказал что виделся с Андреем, одним из Апостолов, и что мой сон очень заинтересовал его. Он просил, если я смогу, завтра с утра прийти в тот же дом за мраморной стеной.