Молодечно

Октябрьские сумерки готовились уступить место ноябрьской ночи. Все облака остались позади, над Калининградом. Абсолютно чистое небо превратилось в один большой цветной переход от персиковых красок западной зари до насыщенно-синего востока, где уже светились звёзды. По небу, жалобно крича, пролетела незнакомая мне птица.

Я спустился вслед за Катериной на перрон, вымощенный декоративными плитками, и огляделся. Вслед за мной вышла Светлана. На улице уже было весьма прохладно.

– Я не знаю, кто ты, – сказала Катя, глядя прямо на меня, – но большое тебе спасибо.

– Не за что, – сказал я. – Если честно, я сам не знаю, кто я, но давайте пойдём куда-нибудь подальше отсюда.

– Хорошая мысль, – мрачно сказала Светлана.

Мы пошли по перрону. Многие пассажиры, устав от путешествия, тоже ненадолго покинули поезд, и на станции сделалось людно, словно у входа на футбольный стадион перед матчем. Фонари горели пронзительным мандариновым светом. На здании станции размещался большой, шесть на три метра, плакат с бело-зелёно-красным флагом. Зелёный цвет был приятного тёплого оттенка ростков молодого бамбука. Надпись золотого цвета гласила:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МИНСКУЮ ГОСУДАРСТВЕННУЮ РЕСПУБЛИКУ!

Сбоку от станции был разбит небольшой декоративный сквер с елями. Фонарь здесь почему-то не горел. Перед круглой клумбой стоял гранитный валун с прикреплённой табличкой. За ним возвышались два флагштока. От растений, что цвели на клумбе летом, остались только пожухлые печальные ростки, торчащие из земли, словно проволока из полуразбитой гипсовой скульптуры.

Мы остановились под двумя повисшими в безветрии флагами. Один из них был российским триколором, второй – бело-зелёно-красным.

– Курите? – спросила Катя, доставая пачку сигарет из кармана куртки. Я отрицательно покачал головой.

– Бросила, но буду, – сказала Светлана, беря предложенную сигарету. Я разглядел, что это была самокрутка. – Меня до сих пор трясёт.

Катя достала спичечный коробок. Первая спичка сломалась в её пальцах, а вторая просто не зажглась. Прикурив с третьей попытки, она передала коробок Светлане. Две женщины ещё раз посмотрели на меня.

– Слушай, так кто же ты? – спросила Светлана, затянувшись и резко выдохнув. Запах сигаретного дыма был крепковатым, но в целом приятным. Я пожал плечами. Сказать было нечего. Обманывать моих соседок мне не хотелось.

– Я историк, которого позвали консультантом в Москву. Мне дали служебное место для поездки, так что тут не моя заслуга.

– Просто так служебное место не выдают, – сказала Катя.

– Значит, кому-то сильно нужна моя консультация.

Фонарь, стоявший в сквере, внезапно моргнул и начал разгораться. Отброшенные нами тени были короткими и резко очерченными. Катя затянулась ещё раз, покачав головой. Я так и не понял, что в данном случае означал этот жест.

При свете фонаря стала видна надпись на табличке:

ЗДЕСЬ, В РАЙОНЕ ОСТРОВЦА И ГУДОГАЯ

18 АПРЕЛЯ 2031 ГОДА

БЫЛИ СОЕДИНЕНЫ 1-Й И 2-Й МИНСКИЙ УЧАСТКИ

ВЕЛИКОЙ ПОГРАНИЧНОЙ ЗАЩИТНОЙ ЛИНИИ «ЗАСЕКА»

– Флюорография им пройдена не по месту жительства. Заразы, – внезапно сказала Катя, выделяя букву «з». – Я три раза моталась в Калининград ради этой медкомиссии, потому что у нас в Черняховске уже лет пять как рентген не делают. Все нормально ездят с калининградской флюшкой, а тут взяли и докопались…

– Вас действительно могли бы посадить? – внезапно спросил я. Светлана молча курила, глубоко затягиваясь. Катя покачала головой.

– Штраф бы выписал за неоформленные бумаги, чтобы припугнуть, и на этом всё, – сказала она. – У меня муж работал инженером на железной дороге, так что я всю эту систему знаю. Если вдруг начнётся следствие о митинге или пикете в поезде, то сразу придут из опричной службы и спросят: кто допустил неблагонадёжных лиц в вагон? Кто не обеспечил должного надзора в пути? Кто позволил митингу начаться? Ну, и так далее. За такое дело в вагоне со всей поездной бригады снимут квартальную премию, выпишут каждому по три штрафа, и хорошо ещё, если никого не снимут с должности. Так что это он нас напугать хотел, чтобы мы молчали до самой Москвы.

Она затянулась ещё раз, после чего тихо выругалась словами, которые люди не употребляют от хорошей жизни.

– Нас-то что пугать, – недовольно сказала Светлана. Она уже выкурила свою самокрутку до половины. – Мы ведь ехали аккуратно, тихо, никому не мешали! Тут соседа укусила какая-то муха, и он раскричался на весь вагон…

Катя согласно кивнула, резко выдыхая сигаретный дым.

– Плохо то, что с ним ещё до Москвы ехать, – сказала она. – Чувствую, мы ещё натерпимся.

Мы снова замолчали. Светлана осмотрела свою самокрутку.

– Табак у тебя крепкий, – заметила она. – Непривычно. Это ваш?

– Да, из теплицы.

– Давно не курила хороших сигарет.

Мы замолчали. Я обернулся, чтобы посмотреть на состав. Отсюда он казался длинной трёхцветной лентой, уходящей в сторону заката. Сделав пару шагов и обогнув ель, я увидел вблизи тепловоз, на боку которого крупными буквами значилось «Калининградская дирекция тяги».

Тепловоз был явно не новым. Узкие смотровые щели окон делали его похожим на локомотив бронепоезда. На его передней стороне располагался позолоченный полутораметровый двуглавый медведь и барельефная надпись «Россия». В медвежьих глазах неярко светились красные лампочки. По всей видимости, во время движения это выглядело достаточно зловеще. Чуть ниже, прямо под позолоченным медведем, к путеочистителю локомотива крепился большой металлический щит с надписью «MES SUGRĮŠIME»³. Двое рабочих откручивали крепления щита гаечными ключами, точно это был оберег, необходимый лишь на время транзита. По перрону со стороны хвоста поезда продвигалась целая бригада железнодорожников, снимая со ставней громадные замки и открывая окна. Металл лязгал и скрипел.

– Дзень! – обходчики проверяли исправность колёс ударами молотков на длинной ручке. – Дзень!

Звон молотков словно пробудил меня. Куда я вообще попал? Что происходит вокруг меня в этом странном будущем? Я понял, что этот удивительный мир начинает проникать в меня и что я начинаю чувствовать себя его неотделимой частью, а ведь прошло от силы шесть или семь часов.

Я попробовал вспомнить Человека в чёрном, стараясь зацепиться за него словно за якорь. Кто же он? Человек ли он вообще? Он называл себя неофициальным лицом и сообщал, что не относится к нечистой силе. На нём был чёрный идеальный костюм без каких-либо отличительных примет или знаков. Серебряную застёжку саквояжа украшал герб с лосиным рогом – знак Восточной Пруссии. Что это могло значить? Имел ли этот знак какое-либо отношение к столь грозному будущему? Что это за лосиная жуть, в которой я оказался?

На эти вопросы у меня не было ответа. Я вернулся к клумбе, и ель закрыла от меня бронированный локомотив.

– Такое ощущение, – помедлив, сказал я, – что мы ехали в столыпинском вагоне.

Катя затянулась. Огонёк сигареты был точно такого же цвета, что и лампочка в глазах локомотивного медведя. Невдалеке двое железнодорожников, тяжело дыша, пронесли снятый щит с надписью на литовском языке.

– Так это и есть столыпинский вагон, – сказала она. – Ты думаешь, эти ставни закрывают, чтобы защитить нас от литовцев? Нет, они нужны, чтобы никто не сбежал по пути. Машинист, друг моего мужа, рассказывал, что когда они едут по Литве, то в кабине локомотива за спиной стоят трое людей из спецслужб и следят, чтобы он не угнал поезд.

– Трое на одного машиниста?

– Они из разных контор. Опричники, тайная полиция и военная разведка. Следят друг за другом, чтобы никто не смог договориться и сбежать. Это уже лет тридцать, с тех пор, когда закрыли границы. Наш поезд стал «экспрессом наружу». Люди, которые хотели уехать, начали сбегать во время поездок. Разбивали окна, вылезали на крыши и прыгали, когда состав проезжал над реками или возле озёр…

По перрону нестроевым шагом прошли четверо солдат. Армейская клетчатая камуфляжная форма за сорок лет изменилась не очень сильно, но на солдатских нарукавных нашивках была неизвестная мне эмблема в виде медведя, спрятавшегося в зарослях василька и недружелюбно смотрящего влево. Под эмблемой шла столь же незнакомая мне аббревиатура «ОКРАМ». На брезентовых ремнях за спинами солдат висели чёрные автоматы.

– Первый, я седьмой, – протрещала рация у одного из солдат. – Эшелон досмотрен. Можно пускать.

Солдаты прошли дальше, и Катя, опустив руку с сигаретой, договорила:

– Вот это и прекратили. Приварили ставни, которые закрывают на всё время транзита. В пятьдесят пятом году какой-то москвич хотел сбежать, взорвав порохом окно в туалете вагона. Ставню заклинило, и он не пролез. Ему дали пятнадцать лет за терроризм. Громкое было дело. Из-за этого сменили руководителя нашей железной дороги, прислали нового из Москвы. Он немедленно перетащил к себе всех своих друзей, и они тут же начали имитировать бурную деятельность. У меня ведь муж пятнадцать лет инженером-путейцем работал. Вызвал его один такой молодой да амбициозный начальник в кабинет и сказал: вот, так и так, мы тут усиливаем безопасность дорожного следования, а у тебя жена иностранка по деду. Или разводись, или пиши заявление по собственному желанию.

– И как? – спросила Светлана.

– Ну, развёлся фиктивно, – коротко ответила Катя. – А его потом всё равно через месяц уволили, мол, был женат на иностранке по деду. Мне тогда на мясокомбинате третий раз подряд зарплату недоплатили. Сначала два месяца штрафовали за невыполнение плана, а на третий раз, когда я его всё-таки выполнила, сказали «что-то много ты заработала» и снова оштрафовали за неформенную одежду. Вот и я ушла с работы. И мы всей семьёй поехали на хутор.

Повеяло ветром. Флаги над нашими головами ожили. До моих ноздрей донёсся запах угольного дыма, и я вспомнил, как когда-то в детстве стоял у котельной на краю болот. Наверное, подумал я, от этой котельной сейчас не осталось даже кирпичей. Тот район начинали застраивать: судьба небольшого здания с выложенными на фронтоне цифрами «1952» казалась предрешённой.

Поездная бригада с молотками возвращалась по перрону. Холод уже вернул многих пассажиров в вагоны. Я потёр озябшие руки и убрал их в карманы куртки. Катя бросила окурок в урну.

Громкоговорители сообщили, что скорый поезд Калининград – Москва отправится через десять минут. Из дверей станции вышли несколько железнодорожников, о чём-то разговаривая между собой.

– После того, что было, даже возвращаться не хочется, – сказала Светлана.

– Ага, – сказали мы одновременно с Катей.

Медленно и нехотя мы отправились назад, к вагону. Только сейчас я увидел, что в дальнем конце станции возвышается смотровая вышка. На фоне закатного неба вырисовывался силуэт человека с биноклем. Хорошо, что не с оружием. Почему под этим прекрасным персиковым небом так плохо жить людям?

Я задумался о тех жизнях, которые прожили за эти сорок лет две мои новые знакомые. Это было сложно. Мне удалось только представить Светлану в молодости на рок-концерте. С жизнью Кати было ещё труднее. Воображение нарисовало её с двумя длинными хвостиками рыжих волос, а это было совершенно не то. Я на секунду закрыл глаза, вспоминая взгляд девочки из шестнадцатой школы, переходящей дорогу перед инкассаторским автомобилем, где ехал я. Что видела эта девочка за свою жизнь? Что она увидит в будущем?