Мой доверчивый палисад…

 
Мой доверчивый палисад,
разговорчивый мой подоконник,
может впрямь всё, что я написал
не нуждается в посторонних?
 
 
Пусть пишу не так, не о том,
что с того, мы ведь не на параде…
Я-то знаю, каким трудом
достаются эти тетради.
 
 
Не тревожься, моя душа!
Нам ли думать с тобой о славе?
Только как это – не дышать?
Только кто же меня заставит?
 

Я твоей тоски не понимаю…

А. А.

 
Я твоей тоски не понимаю,
только слышу, слышу каждый день:
зацветет в последних числах мая
под окном душистая сирень.
И припомнится проклятый остров,
где погибло столько кораблей…
Души мореплавателей воском
исцелял отважный Одиссей,
чтобы слабых духом не смущали
песни похитительниц-сирен…
 
 
– Что молчишь? Что горбишься в печали?
Ничего не дам тебе взамен.
 

Берег

 

1

Улыбнись – жизнь ушла безвозвратно.
Чуть помедли над тихой рекой.
Посмотри: разноцветные пятна
загораются сами собой.
 
 
Эта ночь, как и ты – ниоткуда.
Этот млечный, чуть брезжащий свет
от звезды – разве это не чудо?
Через тысячи, тысячи лет.
 

 

2

И нежность в сердце утвердилась.
Откуда этот легкий шум?
Душа ль от тела отделилась?
Освободилась ли от дум?
 
 
Или нетрезвою походкой
уходит к западу луна?
Под перевернутою лодкой
песок, покой и тишина.
 

Никаких украшений…

 
Никаких украшений:
вензелей, позолот,
красота – неужели
только кровь,
только пот?
 
 
Неужели – так надо
и иначе – нельзя,
чтобы ткань снегопада
мне слепила глаза,
 
 
чтобы, падая оземь,
будто в этом их цель,
листья славили осень
целых восемь недель?
 
 
Чтобы время стояло,
как вода подо льдом…
 
 
Вдруг мелькнет, как бывало,
поманив рукавом.
 

Слагать стихи – нелепая забава…

Слагать стихи – нелепая забава,

 
когда душа заведомо черства,
но где предел и мера мастерства,
и кто нам дал таинственное право
плодить на свет слова, слова, слова?
Толпа не примет их, не крикнет: «браво!»,
их не коснется ветреная слава
и будет, к сожалению, права.
Мука и пыль – диктуют жернова.
Но, как Помпею выплакала лава,
так выгорит на пастбищах трава,
когда гортанно, дико и картаво,
ни грамма фальши – яд и тетива —
над миром выпрямится Слово величаво.
 

Ночь непробудна, бездонна, тиха…

 
Ночь непробудна, бездонна, тиха.
Так и живу – от стиха до стиха.
 
 
Так и дышу – невпопад и не в лад,
только и вижу – часов циферблат.
 
 
Стрелки бегут – не угонишься! – прочь.
Чуть зазевался и сразу же – ночь.
 
 
Чуть повернулся, и множество лет,
словно снежинки, просыпались вслед.
 
 
Ангелом белым – сквозь ночь – простыня…
Господи, ты не покинешь меня?
 

Я доволен жизнию своею…

 
Я доволен жизнию своею,
отберите все – не обеднею.
 
 
Листья с веток будут тихо падать,
заслоняя в небе птичью стаю…
Ничего не жаль мне, даже память
я готов отдать, – зачем не знаю.
 
 
Молодость моя, откликнись, где ты?
Что мне делать с жизнию своею?
Разве что стихи писать в газеты —
больше ничего я не умею.
 
 
Снова осень ходит вдоль аллеи…
Надоели дактили и ямбы, —
скоро встретимся у бакалеи,
или нет – у театральной рампы.
 
 
У меня со старостью и смертью
старые неконченые счеты, —
ведь не даром выбросил я перстень
азиатской вычурной работы.
 
 
…Потому что листья будут падать,
заслоняя в небе птичью стаю…
Ничего не жаль мне, даже память
я отдам тебе, – зачем не знаю.
 

Лорелея

 
Лодка плывет, берег зовет.
Что там вдали мне навстречу плывет?
 
 
Нет ничего – только светит луна,
только далекая песня слышна.
 
 
Лодка плывет, голос зовет.
Кто там вдали так тревожно поет?
 
 
Нет никого – только тонет весло,
только течением лодку снесло.
 

Откажи себе во всём…

 
Откажи себе во всём,
всё отдай другому:
выстрой для другого дом,
сам уйди из дома…
 
 
И пойди куда-нибудь —
путь звезда укажет…
Бесконечный Млечный путь
сам под ноги ляжет.
 

ИЗ СБОРНИКА «DUM SPIRO SPERO»

 
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.
 

О. Мандельштам

Как громко мы, молчим, как тихо спорим…

 
Как громко мы, молчим, как тихо спорим,
как медленно горим, как горько пьем,
как гибнем врозь, как верим каждой ссоре, —
безропотно стоим под проливным дождем.
 
 
Как странно мы живем, как тупо, немо,
как страшно все, что окружает нас…
В последний раз заря придвинет небо,
и Млечный путь взойдет в последний раз.
 
 
В последний раз живем! Прощай, планета!
Лети сквозь ночь, скрипи, земная ось.
Я выброшу стихи, возьму в ладони лето
и медленно уйду, земли мгновенный гость…
 

Жизнь вывернута наизнанку…

 
Жизнь вывернута наизнанку.
У времени крутой разгон.
Я выйду в поле спозаранку
и обопрусь о горизонт.
 
 
И чту мне чьи-то неудачи,
и чту мне боль, и чей-то смех,
когда повалит наудачу
непоправимо чистый снег?
 
 
Когда метель, срывая петли,
мешая сроки, вне времен,
вдруг белые закружит кегли
лиц, памятников, дат, имен?
 

Я должен многое успеть…

 
Я должен многое успеть.
О, если бы я знал заране:
моя ребяческая спесь,
да томик Тютчева в кармане.
 
 
Я должен заживо сгореть,
чтобы из пепла возродиться,
я должен трижды умереть
и трижды в слове возвратиться.
 
 
Мне только двадцать восемь лет,
возьму и всё начну сначала…
В каком-нибудь глухом селе
у невозможного причала
 
 
в шалаш забраться к рыбаку
и ждать, пока не клюнет окунь…
Пока не подытожит осень
и жизнь, и каждую строку.
 

А время старится, течет, струится…

 
А время шло, и старилось, и глохло…
 

Б. Пастернак

 
А время старится, течет, струится,
и зыбким кажется, и тает на губах.
Еще строку, ведь я верну сторицей,
еще страницу – не земных ведь благ
 
 
прошу, в конце концов… О, эти лица!
Куда ты лезешь, глупый, чур тебя!
Тюрьма. Вокзал. Опять тюрьма. Больница.
И ласковые пальцы октября.
 

На ипподроме – флаги…

 
На ипподроме – флаги,
на ипподроме – вой…
Налей-ка мне из фляги,
пусти по круговой.
 
 
Куда вы мчитесь, кони,
копытами звеня?..
В прокуренном вагоне
везут, везут меня.
 
 
Сплетенье тел и линий,
последний поворот…
Как белый шепот, иней
промчится у ворот.
 
 
Я вижу, ясно вижу,
как будто подан знак:
не так я ненавижу,
не так живу, не так.
 
 
Нас не обманет финиш,
нам жить невмоготу…
Перила отодвинешь
и канешь в темноту.
 

Как строят дом, как разбивают сад…

 
Как строят дом, как разбивают сад,
немыслимым трудом, чудовищным упрямством,
в полночный час – одни – с прекрасным постоянством
всё в тот же стол – опять – потупив взгляд,
 
 
с сыновней ненавистью на губах,
с жестокой радостью – все вышли сроки! —
выводим мы губительные строки,
превозмогая свой недетский страх.
 

Я болен…

 
Я болен. Осенью ли, прозой
или стихами – все равно.
Заката предпоследний козырь
ложится на мое окно.
 
 
Иду ль куда – домой, из дома,
молчу ли, стоя у окна, —
не астма – смертная истома…
Окно. И за окном – стена.
 
 
В окне – фонарь, февраль, фрамуга…
Я болен, стало быть, здоров.
И рядом – ни жены, ни друга,
и ветер с четырех сторон.
 
 
…А снег коснется сонного окна,
и до окна уже не дотянуться.
И сада оголенная спина
тебя уж не заставит оглянуться.
 

Пока дышу – надеюсь…

 
Пока дышу – надеюсь.
Dum spiro spero. Но
смотри, как леденеет
прозрачное окно.
 
 
Уже по крестовине
прошелся раз, другой
обетованный иней,
благословенный мой.
 
 
Сентябрьские сроки.
Деревья в три ряда…
Роняет свет высокий
вечерняя звезда.
 

А осень безнадежно хороша!

 
А осень безнадежно хороша!
безукоризненна ее отделка.
Мелькнет в кустах оранжевая белка…
Что если вдруг – молчи, не лги, душа! —
вся наша жизнь такая же безделка,
как этот мертвый след карандаша?
Но на часах не двигается стрелка,
и так легко дышать… Но что ни шаг —
то тлен и смерть… Пустынная аллея.
Ни мертвый лист, ни беличьи следы
не трогают тебя, и ты стоишь, хмелея
от этой царственной, торжественной беды,
испытывая боль, почти блаженство…
В несбыточном плену у совершенства.
 

Искусства разветвленный ствол…

 
Искусства разветвленный ствол,
невидимых корней могучее родство.
Я – крайний лист на самой крайней ветке,
и кровь моя принадлежит листве.
Со мной в родстве бесчисленные предки,
и те, кто будет жить – со мной в родстве.
И смерть моя – умрет одно лишь имя
мое – и жизнь принадлежат не мне,
но тем, другим, – да будет свет над ними! —
сгорающим в божественном огне.
 

ИЗ СБОРНИКА «ПОСТСКРИПТУМ»

 
Смерть, как парус, шумит за кормой…
 

Г. Иванов

Каждый день – одно и то же…

 
Каждый день – одно и то же:
трудно жить в краю чужом,
даже в зной – мороз по коже,
будто в погребе сыром.
 
 
Дом уснул, и дверь закрыта.
Как же нам с тобой уснуть?..
Даже если жизнь разбита,
говори мне что-нибудь.
 

«Крапива» – красивое слово…

 
«Крапива» – красивое слово.
Кругом – лопухи, лебеда…
А в небе – из льда голубого —
шальная стояла звезда.
 
 
Стояла над домом и садом,
и в лунном ее забытьи
все то, что казалось нам адом
(свети, дорогая, свети!) —
 
 
невнятные шорохи, звуки
бессмысленной жизни земной
в преддверии долгой разлуки
наполнились вдруг тишиной.