Вот, кажется, осилил ремесло…

 
Вот, кажется, осилил ремесло.
Никто не застрахован от ошибок.
Живу без отличительных нашивок,
в карманах пусто, на душе светло.
 
 
Вот, кажется, и молодость прошла…
Чего же им, проклятым, не хватает,
моим стихам, что словно свечи тают,
едва их убираю со стола?
 

Я поселю тебя в стихотворенье…

 
Я поселю тебя в стихотворенье,
здесь будет всё не так, как у людей.
Ты улыбнешься выдумке моей,
напомнишь мне о вечности, о тленье
 
 
и скажешь так, задумчиво тиха:
«Ну что ж, квартирный разрешен вопрос.
Да, я согласна жить в твоих стихах…
Вот только мы опять без папирос».
 

Давно так плодотворно не молчалось…

 
Давно так плодотворно не молчалось.
Уж, думал, не отважусь, а пришлось…
Как старый плащ, отброшенная злость,
да за полночь стихи, казалось, малость,
да крепкий чай, да запоздалый гость…
Ах, если бы и ты тогда осталась!
 

Прощай, расшатанный покой…

 
Прощай, расшатанный покой.
Пока, как окрик за трамваем,
пока, как всплеск волны скупой,
мимо копеечного рая,
 
 
мимо простуженной листвы —
как кисти рук скрестятся ветки,
сомкнутся каменные львы,
сойдутся лестничные клетки…
 
 
Калитки скомканная тень,
листвы споткнувшейся смущенье,
и я, как чье-то порученье,
вычеркиваю новый день.
 

Две параллельные прямые…

 
Две параллельные прямые,
из детства в будущее след.
Пятнадцать пролетело лет
с тех пор, как мы лыжню прямили.
 
 
Случайно купленный билет
не вы ль, случайно, обронили?
Две параллельные прямые.
Снежинок тоненький балет.
 

У судьбы неразборчивый почерк…

 
У судьбы неразборчивый почерк,
и попробуй поди разбери,
черт ли с ведьмой в камине хохочет,
то ли это проделки зари,
 
 
то ли это сентябрь за холмами
куролесит всю ночь напролет,
то ли просто пришли за стихами
и в оконный стучат переплет.
 

Здравствуй, юность моя безоглядная!

 
Здравствуй, юность моя безоглядная!
Снегу, снегу-то намело…
Жизнь свою достаю и разглядываю,
как последний пятак на метро.
 

Олененок, свирель, Алие́!

 
Олененок, свирель, Алие́!
Оглянусь – никого, только – имя…
Посмотрела глазами моими,
так уже не глядят на земле.
Та же черная, черная бровь,
та же дерзкая кровь, те же складки
возле рта, тот же взгляд – кровь за кровь! —
мы еще наиграемся в прятки.
Мы еще повоюем с тобой.
Ты забудешь свою осторожность,
станешь мне путеводной звездой,
а иначе – зачем я художник?
И одна по плохой мостовой
под янтарным дождем, как в тумане,
ты еще побредешь, ангел мой,
вдаль за вереском воспоминаний.
 

Строки стремительная ересь…

 
Строки стремительная ересь,
фонем пугающая вязь,
скажи, откуда ты взялась,
в какой тоске удостоверясь
и с временем нарушив связь?
 
 
Скажи, откуда ты пришла,
руки язвительная сила?
Два берега соединила,
а оказалось: два крыла.
 
 
Два берега, две борозды,
два сердца, два стихотворенья…
Девятым валом вдохновенья
взлетев до утренней звезды.
 

Опять один, как ветер в поле…

 
Опять один, как ветер в поле…
Как в продуктовый магазин,
вдруг забреду к Марине Доле,
когда накатывает сплин.
 
 
В дому царит неразбериха,
и две собаки – на софе,
всё это отразилось лихо
в ее неряшливой строфе.
 
 
Гитары жертвенные звуки
и будто бы исподтишка,
в двух миллиметрах от разлуки
бежит по клавишам рука…
 
 
И чту ей чей-то профиль важный,
пожатие чужой руки.
Неразбериха. Сор бумажный.
Черновики… черновики.
 

Подожди, слова придут потом…

 
Подожди, слова придут потом.
Нежность – удивительное слово.
Слишком поздно пересохшим ртом
«Я люблю тебя», – шепчу я снова.
 
 
Слишком поздно встретилась ты мне.
Вот стою и вижу, как в тумане:
то ли свет горит в твоем окне,
то ли это – свет воспоминаний.
 

Прохладный белый звонкий лист…

 
Прохладный белый звонкий лист
Бумаги,
В нем только что переплелись
Ручьи, овраги,
 
 
И чьи-то руки, и стихи,
И чьи-то встречи,
Как ласточки из-под стрехи —
Из русской речи.
 
 
И этот город за окном,
И сон окраин,
Где каждый камень мне знаком,
Где каждый камень,
 
 
Где каждый придорожный куст,
Предвидя старость,
Готов произнести строку,
Чтоб та осталась.
 

Оттолкнусь от поручней рукой…

 
Оттолкнусь от поручней рукой,
пропущу грохочущий состав
и замру у старого моста,
выпрямившегося над рекой.
 
 
Жизнь – испепеляющий костер.
Но сгорая, падая, любя,
я как в храм, как в дымчатый костел
и как в музыку вступал в тебя.
 
 
…Где над головами прихожан
в сокрушительной, как вихрь, тоске
изъясняется с толпой орган
на неведомом ей языке.
 

Маяковский
Отрывок

 
Смотрю на портрет: высок, скуласт,
громадная рана рта…
Поэт? Художник? Скорее – гимнаст,
прыгающий с моста.
 
 
Жду. Уверен: заговорит,
сбросит с себя медь,
он, одолевший столько рифм,
а тут – какая-то смерть.
 
 
И вот, отодвинув ногою стул,
перечеркнув коридор,
помедлив немного, он такое загнул,
слушаю до сих пор:
 
 
– Здорово, братец! Никак поэт?
Куришь? Вот это да!
Тепло-то как, а в моей дыре
адские холода.
 
 
Чего молчишь? Или вовсе нем?
Любовью ль серьезно болен?
Меня не бойся – людей не ем,
поэтов тем более.
 
 
Я тоже любил
                  и тоже сидел без гроша,
любил до дрожи,
                  до жуткой истерики губ.
К ее нервным шагам
                  приноравливал
                              свой торопливый шаг
и считал себя
                  в неоплатном
                             за это долгу.
 
 
К другим был строг,
в том числе и к себе,
                        но к ней…
Но к ней тянулся
                  неуклюжими
                          щупальцами строк,
не жалея ни горла,
                  ни глаз,
                            ни души,
                                         ни локтей.
 
 
Я любил ее так,
                  как уже не способен любить этот век,
я любил ее, как Октябрь
                              и как все грядущие октябри…
Разве может выдержать это один человек?
Вот и расстались
                      в апреле
                              мы с Лилей Брик…
 

Асфальт

 
Асфальт полосатый, как зебра, печальный и серый
асфальт лежит под моими ногами – в окурках,
плевках, поцелуях, заплаканный серый асфальт.
 
 
Куда-то торопятся люди, похожие на осьминогов,
на дятлов, тюленей и прочих известных
науке животных, но больше всего —
на людей, спешащих по важному делу.
 
 
По важному делу! Я тоже по спешному делу иду,
листая дома и кварталы, по важному,
спешному делу, по делу, по делу, по делу…
 
 
А небо похоже на купол огромного светлого цирка,
оно в облаках, как в сметане, оно, как большое окно…
 
 
(Я знаю, что небо – лишь небо, что ветер – лишь ветер,
не больше.)
 
 
Гуськом, словно гуси, трамваи ползут по наскучившим
рельсам, и каждый имеет свой номер,
свое назначенье, маршрут.
 
 
А я не имею маршрута, и цель исчезает в тумане,
густом и прохладном, как пиво, но я тороплюсь,
я ведь тоже иду по какому-то делу, по важному
спешному делу, по делу, по делу, по делу…
 

Улицы

I. Я люблю бродить по старым улицам…

 
Я люблю бродить по старым улицам,
люблю смотреть на дряхлые домики
с перекосившимися глазницами окон,
на неровные заборы, игрушечные калитки
и одинокие вывески всегда пустых магазинов.
Я люблю эту тихую часть города,
где нет тротуаров, где люди и дома
живут какой-то своей, таинственной жизнью
и где невольно вспоминается
все, когда-либо слышанное о чудесном и загадочном.
 

II. Был в Амстердаме…

 
Был в Амстердаме и не зашел в музей Ван Гога.
Зато посетил Красный квартал.
Накрапывал дождь.
Девушки отсыпались после ночи,
некоторые завтракали.
Я долго кружил по узким улочкам,
рассматривая их через стекло,
как мертвых бабочек в музее природоведения.
 

Спасибо, что не пришла…

 
Спасибо, что не пришла,
спасибо, что разлюбила,
спасибо, что письма сожгла —
спасибо, что не забыла.
 
 
Спасибо, что ты была,
за боль и за радость спасибо…
Но пряди отбросив со лба,
ты в комнатах свет погасила.
 
 
И в узких своих сапогах,
прижав к подбородку колени,
сидишь с папиросой в зубах
и ждешь, чтоб тебя пожалели.
 

Жизнь проходит за разговорами…

 
Жизнь проходит за разговорами.
Разбазариваем себя.
Снова осень идет по городу
легкой поступью сентября.
 
 
Мы не тех, кого надо встречаем,
нас укачивает судьба.
Напои меня, мама, чаем —
я смертельно устал от себя.
 
 
Это скоро выступят зонтики,
это сумерки сентября,
это мы сумасшедшие зодчие
разбазариваем себя.
 

Вот и некуда стало идти…

 
Вот и некуда стало идти,
не с кем слова промолвить.
Что ж ты стал посредине пути?
До средины дошёл ведь.
 
 
Что ж ты замер с тоскою в глазах,
с нежным грузом в груди – оттого ли,
что в душе твоей вечность и страх?
Сотни клятв – только грезишь о воле…
 

Нам остается только старость…

 
Нам остается только старость.
О молодости не скорбя,
всё чаще мы приходим в ярость,
увидев в зеркале себя.
 
 
Всё чаще, недовольным взглядом
отмерив предстоящий путь,
нащупываем склянку с ядом,
чтобы навеки отдохнуть.
 
 
И если жизнь – лишь сон, который
нам снится в пасмурную ночь,
не лучше ли отдернуть шторы
и тяжкий сон свой превозмочь?
 

Времена года

 

1

Подслушать исповедь сверчка,
исподтишка нарвать сирени
и написать стихотворенье
опять про белого бычка.
 

 

2

Капризы осени, пирог
с грибами, горечь пораженья…
И лист преподает урок
искусства самовыраженья.
 

 

3

Спешит состариться декабрь,
и ждет гостей на новоселье
лес, неподвижный, как дикарь,
подкрадывающийся к цели.
 

 

4

Дома продрогли до квартир,
до крыш, до крошечных заслонок,
но все слышней – едва с пеленок —
капели солнечный пунктир.