Это случилось давно.
А началось и того раньше – когда я оставил Большую Науку. Загодя я обещал своим ученикам, что, вот, ровно в 60 перестану быть учёным.
– Как так? – недоумевали они.
– А так. Если надрывался 30–35 лет, то хватит. Да и вряд ли в старости сделаешь больше, чем в молодости и в зрелости. На вас буду надеяться, что не растеряете наше нажитое, дальше и дальше пойдёте. А иначе какие же вы ученики?
– Ну, и как же? Чем тогда заниматься-то станете? Ведь без дела не сможете. Не хулиганить же…
– Не знаю пока, – честно отвечал я. – Наверное, пойду в школу учителем. В младшие классы. Малыши доверчивы и послушны – не то что вы.
Смеялись, бывало.
Но с Большой Наукой я, как и обещал, распрощался.
И тут вскоре пришли стихи. Тяжёлый труд кончился, душе просторнее стало. Красочный мир со всех сторон… Наука требует сосредоточиваться на смыслах, на глубинном, глазу невидимом. Она требует отвлекаться от случайного, единичного, от деталей. А теперь обнаруживалось, что мир состоит из деталей, из красок, из невероятно особенного, из редкого.
Всё вникаю в детали.
Поражаюсь щедротам —
Очертаньям проталин,
Синеглазым высотам…
И цветок незнакомый,
И осины нагие —
Это клад мой искомый,
Это вести благие.
Н-да. В общем, пошли стихи. Каждый русский пишет стихи. Или писал. Или ещё напишет. Язык такой, наверное. Если душа зазвучала, он выручит.
Сказочное это дело – писать …не-ет, не писать… складывать? …сочинять? …творить? стихи. Увы, всё это не те глаголы. Как возникает стих? На удивление просто. Неизвестно откуда выплывает строка. Или падает?
Привычный мир. Привычные места.
Всё как всегда. События обычны.
Но падает строка, как падает звезда, —
И на мгновенье рухнул мир привычный.
Как искра, чиркнет по сердцу строка,
Не обожжёт и даже не согреет,
А поманит слегка и повлечёт слегка,
Настроит душу, ежели успеет.
И вот уже предчувствуешь полёт,
И вот уже ликуешь или плачешь…
И новый стих идёт, как будто жизнь идёт, —
Не выправишь и не переиначишь.
Ну, конечно, я понимал, что не гений и не талант. И даже не поэт. Графоманом я не стал, а стал поэтом-любителем. Как очень многие, пишущие стихи, но, к счастью, свободные от тщеславия. Моё, как пышно говорится, «участие в литературном процессе» было любительским. Однако оно многое переменило, перенастроило в моём духовном мире. К примеру, я совсем иначе прочёл со школы знакомые стихи. Полюбовался поэзией Пушкина. Потрясённо обомлел от стихов Некрасова. Выше всех современных поставил для себя Роберта Рождественского, Юрия Левитанского, Александра Твардовского, Николая Рубцова. По силе слова выделил Марину Цветаеву, Сергея Есенина, Владимира Высоцкого. И Василия Макаровича Шукшина, хотя он и не писал стихами.
Короче, мне стало опять хорошо на свете. Как в детстве. Только в детстве бессознательно хорошо, а в старости, как оказалось, может быть осознанно хорошо. А осознанное переживается ярче.
Но, будучи пожилым, я был и осмотрительным. Не донимал домашних и знакомых чтением своих стихов. Напечатаю, бывало, книжечку и раздам знакомым. Жду: а, может, что-то о стихах скажут. Такое случалось, но о-очень редко. Тем ценнее оно было. Помню первый читательский отклик (ждать пришлось лет восемь!):
«Борис Васильевич!
Самое потрясающее стихотворение – песня из цикла «Ностальгия» «Очень нужное что-то в рюкзак второпях покидаю…» Это будет моя любимая песня! С уважением! Кинзина И.А.» (Ханты-Мансийск. 8 апреля 2003 г.)
Надо же! А я и не знал, что это песня…
Очень нужное что-то
в рюкзак второпях покидаю.
Второпях очень важное что-то
в записке черкну…
Покидаю я эти края, навсегда покидаю,
И едва ли когда я сюда ещё раз заверну.
Здесь налажена жизнь.
И пусть счастье пребудет в их доме!
Только мне здесь не жить:
не могу быть в бессрочных гостях.
Значит, надо домой.
Значит снова судьба на изломе.
Мои близкие люди, надеюсь, поймут и простят.
Пусть родной стороне безразлично,
я убыл иль прибыл.
Даже в светлые годы
отдельные судьбы не в счёт.
Но я знаю, что буду России
не в убыль, а в прибыль,
Коли жизнь моя малая в буднях её потечёт.
Я об этом молчу, но большую надежду лелею:
Не настанет беда, коли я её не допущу.
Своим сердцем Россию
и в лютый мороз отогрею,
А коль будет нужда,
то и в жарком бою защищу.
В общем, надо домой.
Доброе слово читателя помнишь пожизненно. Каждое его доброе слово…
Но я отвлёкся от случая, о котором собирался рассказать.
Мало-помалу я стал захаживать на разные «тусовки» поэтов. Таких собраний теперь немало. Там все читают свои стихи. Многие такие же, как я, поэты-любители. Не стану врать: мне тоже невтерпеж было озвучить перед всеми свои стихи. Ну, в самом деле, не только же для себя я их писал. К тому же они мне самому очень нравились. Хотелось поделиться хорошим. Но я вовремя приметил: поэты не шибко любят слушать чужие стихи, любят сами читать. Слушая, не скрывают, что терпеливо ждут, когда закончишь.
Я помалкивал. Терпел, когда читают другие. Потому что редко, очень редко встречались дивные стихи.
Но однажды я всё же решился и выступил.
Собрание было в той самой плохой квартире, в музее М.А.Булгакова. Поэтов в гостиной – десятка три-четыре. Ведущая вечер поэтесса громко назвала мою фамилию, пригласила выступить. Я сидел в заднем ряду и не откликнулся. Позвала ещё раз. Я поддался.
Я прочитал им «Тишину» и «Надейную песню» из главы «Зимы русской души». И только. Боялся переборщить.
Заметает, заметает… Замело.
Что играло, что цвело – белым бело.
Вспоминаю, вспоминаю я сынка
Без могилки, без креста и без венка.
Как забрали да услали на войну, —
Получили только весточку одну.
Обращались: жив ли, ранен или пал?
Сообщили, будто без вести пропал.
Ой ты, заметь! ты легла в который раз?!
Только память, только сердце не предаст!
Всё за здравие молюсь, всё ворожу,
Поминать – не поминаю… Погожу.
Иду и сажусь на своё место в дальний тёмный угол гостиной. Через два человека от меня поэт Андрей Пустогаров говорит:
– Спасибо! Я бы так не смог…
Это была моя первая литературная награда.
18 июля 2015. Москва
Старики Бобровы возвращались домой из командировки. Их провожали. Ректор института – истинно северная, душевная, приветливая женщина и ещё двое-трое коллег. Приехали с запасом, чтобы не торопясь устроить старых профессоров в вагоне.
Вышла неожиданность. Когда добрались до купе с багажом и подарками, обнаружилось, что в нём набилось человек десять. Очень весёлых, крепких, свойских. Места для багажа уже были заняты. А народ посерьезнел и с подозрением уставился на Бобровых. Дескать, вы откуда и куда?
Бобровы объяснили: мы, мол, пассажиры, наши полки – нижние. Не очень это понравилось народу. Стали указывать на крепкого ещё мужика предпенсионного примерно возраста. Тот сидел у окна в каком-то полутулупе, без шапки.
– Это дядь Саш! – со значением сказали Бобровым. – К родителям в Белоруссию едет. Так что – вот!
Мысль была понятна.
Дядь Саш на Бобровых никакого внимания не обратил. Призвал собравшихся поднять «на посошок». Говорил при этом с чувством, громко, но очень неразборчиво.
«Как же он наверх-то взберётся? – не без юмора подумал Бобров. – А если взберётся, то как обратно? Ни хрена себе путешественник!»
Ректор, провожавшая Бобровых, моментально принялась действовать. Нельзя ли перейти в другое купе? Нет? А в мягкий вагон? Тоже нет!? Действительно, ни одного свободного места. Но ведь могут же доставить уважаемым профессорам неприятности, даже обидеть!
Бобровым в итоге ректор сказала:
– Прошу, очень прошу вас, ни минуты не церемоньтесь и не интеллигенничайте! При первых же явных безобразиях обратитесь к проводнику. Он заверил меня, что в случае вашей жалобы такого пассажира ссадит на ближайшей же станции.
О проекте
О подписке