«свет преломляется в призме…»

 
свет преломляется в призме
как когда-то при социализме
разлагаясь на семь цветов
потому что семь дней в неделе
семь гномов как семь кротов
роют ходы и в самом деле
ряды врагов поредели
пионер не всегда готов
 
 
и обед не готов покуда
и на кухне не мыта посуда
а из крана вода течет
тонкой струйкой в отлив стекает
жизнь прошла но это не в счет
снег последний на улице тает
молодежь не всегда гуляет
старикам не всегда почет
 
 
ничего не всегда как когда-то
это время как рот щербато
и показывает язык
словно доктору он обложен
а лицо к какому привык
и печальный исход возможен
ангел меч вынимает из ножен
и привет господин кирдык
 
 
чай спитой в граненом стакане
рожа диктора на экране
утро зябкое длится и нам
остаются печальные строки
что плывут по коротким волнам
остаются грехи и пороки
и эпоха стоит руки в боки
расставляя врагов по местам
 

«Да, мы распихали грехи по углам…»

 
Да, мы распихали грехи по углам,
как старая ведьма – изношенный хлам,
давно бы пора на помойку.
Мы грешные люди, пора, брат, пора,
туда, где навеки застыло «вчера»,
в тюрьму, на железную койку.
 
 
Мы сами себя стережем – не храним,
себя не щадим и друг друга виним,
а небо сквозь крупную клетку
сияет немыслимым светом, но где
находим упрямство остаться в беде,
на радость почившему предку?
 
 
Он думает – мысли пустой головы —
мы тоже погибли, мы тоже мертвы,
дыханье – обман и биенье
железного сердца – всего лишь мотор,
ненужная вещь, безнадежный повтор,
сплошное недоразуменье.
 
 
Что пишем, а что остается в уме,
что ищем, а что сохраняем во тьме,
вдали от признаний и чести.
Мы грешные люди – грехи на полу,
как тряпки навалены в каждом углу,
и вор-прокурор приглашает у столу,
чтоб нам сообщить об аресте.
 

«кости тогда назывались зернь а кабак кружало…»

 
кости тогда назывались зернь а кабак кружало
у каждого на груди по кресту и медной иконке
на Пасху священник читал смерть где твое жало
смерть внимательно слушала и посмеивалась в сторонке
 
 
все знали вечером водка губит а утром лечит
ее называли зеленым вином так оно легче
а тут проклятая зернь иже хлещет и кости мечет
и все равно что выпадает чет или нечет
 
 
так в позорной игре во хмелю и разбое
прошлых веков сегодняшний день рождался
что при феодальном что при советском строе
как сомкнулся капкан так до сей поры не разжался
 
 
впрочем наш железный капкан лучше канкана в париже
а что кровь на нем запеклась никому не мешало
это яснее в полночь когда смерть придвигается ближе
и из-под полы кажет острое древнее жало
 

«как хорошо креветке…»

 
как хорошо креветке
в коралловом лесу
сидит себе на ветке
качаясь на весу
а вес не больше грамма
поскольку молода
медуза вместо храма
да здравствует вода
соленая морская
тропическая синь
горячих рыбок стая
немного поостынь
медуза вместо храма
да здравствует вода
царевич Гаутама
захаживал сюда
он говорил о многом
о карме и судьбе
прозрачным осьминогам
планктонной голытьбе
о перевоплощенье
вся жизнь круговорот
и не прервет вращенье
ничей зубастый рот
а рты всегда в избытке
и зубы так остры
так медленны улитки
и рыбки так пестры
все движется покуда
персты в щепоть сложив
живет подводный Будда
и мир подводный жив
 

«в шестьдесят восьмом он был студентом сорбонны…»

 
в шестьдесят восьмом он был студентом сорбонны
и всюду носил цитатник мао к сожалению в переводе
но китайский позднее выучил потому что законы
революции строги особенно если не следовать моде
 
 
стричься коротко одеваться в подобие синей пижамы
чтобы все на одно лицо и на одну фигуру
чтоб под курткой была сокрыта грудь красавицы жанны
чтобы грудь плоскодонки сюзи не оскорбляла натуру
 
 
с возрастом он изменился сердце его смягчилось
в женщинах больше ценил интеллект чем груди
сюзи старилась рядом революции не случилось
что-то было конечно но что позабыли люди
 
 
он был профессором левым востоковедом
сопоставлявшим идеи мао с концепциями лакана
в этом наверное был резон но он мне неведом
философия представлялась чем-то вроде большого обмана
 
 
он говорил по-русски мы сидели в кафе в одессе
уже потерявшей «с» но не ставшей еще українським містом
был первый день Пасхи отовсюду Христос воскресе
я думал что был православным он думал что был атеистом
 
 
он расспрашивал о былом о жизни в советском союзе
где даже цитатник мао числился в тамиздате
рядом сидела молча все та же сюзи
и глядела на муравья окопавшегося в салате
 

«как изменились наши лица…»

 
как изменились наши лица
в непрочной памяти неверной
очарованье не продлится
и не помедлит день вечерний
 
 
но все же тютчевские строки
все чаще мне на ум приходят
чужого времени потоки
переполняют водостоки
на западе сиянье бродит
 
 
но тень ложится все плотнее
на сад стоящий в ожиданье
и мы гуляем по аллее
и жизнь тускнеет и страданье
переполняет мирозданье
 
 
прославим сумерки в которых
все растворится без осадка
судьба в попреках и укорах
страна в неправедных поборах
среди руин правопорядка
 
 
прославим свет любви последней
в которую вся жизнь вместилась
любви что постояв в передней
ушла и с нами не простилась
 

«ничего не понимаем…»

 
ничего не понимаем
фикусы торчат из кадок
перед каждым первомаем
истерический припадок
 
 
истерический весенний
гормонально-аморальный
возрождение растений
быт квартиры коммунальной
 
 
гром посуды или гаммы
из открытых пыльных окон
павший дед глядит из рамы
на красотки падшей локон
 
 
вдовы сидя на балконах
смотрят в небо с укоризной
там их мальчики в погонах
с их небесною отчизной
 
 
мир народам в кои веки
с негодяев взятки гладки
и стучит костыль калеки
по раздолбанной брусчатке
 

«стихи умирают как оплачивались построчно…»

 
стихи умирают как оплачивались построчно
время катится под уклон как ребенок с горки
треснули стены все что стояло прочно
покосилось осело необходимы подпорки
 
 
вот упираются бревна в известняковые стены
вот к контейнеру вынесли книги перевязанные веревкой
поколение как старый актер неохотно сходит со сцены
думали смерть убийца а она оказалась воровкой
 

«спитая простота святая пустота…»

 
спитая простота святая пустота
на знак воды ложится знак креста
на зрак беды ложится жар огня
«измучен всем не стал бы жить и дня»
изучен всеми поперек и вдоль
я расскажу вам что такое боль
не нужно слушать мыслить и смотреть
не забывайте сердце запереть
 

«я пытался действовать – мне говорили – не лезь!..»

 
я пытался действовать – мне говорили – не лезь!
я пытался сказать – мне говорили – молчи!
я уцелевшая щепка – в то время рубили лес.
лес пошел на дрова, и дрова спалили в печи.
дрова спалили в печи, и щепка осталась одна.
во дворе на траве, где раньше лежали дрова.
она отсырела и на растопку уже не годна.
бездействует и молчит – и в этом она права.
 

«череп на стопке книг. бокал лежит на боку…»

 
череп на стопке книг. бокал лежит на боку.
«тщета» – названье картины. хоть мрачновато, но
типичный сюжет, не всякое слово в строку,
не всякая буква в слово. будущее темно.
разве только вот этот череп и провалы глазниц
огоньком свечи вырваны из темноты.
жизнь светла и подвижна. разнообразие лиц.
но череп от черепа не отличаешь ты.
и книги захлопнуты. ничего не прочесть.
бокал опрокинут. расплескалось вино.
жизнь лицемерна. в ней – наглая ложь и лесть.
только смерть правдива, поскольку ей – все равно.
но вот – фолиант и старик, склоненный над ним.
рядом – череп – куда же нам без него.
лев свернулся в ногах. блаженный Иероним
переводит святое писание. время стоит того.
древнегреческий умер. с ним рядом лежит латынь.
но процесс бессмертен – вот Лютер ввязался и сам не рад.
появляется черт. Мартин кричит ему – сгинь!
швыряет в него чернильницей. и черт возвращается в ад.
 

«тебя встречают ангелы и ведут на цветущий луг…»

 
тебя встречают ангелы и ведут на цветущий луг
ты видишь Агнец стоит на престоле сияющем вдалеке
тебе известно у агнцев земных не бывает рук
а у этого есть рука и крест золотой в руке
во врата постучат и Петр бежит отворять на стук
течет река и рыба символ Христа в реке
когда-то на день рождения тебе подарили альбом
там была картина Ван Эйка там был похожий пейзаж
там свет предвечный упирался в небо столбом
там у райских врат стоял бородатый страж
там обителей много каждому полагается дом
высокий гуляй сколько хочешь скачи с этажа на этаж
все это понятно весьма далеко от земли
вот она крутится вертится в песенке шар голубой
а вот в хитонах до пят толпой к тебе подошли
святые и праведники погубленные тобой
ты зачитывал приговор и командовал пли
стреляли другие а ты отправлял на убой
и хоть бы кто слово сказал так нет молча стоят
не стреляют они безоружны только смотрят в упор
как уже было сказано в белых одеждах до пят
только глядят в упор и в каждом взоре укор
а ты в военной форме и китель потертый измят
смотришь в землю которой нет и мелешь какой-то вздор
поднял бы очи ввысь так нет же вот она высь
выше некуда дальше некуда и какие еще слова
разве только как прежде скомандовать разойдись
но слишком уж небо сине и зелена трава
хоть бы слово сказали тогда бы крикнул заткнись
так нет стоят и молчат никто не качает права
ни письменного стола ни лампы на этом столе
ни трех телефонов черных с той самой войны
все это зачем-то осталось там на земле
а в подземном архиве все папки сохранены
и красные звезды горят и вождю не спится в кремле
и на каждой бумажке вечный отпечаток твоей вины
 

«Вы пришли ко мне, чтобы действовать мне вопреки…»

 
Вы пришли ко мне, чтобы действовать мне вопреки,
чтобы вздрагивать от касанья моей руки,
чтобы глядеть на меня исподлобья, словно из-под пяты,
чтобы молчать – до упора, или спорить – по хрипоты.
Вы живете во мне вслепую, как нищие – наугад,
вы застите мне глаза, как ветер плюс снегопад,
вы шумите в моих ушах, заглушая полночный хор,
вы живете в сердце моем, и в каждом биеньи – укор…
Что мне делать с вами, думы мои, сомненья мои?
И они отвечают цитатой – молчи, скрывайся, таи.
И я молчу и скрываюсь, и таю, и сжимаюсь в комок,
но дверь не могу запереть, ибо сломан старый замок.
Сломан старый замок, и потерян железный ключ,
и сквозь щель между туч пробивается солнца луч,
и на тонких озябших ветках вызревает вишневый цвет,
и подобна улитке на склоне радость на склоне лет.