Анка не выразила живого интереса ни к ликованию, ни к бредням жениха относительно великих людей. Глаза её странно расширились, сделались грустно-серьёзными, и она, обращаясь к детским воспоминаниям, проникновенно сказала:

– А я вот мечтаю про сына, чтобы он, как покойный мой дедушка, птицеловом добычливым стал. Дедушка Ваня всю долгую жизнь с певчей птицей не расставался, клетки готов был с утра до ночи мастерить и всё больше на природе ловчие снасти испытывал. Барину под Благовещенье целыми стаями птиц поставлял, для весеннего вылета, да на праздничных ярмарках с шутками весело торговал. Очень часто и меня на зимний промысел брал, вдвоём ведь сподручней шелковистые сетки растягивать. Ты даже представить не можешь, что за радость принести с мороза большую плетёную клетку с добытой птицей. Таким звонким гомоном наполнится горница, таким птичьим счастьем, будто в райском саду оказался. Мы иногда даже начинали щебетать всей семьёй вместе с птицами. Приведи мне судьба родиться на свете мужчиной, только и делала бы, что без устали в полях с ловчей клеткой носилась.

Бывают женщины, к которым нельзя приспособиться, невозможно привыкнуть, потому что они неиссякаемы в своих неисчерпаемых фантазиях и ненасытных желаниях. От этого и происходит их бесконечная пленительность и стервозность. Они влекут к себе всякого мужчину, манят своей одержимостью, пока, наконец, тот полностью не иссякнет, не обанкротится, даже с широкой и щедрой душой. Тогда женщина, не оборачиваясь, без жалости и сожаления идёт к другому, как к новому источнику праздника жизни. Анка была из тех неуёмных особ, с которыми жизнь всегда полна неожиданностей. Даже в простой ситуации, связанной с судьбой возможного сына, она оказалась более чем оригинальной и заставила ординарца поволноваться.

– Вот, тоже ещё придумала, птицелова в дом привести, – запротестовал Петька. – Мне такой соловей и бесплатно не нужен. Парень должен быть человеком военным, всё остальное – одно баловство, от слабости тела и недостатка ума, этот вопрос решён для меня окончательно. Так что давай не дури, вынь да положь, предъяви мне хотя бы Суворова, надо же нам ещё разок наведаться в гости за Альпы. А певчими птицами, Аннушка, на том свете, в раю, наслаждаться придётся. Если, конечно, терем уютный мне с тобой архангелы в яблоневом саду приготовили.

Петька Чаплыгин неожиданно выскочил из жаркой постели в чём мать родила, выхватил из-под стёганого одеяла голую пулемётчицу, притянул к себе железной хваткой и стал как угорелый кружиться с ней по тесной комнатёнке.

– Так люблю тебя, что когда-нибудь возьму и раздавлю насмерть. И сам радостно погибну вместе с тобой.

– Вот этого я больше всего и боюсь, Петенька, – гортанным голосом сказала Анка и мягко выпросталась из его звериных объятий.

От страха ли оказаться раздавленной или от внезапной воздушной свежести, всё литое под мрамор, матовое тело красавицы покрылось мелкой гусиной кожицей. На роскошных сосках эта тревожная пупырчатость проявилась особенно явственно. И Петька, не удержавшись, потянулся к ним с ласковым поцелуем. Но Аннушка, словно испуганная лань, юркнула в ещё горячую постель и укрылась одеялом до подбородка.

В короткой душевной схватке между служебными обязанностями и ленивым влечением пресыщенной плоти верх одержало военное правило, по которому – первым делом пулемёты, а кое-что обождёт на потом. И ординарец тактично переключился на деловой, озадаченный тон:

– Принеси, Аннушка, штанишки с верёвки, на ветру, должно быть, просохли. Пуговиц каких-то пришей, надо же будет в Разлив добираться. Приведёшь в порядок портки, а я отлучусь к кашевару на кухню, заберу у Арсения командирский гостинец. Перекусим маленько и пора разбегаться, ещё не со всеми делами управился. Чапай на вечер ужин с высокими гостями назначил, по всему вижу, встреча предстоит не простая, готовится больно ответственно, может, даже Фрунзе заявится. Тебя велел пригласить, за столом поухаживать. Так что смотри не опаздывай, заодно доставишь харчи от Арсения. Задницей не шибко при чужих людях выкручивай, я ведь добрый и тихий до времени.

Анка, предварительно заставив ординарца отвернуться и не подсматривать, быстро прибрала себя в домотканое женское платье. Так же быстро и ловко привела в порядок постель и, нарочито картинно завораживая не слабым лафетом, вышла из комнаты, прикрыв за собой скрипучую дверь.

У Петьки в расположении с самого утра наметилось одно деликатное дельце. Ему необходимо было во что бы то ни стало, сегодня же, повидаться с Кашкетовым кумом Гаврилкой, который нёс службу в конюшне четвёртой сотни и который единственный знал о вчерашней вылазке за линию фронта. У Гаврилки он брал на дорогу строевого коня и белогвардейское обмундирование, добытое в недавнем бою и надёжно припрятанное на сеновале. В том, что Чапаю стало известно о ночной вылазке к белякам, виноват, в первую очередь, был конюх Гаврилка, и оставлять подставу без наказания Петька, разумеется, не мог. Такие подарки не входили в его личный кодекс суровых, бескомпромиссных, даже по мирному времени, правил.

Конюшни четвёртой сотни квартировали в старинных купеческих лабазах, размётанных по базарной площади уездного города Лбищенска, в аккурат напротив обшарпанного кафедрального собора. В добрые благословенные времена на площадь съезжались знаменитые рыбные ярмарки. Купцы возами пёрли на продажу пудовых мороженых судаков и жерехов. Торговали всеми сортами вяленой и копчёной рыбы. На святках подвозили дорогой красный улов, добытый зимним багрением, конечно уже после того, как Яицкие казаки полностью завершали поставки к царскому придворному столу. Торговали празднично, бойко, вперемешку с кулачными боями, пьяными плясками и крестными ходами, под перезвон соборных колоколов.

Ныне только забитые накрест перекошенные церковные врата да осиротевшие купеческие строения уныло и безмолвно горевали о прошлом. Лабазы попеременно, с разным успехом, грабили то белые, то красные, а то и обыкновенные любители пограбить, без всяких политических прикрас. Грабили до тех пор, пока не остались абсолютно опустошёнными на удивление крепкой кладки кирпичные стены и прочная железная кровля. Вот по этим заброшенным строениям и были, собственно говоря, размещены боевые кони четвёртой, не знавшей поражения, сотни.

Петька размашистым, всё сметающим на своём пути ходом пересёк базарную площадь, через которую, припадая на заднюю лапу, тащила бессильно свисающий хвост какая-то издыхающая от старости дворняга. Он миновал караульного у крайней конюшни, даже не ответив ему на приветствие, и отворил пинком сапога прикрытую дощатую дверь. Ординарца обдало запахом конского навоза и свежего сена. В этой настороженной, изредка нарушаемой резкими пофыркиваниями тишине текла неспешная лошадиная жизнь.

Гаврилка без гимнастерки, в подпоясанных верёвкой штанах, беспечно беседуя наедине сам с собой, замешивал на проходе в деревянном корыте битый овёс с пареной репой. Излюбленное, между прочим, лакомство для молодых стригунков. Он даже ни оглянуться, ни испугаться по-человечески не успел, как получил пушечный удар из-под Петькиного кулака-катапульты. Пролетев полконюшни без парашюта, Гаврилка крепко саданулся башкой о кирпичный простенок и шмякнулся в тёплую навозную жижу. С кровью выплюнув пару досрочно отслуживших зубов, про запас отоваренный конюх уныло размазал кровавые сопли, от самого локтя до запястья костей, и, запинаясь, пролепетал:

– Я же ему по-братски, почти как себе доверял, а ещё кум называется. Чтобы он околел до срока, подлюга.

– Вот и я тебя по-братски уважил, – брезгливо констатировал ординарец. – Попадешься ещё хоть раз на глаза, остальные зубы до нуля подсчитаю. Буду бить, пока рога на макушке не вырастут, а потом добавлю за то, что долго росли. И запомни: нынче же ночью перенесёшь трофейное обмундирование в штабную конюшню, там хорошенько закопаешь на сеновале. Не забудь при встрече передать Кашкету мой большевистский привет, он у меня теперь на очереди следующий, по льготным тарифам обслужится. Можете даже посостязаться, чемпионат среди потерпевших устроить, у кого зубы крепче окажутся.

Петька Чаплыгин сплюнул в сердцах, круто развернулся на одном каблуке и, не оглядываясь на утирающегося кровавыми соплями конюха, победоносно направился к выходу. Уже у самых настежь раскрытых дверей вовремя вспомнил, что ночью, спускаясь в глубокий овраг по мокрой траве, притомившийся конь заломил неловко копыто и начал заметно прихрамывать. Ординарец тотчас же вернулся, внимательно осмотрелся по стойлам и нашёл опечаленного болью коня. Тот стоял с приподнятой задней ногой, с заметно припухшим, подрагивающим нижним суставом. Глаза животного болезненно слезились и выражали покорность судьбе.

– Быстро двигай сюда, скотина, – громко позвал Гаврилку ординарец, – верёвку неси.

А сам принялся гладить по холке страдающее животное с вызывающим уважение неподдельным участием, как будто и в самом деле готов был разделить, принять на себя часть его боли. Сострадание переживалось настолько сердечно, что у Петьки ощутимо заныло в нижнем суставе, как будто это и он, вместе с конём, подвернул тёмной порой собственную ногу.

– Я же дважды предупреждал, что конь подвернулся, разве трудно было замотать ему ногу. И кто тебя, предателя, только на свет народил? – уже без всякой злобы, просто ради правды заметил Петруха.

Конюх рысью метнулся по деннику, снял со стены верёвочный жгут и, подбежав к стойлу, начал хлопотливо рассматривать повреждённую ногу. После чего тщательно размял опухший сустав, разгладил со всех сторон твердыми пальцами. По вздрагиванию сильного крупа можно было догадаться, что коню очень больно, но он терпеливо доверился врачующим людям. Наконец Гаврилка, не отрываясь от повреждённой ноги, по-деловому спросил:

– Ты будешь перематывать или я? Наверное, у меня это лучше получится.

– Перематывай ты, а я коня придержу, ему же несладко придётся при этом.

Петька с материнской нежностью прильнул тёплой щекой к влажной морде коня и начал по-детски шептать ему на ухо приятные лошадиные радости, которые наступят после небольшого терпения. Гаврилка, как заправский коновал, подлез под брюхо животного, без страха, профессиональными движениями принялся врачевать повреждённое место. Плотным рядком от самого копыта уложил верёвочный жгут и затянул концы в цыганский узел.

Только после завершения всей операции хворый конь высвободил из Петькиных объятий взопревшую голову, повернул её и уставился налитым кровью глазом на верёвочный жгут. Несколько раз попробовал опереться копытом об пол, обнаружил некоторое улучшение и в знак благодарности закивал головой.

– Как думаешь, выдюжит конь? – негромко поинтересовался ординарец.

– Выдюжит, ещё здоровее окажется, – с уверенностью ответил сведущий конюх. – Надавлю капустного сока и буду всё время подмачивать жгут, через пару дней как рукой снимет. Можно сразу седлать и в парадный строй выводить.

Петька достал из кармана серебряный полтинник, вертанул его щелчком большого пальца правой руки, подхватил на лету и сунул Гаврилке с наказом:

– Вот возьми, купишь несколько вёдер овса с отрубями, покорми хорошенько коня, негоже оставлять в беде боевого товарища. А за зубы никого не вини, сам заработал, может, до свадьбы новые, лучше прежних, вырастут да ума хоть немного прибавится.

И уже со спокойной, заметно облегчённой, душой ординарец покинул конюшню. Теперь все военные действия на сегодняшний день были благополучно завершены, но оставалась еще одна, довольно непростая оказия, не терпящая уже никаких отлагательств. Надо было непременно появиться у Алексея Игнатьевича, знатного кузнеца и уважаемого по всему казачьему Уралу человека. Дважды приходили от кузнеца посыльные, передавали просьбу о встрече. Петька безошибочно догадывался для чего и кому нужна эта встреча и даже не сомневался, о чём пойдет на ней речь. Поэтому, положа руку на сердце, отправился на разговор не в самых розовых ожиданиях.

Дело в том, что большинство счастливых обитателей легендарной Чапаевской дивизии, в силу разных причин, едва ли не от младых ногтей, пребывало под магическим воздействием сакраментального слова «халява». Любовь к дармовщине, иногда в воспитательной, а часто и откровенно придурашливой форме, закладывалась в сознание людей с самого детства. Не только прекраснодушные народные сказки изобиловали и услаждали душу бесконечными «вдруг откуда ни возьмись» или «по щучьему веленью», но и традиционное христианское исповедание было прицельно ориентировано на принятие дармовых небесных подношений.

Каждый православный священник, облачённый в длиннополую чёрную ризу, неотлучно имел при себе карманный молитвослов, убористо испещрённый магическими текстами, способными повлиять на любую житейскую ситуацию в капризной человеческой судьбе. Эти чудотворные прописи, дарующие небесное заступничество, вычитывались сердобольными чревовещателями иногда за малую, но порой и за вполне ощутимую мзду.

Захотел, предположим, человек заняться обыкновенной торговлей. Ему в первую очередь полагалось обратиться к главному распорядителю небесной благодати, к хранителю благочестия протоиерею Науму. Тот с видом циркового факира извлекал из штанов карманный молитвослов, вычитывал в рубрике «торговля» магические изречения, исторгнутые из уст Иоанна Сочавского, и великомученик тут же принимался за дело, то есть начинал умножать в торговле положительное сальдо. После чего барыши просто лавиной сыпались на голову клиента, позолотившего Науму упрямо выставленную лапу. Заступничество великомученика естественным образом напрямую зависело от размеров подношения и готовности отзываться на неиссякаемые нужды отца Наума. В целом складывалось впечатление, что Иоанн Сочавский возглавлял в небесной канцелярии министерство торговли вкупе с главным налоговым ведомством.