Глава 11

– Как пан прикажет это понимать?! – в голосе Иеремии Вишневецкого было не больше тепла, чем в здоровенном куске льда.

Честно говоря, я был очень рад, что этот негодующий вопрос задали не мне. И даже в чем-то сочувствовал незадачливому пану Беджиховскому, распростертому у подножия княжеской ванны в самой нелепой и унизительной позе. Поскольку ничего хорошего ждать ему не приходилось.

«А не фиг подглядывать за чужими бабами!» – мелькнула вдруг злорадная мысль.

– Я… Езус свидетель… Ведьма! Она ведьма!!! – зашелся вдруг в истеричном плаче пан Беджиховский, дергая кадыком. – Дьябловы пятна…

– Что-что?! – брови князя поползли вверх. – Пан совсем сошел с ума или еще не совсем?! Сказать такое про ясновельможную княгиню…

– Ах, да при чем тут княгиня, проше ясновельможного! – чуть не взвыл пан Беджиховский, и впрямь похожий на безумца. – Речь идет о московитянке! О его невесте! – трясущейся рукой он ткнул в мою сторону. – У нее на теле дьябловы пятна!

Вот тут-то мне показалось, что я сижу не в горячей ванне, а в ледяной горной речке.

«Свернуть шею уроду!» – пришла на ум вполне резонная мысль. Но прогнал ее, хоть и с немалым трудом. Настолько невыносимо было думать, что это ничтожество, спрятавшись за кустами, бесстыдно пялилось похотливыми глазками на мою Анжелу…

Князь был ошарашен, но не подал виду. Точнее, почти не подал.

– Пан видел их сам, собственными глазами? – голос Иеремии ничуть не потеплел.

– Нет, проше ясновельможного… Их видела пани Катарина Краливская… Точнее, не она, а покоевка Зося, которая потом бесследно исчезла!

– И слов какой-то покоевки оказалось достаточно, чтобы пан, позабыв про всякий стыд и шляхетскую честь, рискнул подглядывать за благородными дамами?! В том числе за ясновельможной княгиней Гризельдой?!

– Да упаси Матка Бозка!!! – чуть не взвыл ошалевший от ужаса Беджиховский. – На кой мне княгиня?! Что я, голых баб не видал?! Ой…

– Что??! – голос князя, завибрировав, взлетел в недосягаемые высоты. – Да как… Пан Дышкевич!

– Весь внимание! – вытянулся в струнку гигант.

– Взять мерзавца! Отобрать саблю, исключить из реестра! В цепи, как последнего хлопа! Я подумаю на досуге, что с ним делать…

* * *

Генеральный писарь Выговский, торопливо смахнув рукавом пот со лба, продолжил чтение:

– «…Подумай, ведь и куда более славным и известным мужам случалось терпеть поношения, неправедные суды, великие обиды и несправедливости… И что же? Разве винили они в бедах своих отчизну, разве призывали на борьбу с ней ее злейших врагов, разве терзали родную землю, заливая ее кровью? Ведь ты христианин, той же святой грецкой веры, что и я…»

Тяжкий вздох прокатился по гетманской горнице. Слова пана сенатора тронули присутствующих. Кто-то попробовал было грозно рыкнуть, кто-то глумливо усмехнулся, но большинство смущенно потупили взгляд.

– Дальше, дальше, Иване! – потребовал Хмельницкий, голос которого как-то странно дрогнул.

– «…А первейший долг христианина – верить, что все в мире происходит только по воле Его. И Он же, страдавший на кресте за весь род людской, каждого наградит и каждому воздаст. Коль случается так, что достойный терпит муки и незаслуженные обиды – значит, в том есть какой-то Божий промысел, недоступный пониманию смертных. Ибо пути Господни неисповедимы. Подумай об этом, пане, обратись мыслями к Нему в смиренных молитвах, и сам тогда увидишь и поймешь, что избрал неверный путь, позволив обиде и гневу затмить свой разум!»

Гетман, помрачнев, подпер кулаком подбородок. Выговский, опасливо покосившись на него, после чуть затянувшейся паузы продолжил:

– «…Да, в отечестве нашем, к великому сожалению, многое скверно. Многое надобно менять и улучшать. Но не таким же способом, который ты избрал, разжигая повсюду нетерпимую вражду, возбуждая дикие инстинкты неразумной черни и проливая кровь христианскую! Подумай и вот о чем: разъярить чернь легко, а успокоить – неизмеримо труднее. Ты рассылаешь повсюду универсалы, призывая ее к неповиновению панам своим, пуще того – к их истреблению, а что будешь с нею делать после? Как приведешь к повиновению?»

– Истинно, истинно так! – выкрикнул вдруг Мартын Небаба. – Хорошо говорит пан воевода! Поспольство будто обезумело…

– Не перебивай, Мартыне! – сверкнул глазами Хмельницкий. – Дай дослушать! – И кивнул генеральному писарю: не задерживай, мол.

Тот, переведя дух, торопливо зачастил:

– «…Если дикий зверь попробует вкус человечины, он так и будет упорно нападать на людей, пока его не убьют. Точно так же и тебе придется восстанавливать порядок и спокойствие ужасными мерами, пролив новые потоки крови, поистине подобные рекам.

Терпением, воззванием к разуму и смиренными просьбами можно гораздо скорее добиться и справедливости, и прекращения гонений на православную веру, и возврата тех привилеев, коих за бесчинства и мятежи было лишено Войско Запорожское десять лет тому назад. Ибо не все же члены Сейма безрассудны и погрязли в распрях да интригах! Хвала Господу, среди них хватает вполне разумных, достойных панов. С ними и можно, и нужно договариваться.

Потому прошу тебя и заклинаю: отринь гнев свой, хоть тысячу раз и справедливый! Гнев, который, осмелюсь напомнить, есть смертный грех. Остановись, пока не поздно! Вложи меч в ножны и вступи в переговоры с Сеймом. Чтобы славное имя Хмельницких могло и впредь произноситься в Речи Посполитой с уважением и гордостью.

Поступи так хотя бы ради памяти безвременно скончавшегося короля нашего Владислава, который всегда благоволил и тебе, и всему Войску Запорожскому! Уверен: будь он жив, сам обратился бы к тебе с увещеванием, прося пощадить Отчизну».

Выговский прекратил чтение, поклонился гетману.

Наступила тишина – нехорошая, зловещая. Даже сваленный убойной дозой горилки пан полковник Гладкий перестал храпеть, будто почуяв, что сейчас не время.

– Все, Иване? – напряженным, дребезжащим голосом, спросил Богдан.

– Все, ясновельможный!

– Ну, что же… – гетман, кое-как выпрямившись во весь немалый рост свой, криво усмехнулся. – Красно написал воевода, ничего не скажешь! И слова-то какие, за душу берущие… Ну, что скажет пан посланец? Согласен с ясновельможным паном Адамом Киселем?

Ротмистр Квятковский, перед глазами которого все плыло, а в ушах неумолимо нарастал звон, героическим усилием сосредоточился, кивнул головой:

– Полностью согласен… Перебори обиду свою, пане… Согласись на переговоры!..

– Обиду? – возвысил голос Хмельницкий, перекрывая вспыхнувший было гвалт полковников, встрепенувшихся от этих слов поляка. – Господь мне свидетель, – и гетман торопливо перекрестился, обернувшись к иконе, – если бы дело было лишь в моей обиде! Перемог бы, пусть сердце кровавыми слезами плакало! Стерпел бы, сцепив зубы! Неужто пан ротмистр думает, что все войско Запорожское, все поспольство поднялось, чтобы отплатить за обиду мою? Нет, не я один обижен – весь народ православный, вся земля наша! Многие годы копилась та обида, переполнялась чаша народного терпения, а ныне перехлестнуло через край! Нету терпения более!

– Святые слова! – возопил Прокоп Шумейко.

– Ни убавить, ни прибавить! – хлопнул ладонью по столу Кондрат Бурляй.

– Но ведь кровь… бесчинства… – кое-как пытался возразить, с трудом ворочая языком, пьяный пан Квятковский.

– То правда, – развел руками Хмельницкий, скорбно вздохнув. – Увы, везде быть не могу, да и мыслимо ли сдержать реку народного гнева? О бесчинствах сожалею всей душой, безвинно погибших горько оплакиваю… Бог даст, вскоре успокоится народ, опомнится.

* * *

Когда за «Стивеном», тащившим истошно орущего и упирающегося пана Беджиховского, задернулся полог палатки, я скорбно вздохнул:

– Похоже, что мои недоброжелатели решили больше не ждать… Вот они – те гнусные и бредовые измышления, о которых я предупреждал ясновельможного! И это лишь начало, в следующий раз они еще что-то придумают.

Иеремия презрительно хмыкнул:

– Они будут тратить время впустую! Надеюсь, пан первый советник не считает, что меня можно обвести вокруг пальца?

– Конечно же нет! Но повторяю, для меня очень важно полное доверие ясновельможного князя. Дел предстоит много, а тратить время и силы на опровержение всяких поклепов… – Я развел руками, всем видом говоря: тут и без слов все понятно.

– Думаю, пан уже не раз имел возможность убедиться, что я полностью доверяю ему! – внушительно, даже с некоторой обидой в голосе сказал Вишневецкий.

Я тут же поклонился, прижав ладонь к сердцу: тронут, мол, и благодарен…

– Тем не менее ради предотвращения вздорных слухов и сплетен я осмеливаюсь попросить ясновельможного о некоторых вещах…

– О чем именно?

– Во-первых, приказать княжескому управителю, чтобы тот пресек болтовню своей супруги по поводу этих самых… э-э-э… дьявольских пятен, померещившихся то ли пани Катарине, то ли ее служанке.

– Охотно. Более того, я сам ей это прикажу! Пани Катарина усердна и абсолютно честна, но вот насчет ума… – князь многозначительно хмыкнул. – Конечно, нельзя быть уверенным, что она уже не разнесла эту сплетню среди дам, но больше болтать не будет, уверяю… Что еще, пане?

– Во-вторых, сразу же, как только мы окажемся в безопасном месте, обвенчать нас с княжною. – Я лукаво подмигнул, произнося титул. – Прошу прощения, я не знаком с особенностями свадебных обрядов в Речи Посполитой! – В частности, не знаю, существовали ли в семнадцатом веке посаженые отцы… Не то непременно и покорнейше попросил бы ясновельможного оказать нам такую великую честь.

Глава 12

Казак, соскочив с коня, рванулся к атаману. Глаза его лихорадочно блестели, пересохшие от жары и пыли губы растянулись в широкой улыбке:

– Ярема стал лагерем! На берегу Тетерева!

Шумно выдохнул Кривонос, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Подался навстречу, прожигая казака бешеным взглядом.

– Сам видел?! Или с чьих слов говоришь?

– Сам, батьку! Над шатром – княжеский штандарт! Ни рвов, ни вала… Опасности не чуют! По всему видать – стали надолго.

– Господи, благодарю! – всхлипнул атаман, закрестившись. – Наконец-то! Услышал ты молитвы мои! – Внезапно ослабевшие ноги чуть не подкосились, но Лысенко-Вовчур успел подхватить, усадил, повелительно кивнул джуре: быстрее, шевелись! Михайло с негромким вздохом достал из сумы пляшку с горилкой, ворча под нос обычное: «Ох, сопьется батьку!» Лысенко нетерпеливо выхватил у него наполненную чарку, протянул Кривоносу:

– Ну-ка, пей! Полегчает…

Атаман проглотил обжигающую жидкость в один миг, рыкнул, переводя дыхание. Кровавая муть, заволокшая взор, рассеялась, мускулы снова налились силой. Кривонос вскочил на ноги:

– Добре! Ну, с божьей помощью в полночь и двинемся! Перед рассветом возьмем его, сатану, когда сон самый сладкий да крепкий… А ты, Вовчуре, скулил: «Коней напрасно заморим, а не догоним…» Однако же догнали! Ох, потешимся, отведем душу!

* * *

Я и не подозревал, что Тадеуш способен на такую ярость. Даже тонкие усики новоиспеченного полковника, казалось, возбужденно вздыбились. Кровь прихлынула к лицу, голос стал хриплым и прерывистым.

– Все имущество мое, сабля, сама жизнь – в распоряжении пана Анджея! И я готов повиноваться ему где угодно и когда угодно, слепо и без рассуждений. Но не сейчас, проше пана! Задета моя честь! То – дело шляхетского гонору, а над этим не властен не только первый советник ясновельможного, но даже Сейм! Мерзавец Беджиховский оскорбил мою невесту, бесстыдно подглядывая за ее наготой, и должен за это ответить! Я немедленно пошлю ему вызов!

«О-ох, польский гонор, хвостом его… по всем местам! – мысленно застонал я. – Ну вот что с ним делать?!»

Целая вереница вариантов, включая новый вывих лучезапястного сустава, пронеслась в моей голове и была отвергнута. Наверное, лучше все-таки так…

– Разве пан забыл, что задета не только его честь, но и моя?! – с хорошо поставленным негодованием произнес я. – Беджиховский подглядывал также и за моей невестой! Кстати, если уж на то пошло, оскорблен и наш сюзерен! Ведь там присутствовала княгиня Гризельда… э-э-э… точно в таком же одеянии…

Тадеуш, закашлявшись, еще больше покраснел.

– Стало быть, по естественному праву старшинства первым должен требовать удовлетворения ясновельможный князь Иеремия, затем – я. И только потом пан Тадеуш! У пана есть возражения?

Пшекшивильский-Подопригорский зарычал, стиснув ладонями виски:

– Ах, какие же тут могут быть возражения! Пан Анджей прав, как всегда! Его слова – будто сабельное лезвие, такая в них холодная, неумолимая логика… Но как тяжело, как невыносимо думать, что оскорбитель умрет не от моей руки! – Он яростно замотал головой. – Однако… Не хочет же пан сказать, что пресветлый князь сам вступит в поединок с этим негодяем?!

Я усмехнулся.

– Конечно же нет… Можно отомстить и по-иному. Могу заверить: Беджиховский горько пожалеет о своем безрассудстве!

– Неужели его будут пытать?! – ахнул Тадеуш, изменившись в лице. – Но проше пана… Ведь он все-таки шляхтич, хоть и подлец!

– Мы – точно не будем! – тихо, но внушительно сказал я. – А за других поручиться не могу…

* * *

Совсем молодая женщина, осторожно коснувшись набухшего живота сестры, умильно улыбнулась, хоть лицо ее было напряжено, а в глазах стояли слезы:

– Ох, толкается! Завидую тебе, Марьюшка… Тотчас же после свадьбы понесла! Коль сына родишь – государь осыплет милостями великими! А мне, видать, надеяться уж не на что… Мало того, что муж немолод, так еще в ссылку услали…

Мария Ильинична досадливо поморщилась. И жаль было младшую сестру, и вместе с тем тайная злость брала: ну к чему снова заводить разговор об одном и том же? Ясно же было сказано: государь сильно прогневался, пока хлопотать бессмысленно, только хуже будет.

– Не в ссылку, глупенькая! – царица постаралась, чтобы голос прозвучал ласково, по-родственному. – Алешенька спас его от лютующей черни! Неужто сама не понимаешь?

– Да где уж мне понять! – по-простонародному всхлипнула Анна Ильинична. – Во всей Москве надежного места не сыскалось, чтобы царского советчика да шурина укрыть от подлого люда! Вот награда-то вышла, за труды его, за хлопоты… Вот она – благодарность царская!

Мария Ильинична гневно сдвинула брови, кровь бросилась в лицо. Хоть и родная сестра, а понимать надо, кому и что говоришь!

– Придержи язык! – повысив голос, топнула ножкой и тут же охнула, схватилась за живот: ребенок от испуга забился, заметался с удвоенной силой. Анна мгновенно осеклась, заломила руки:

– Ох, горе мне, окаянной! Прости, сестрица. По глупости, истинно по глупости сказала… Дитятко потревожила… Прости!

Мария Ильинична, выдохнув, кивнула:

– Бог простит… Только все ж следи за словами! А коль услышал бы кто?! Тотчас бы донесли, и что тогда?

– А что было бы? – с неожиданной дерзостью выпалила вдруг младшая. – Неужто царскую свояченицу и на дыбу?

– Тьфу, типун тебе на язык! – не на шутку рассердилась Мария Ильинична. – Мало тебя батюшка вицами порол, мало!

– Да уж не меньше, чем тебя! – обиженно огрызнулась младшая.

И сестры вдруг дружно, не сговариваясь, прыснули в ладоши.

– А ведь узнай он, что будущую царицу по заду прутиками охаживает, перепугался бы вусмерть! – хихикнула Анна Ильинична. – Небось до ночи молился бы, лоб отбивая перед иконостасом…

– Пожалуй, так… – улыбнулась старшая. И, решив довести дело до конца, покуда напряжение спало, без перерыва продолжила, коснувшись сестриной руки: – Аннушка, наберись терпения! Что обещала – помню, не забуду. Но не время сейчас, не время, пойми! Алешенька разгневался по-настоящему. Что уж говорить – сильно подвел его Борис Иванович!

– Так един лишь Бог без греха! – взмолилась Анна. – Коль виноват – отслужит, искупит! Сестрица, заступись! Царь же в твоих руках – будто воск мягкий… Он же мальчик еще совсем, прости меня, грешную…

– Напрасно ты так думаешь! – покачала головой Мария Ильинична.

– А неужто я не права? – вдруг озорно усмехнулась младшая сестра. – Ему ж еще двадцати нету, а ты пятью годами старше! Вот как на духу, – понизила голос Анна, – кто из вас больше испугался в свадебную ночь-то? Уж не он ли?

Царица снова вспыхнула, но уже не только от гнева, но и от смущения. И неизвестно, чего было больше…

– Ну, вот видишь! – с чуть различимым ехидством проворковала Анна. – Ты, сестрица, его девства лишила! Дитя его носишь… Значит, власть над ним имеешь, да еще какую! Так отплати добром за добро! Ведь если бы не Борис Иванович, не бывать тебе царицей, женился бы твой Алешенька на Евфимии… Ой… – Она вдруг осеклась на полуслове, инстинктивно прикрыв ладонью рот.

Мария Ильинична встрепенулась, подалась к сестре:

– Ну-ка, договаривай! При чем тут Морозов? С Евфимкой падучая приключилась, потому царь ее в жены и не взял… Какая ж государыня из хворой! Или ты знаешь что-то?!

– Сестрица, не слушай… Сама не знаю, что сболтнула сдуру… Дозволь уйти, не надо тебе утомляться в твоем-то положении! – захлопотала младшая, торопливо поднимаясь.

– Нет уж, погоди! – тут же ухватила ее за рукав старшая. – Кому сказано, договаривай! Да чтобы ни словечка от себя не измыслила!

Анна растерянно хлопала глазами, губы ее дрожали…

– Сестрица, не прогневайся… Грех, конечно… Так тебе ж на пользу вышло да и мне! Неужто было бы лучше, стань царицею Евфимия Всеволожская?!

– Не ходи вокруг да около! – прикрикнула Мария Ильинична. – Говори, как есть! Что сделал Борис Иванович?!