Глава 4

Не знаю, как выглядел Днепр, когда великий князь Владимир, используя то уговоры, то угрозы, загнал туда киевлян креститься. Но, думаю, весьма похоже на свой приток Тетерев. Разве что киевляне все-таки лезли в днепровскую воду не в чем мать родила, а в нательных рубахах… впрочем, откуда такая уверенность? До принятия христианства наши предки особой стыдливостью не страдали.

Вишневецкий, будто услышав мысленные коллективные мольбы, разрешил купание. Само собой, не всем сразу, а поочередно. Те, чья очередь была первой, буквально бросились к берегу, на ходу срывая одежду, скидывая сапоги. Вода в мгновение ока вскипела, взбитая в белую пену, заполненная голыми телами. Крепкий, ядреный запах застарелого прокисшего пота пополз по округе, заставив страдальчески морщиться женщин, которым торопливо обустраивали купальни в почтительном отдалении от неподобающего зрелища. Как и подобало благовоспитанным дамам, они деликатно пялились в противоположную сторону, рассматривая траву, небо и облака, ожидая сигнала к собственному омовению. Во главе с ясновельможной княгиней… глаза бы ее не видели!

Я успел заметить и ее взгляд, украдкой брошенный в мою сторону, и реакцию толстой тетки с измученным потным лицом, стоявшей неподалеку от Гризельды… Черт, а ведь что-то подозревает, зараза! Устала так, что ноги подгибаются, а глазки-то зоркие, и извилины работают, работают… Тьфу ты! Лишь бы не начала трепаться направо-налево! А княгиня-то хороша: никакой выдержки! Неужели я такой обаятельный, что бабы последних остатков ума лишаются, на меня взглянув?.. Кстати, кто эта тетка? По-моему, жена княжеского управителя… Блин!!! А ну как проболтается мужу? Хорошо, если у того хватит ума отмахнуться, приняв это за обычные бабские сплетни… А если настучит князю?! Вот будто других проблем мало!.. Не приведи боже дойдет до ушей Иеремии, что тогда?!..

От горестных мыслей меня отвлек вестовой:

– Проше ясновельможного пана первого советника… Его княжья мосць просит пана в свою палатку, тотчас же!

При всей своей выдержке я чуть не вздрогнул.

«Неужели уже дошло?!»

* * *

Пани Чаплинская покачала головой, усмехнувшись:

– Как бы ни старалась, не поверит… Да он и слушать меня не станет!

– Станет, як бога кохам, станет! – горячо затараторила Дануся. – Он же был в ручках пани, как воск, как игрушка… Пани Елена вертела им, как хотела! Да мужчина, который любил женщину с такой дикой, необузданной страстью, который в самые горячие мгновения рычал, точно хищный зверь… Ой!.. – камеристка, испуганно запнувшись, прижала ладони к щекам. Видимо, опасаясь новой оплеухи.

Елена, вздрогнув, залилась краской: то ли от смущения, то ли от гнева.

– Ты что, подслушивала под дверью, мерзавка?!

Дануся торопливо перекрестилась:

– Да чтоб провалиться мне на этом самом месте, чтоб гром меня разразил… И в мыслях не имела! Разве можно? Хвала Езусу, я порядочная девушка… Носу из своей комнаты не высовывала!

– Тогда откуда знаешь?!

– Так ведь уши-то мне затыкать не приказывали. А слух у меня всегда был острым! Разве ж я виновата, что все было слышно?

– Матка Бозка! – Елена, простонав, схватилась за голову. Нестерпимый жар опалил ее щеки и уши. – Стыд-то какой!

Дануся улыбнулась – смущенно, но и озорно.

– Что ж тут стыдного? Коли сам Езус не нашел другого способа род человеческий продолжать, значит, то Ему угодно! Пани не краснеть нужно, а думать: как снова власть взять над паном сотником… Точнее, уже над паном гетманом! Как сделать, чтобы снова зверем рычал, пани гетманшу обнимая…

* * *

Все тот же дежурный казак опасливо развел руками:

– Не прогневайся, пане гетмане… Уперся лях, не желает саблю отдавать! Мол, невместно это с шляхетским гонором и званию посла противно. Шляхтич без сабли – что без шаровар… Силой отнимать не осмелились, посол все-таки! Как твоя гетманская милость распорядится: отобрать или все же с нею впустить?

– Ишь ты! – покачал головой Хмельницкий. – Видать, храброго и спесивого мужа выбрал пан воевода… Ну-ка, браты-товарищи, что посоветуете? Уважить гонор или спесь сбить, по носу щелкнуть?

Федор Лобода, по-прежнему прижимая правую ладонь к уху (знатно «приложил» его Прокоп Шумейко, чего уж там!), негодующе потряс левым кулаком:

– Никакого уважения! Ляху палец протяни – всю руку откусит!

– Хорошо сказано! – поддержал Матвей Гладкий, командир Миргородского полка – один из немногих, не понесших никакого ущерба ни в обличье, ни в одежде. Потому что не лез в свару, ограничившись негодующими окриками: «Прекратите, панове, как не стыдно!» – Мало ли что посол! Нехай ляхи у себя свои порядки держат, а здесь пусть нашу волю уважают. Отобрать саблю!

– И я так мыслю! – прорычал Данило Нечай, зло сверкая единственным видимым глазом – второй скрылся за распухшим желваком. – Кабы друг был, пусть хоть гармату^[5] сюда тащит. А врагу – дулю с маком! Ничего, перетерпит урон своему гонору! Стыд не дым, глаза не ест…

– Верно, верно! – враз подхватило сразу несколько голосов.

Гетман вскинул ладонь, прекращая начинающийся гвалт.

– Ну а ты что посоветуешь, Иване? – спросил он, обернувшись к генеральному писарю.

– Я?.. – по всему было видно, что вопрос застал Выговского врасплох. – Если его гетманской милости угодно знать мнение мое… – генеральный писарь, облизнув губы, откашлялся, лихорадочно обдумывая, что лучше сказать. – Мыслю так: негоже насмехаться и куражиться над посланником, чей бы он ни был. Даже будь он послан злейшим ненавистником Войска Запорожского и всего православного люда, таким, к примеру, как князь Ярема Вишневецкий, и то лучше было бы принять его со всем уважением, как пышного гостя. – Голос Выговского, поначалу неуверенный, запинающийся, теперь окреп, налился силой и твердостью. – А пан Адам Кисель такой же православный, как и мы все, панове! Опять же, ни казаков, ни поспольство он не обижал, веру нашу не притеснял. Зачем же его посланника сразу за врага считать, даже не зная, что в привезенном листе? Коли обидим этого шляхтича – обидим и самого пана Киселя, а надо ли это нам? Ой, не надо, панове! Потому мой совет, – Выговский поклонился гетману, – впустить сюда посла с саблею, как он и хочет. А на всякий случай, ради пущей беспеки^[6], посадить его поодаль от его гетманской милости.

Побагровевший Прокоп Шумейко, едва дождавшись, пока генеральный писарь умолкнет, грохнул пудовым кулачищем по столешнице. Подпрыгнула, задребезжала посуда.

– Правильно бают: как волка ни корми, он все в лес глядит! Вот и явил нутро свое ляшское! Не слухай его, батьку, уж он присоветует…

– Молчать! – Хмельницкий, вскинув голову, так глянул на командира нежинцев, что тот поперхнулся на полуслове.

Яростно раздувая ноздри, гетман обвел нехорошим, цепким взглядом присутствующих.

– А теперь крепко запомните, панове полковники! Ежели кто еще хоть раз попрекнет генерального писаря его прошлым… Гнев мой вы знаете! Кулакам волю давать да рубить сплеча – на то большого ума не надо! А кто из вас красно да убедительно писать умеет? Кто лист государю московскому составит, да чтобы ни в единой букве урона чести царской не нашли? Кто в дипломатии силен? Может, ты, Прокопе?! Уж не оказать ли тебе честь, генеральным писарем сделав? – Хмельницкий язвительно усмехнулся. – А то гляди, у меня это быстро…

– Батьку! – чуть не взвыл перепуганный Шумейко. – Да ты никак шутишь?! Из меня писарь, а того пуще, дипломат – как из моего жеребца крымский хан, прости господи…

– Хорошо, что сам это понимаешь… Ну, так запомни мое предупреждение! И впредь постарайся, чтобы голова раньше языка работала! Иване, – повернулся Хмельницкий к писарю, нервно кусающему губы от обиды, – ступай к послу, объяви мою волю. Скажи ему так: из уважения к его милости воеводе киевскому и брацлавскому, а также к личности храброго шляхтича, столь нелегкий и опасный путь проделавшего, гетман Войска Запорожского зовет посла в покои свои как пышного гостя, при оружии. И веди сюда с почетом.

Глава 5

Дьяк Астафьев, шумно пыхтя, утер платком взмокшее лицо. От несусветной духоты кровь прилила к голове, перехватывало дыхание. Больше всего он сейчас хотел скинуть кафтан, но нельзя: приличия надо блюсти… Даже в застенке.

– Ну-ка, еще добавь! – кивнул он палачу. – Только гляди у меня, не переусердствуй… А то живо на его месте окажешься!

Заплечных дел мастер, коего звали Мартынкой Сусловым, чуть заметно усмехнулся: шалишь, дьяче! Скорее тебя на дыбе подтянут, чем меня! Дьяков-то на Москве – куда ни плюнь, попадешь, а такие каты, как я, на вес золота… Промолчал, отступая и занося кнут, лишь кивнул с притворным испугом: не извольте, мол, беспокоиться, Афанасий Петрович, все сделаем, как надо…

С шипящим свистом длинный сыромятный ремень метнулся вперед, рассекая воздух, потом раздался сочный, хлюпающий звук, тотчас же заглушенный истошным воем: «Уа-а-ааа!!!» Дьяк поморщился, нехорошим словом помянув упрямого вора, из-за которого уже не только исподнее, но и все прочее платье – хоть выкручивай… Пот градом катится, духотища-то какая! От раскаленных углей жаром так и несет, хоть и постарался сесть как можно поодаль, у самых дверей… Ох, тяжка ты, служба царева, тяжка!

«Ничего, потерплю… Дождусь, чтобы и Андрюшку вот так же… для начала! Поймет вор и лиходей, каково это – народ на смуту толкать против самого царя! Всю шкуру кнутом обдерем, как липку! А уж потом, после малого роздыха…» Дьяк мотнул головой, прогоняя приятное видение. Дело – поначалу.

Мартынка новым, точно выверенным движением, полоснул висящего. Такой же хриплый вой, отразившись от стен и сводчатого потолка, опять стегнул по ушам… Потом – еще раз, и еще… Астафьев, болезненно поморщившись, протянул вбок руку. Подскочивший стрелец поспешно плеснул из глиняного горшка квасу в кубок, поднес с поклоном. Дьяк жадно, в два глотка, осушил, облегченно вздохнул, утирая ладонью мокрые губы… Когда был отсчитан двенадцатый удар, подал знак палачу: хватит!

– Ну что, Егорка, память не воротилась? Начнешь говорить или… – Дьяк сделал зловещую паузу.

Висевший на вывернутых руках голый человек с хриплым, рыдающим стоном кое-как выдавил:

– Боярин… Милостивец… Да я все, как есть, скажу… Повели снять, мочи нету…

– Ну, давно бы так! – усмехнулся Астафьев, пропустив мимо ушей звание, ему не принадлежавшее. (Точнее, не пропустил, конечно, ведь слаб человек, искусу подвержен, на лесть падок… Еще раз подумал: коли, с Божьей помощью, изловит злодея Андрюшку, государь наверняка его боярином сделает!) – Или мне много радости людей мучить, хотя бы и воров? Я вот думаю: не совсем ты пропащий, страх Божий еще не позабыл, к бунтарям да смутьянам не по злой воле примкнул, не по корысти, а едино лишь по глупости, по темноте своей… Иль ошибаюсь?

– Истинно так, милостивец… – с огромным трудом человек двигал распухшими, искусанными в кровь, губами. – По темноте… Вели снять Христа ради!..

– Сейчас велю. Но помни: ежели начнешь юлить да выкручиваться – темнотой уже не прикроешься! Понял??! – взревел вдруг Астафьев, срываясь с табурета, точно ткнули его чем-то острым пониже спины. Подскочил к Егорке, поднял голову, уставился немигающим, яростным взглядом прямо в глаза, обезумевшие от страданий. – Понял, спрашиваю?!

Тот сдавленно охнул, дернулся, пытаясь что-то прохрипеть… Дьяк разобрал первый слог: «По…» Но тут в глотке у висевшего заклокотало, тело выгнулось, хлынул поток рвоты. Астафьев едва успел отскочить, зажав нос…

– С-скотина вонючая… – выругался дьяк, приметив, что вор все-таки забрызгал рукав его кафтана. Пусть самую малость, а все же как досадно! Сморщившись, повелительным жестом подозвал стрельца. Тот поспешно макнул тряпицу в ведро с водой, выжал, протер рукав. Астафьев придирчиво оглядел себя – не попало ли еще куда? – снова сел на табурет, велел палачу:

– Снимай подлеца! Руки вправь, окати водой… Сейчас заговорит! А не то, Христос свидетель, я ему такую темноту покажу!.. Собственной блевотиной захлебнется, собака!

* * *

С каждым шагом, неумолимо приближавшим меня к палатке князя, настроение неуклонно ухудшалось, пока не достигло отметки «совсем хреново». Вот тут я неподдельно рассердился прежде всего на себя. А заодно на пана Беджиховского, именно в эту минуту украдкой шмыгнувшего в какой-то возок… Точнее, это пану казалось, что «украдкой», а у меня-то с боковым зрением пока все в порядке, слава богу.

Поведение Беджиховского мне весьма не понравилось. Выражение его лица, когда он смотрел в мою сторону, – еще меньше… Конечно, в том, что подчиненные не любят своих начальников, нет ничего странного. Смысл анекдота про письмо солдата-срочника родителям: «Милые мама и папа! У меня все в порядке. Прошу вас: купите поросеночка, хорошо кормите, заботьтесь. Пусть растет большим и здоровым! Назовите его «Сержант Петренко». Приду со службы – своими руками зарежу!!!» – я давно и хорошо понял много лет назад, на собственном опыте. Но все-таки… ой, не к добру! Особенно если учесть, что шмыгнул-то он в возок пана советника Доминика Груховского… Тем более что в открывшемся проеме возка, когда распахнулась дверца, я все тем же боковым зрением разглядел и лисий профиль святого отца Микульского, и надменную пухлощекую физиономию пана Ярослава Качиньского…

Много я бы дал, чтобы услышать, о чем сейчас там говорят. Но что толку мечтать о несбыточном! Рядом топает княжий посланец, чтоб ему… И ведь не скажешь: ступай, мил-человек, доложи его княжьей мосьци, что я прибуду через считаные минуты. Уж что-что, а дисциплину Иеремия навел у себя хорошую, раз приказал человеку: «сопроводить», то будьте уверены, ни на шаг от меня не отойдет, доставит к самой палатке… Ну, положим, погрузить его в глубокий сон – пара пустяков… Может, даже поверит, придя в себя, что ему солнышко голову напекло… хотя это уже на грани идиотизма. Но как быть с кучей ненужных свидетелей?! Едва ли они спокойно будут смотреть на то, как пан первый советник «вырубает» княжьего слугу, а потом с невинным видом торчит у возка другого советника!

То, что против меня (а заодно и против Тадеуша) плетут заговор – это даже к гадалке не ходи… Ну что же, пан Беджиховский, пеняй на себя! Сам выбрал свою судьбу. Я тебе не благородный рыцарь Пшекшивильский-Подопригорский…

* * *

Может, поляк, появившийся на пороге гетманской горницы, в первое мгновение и был шокирован, углядев такое количество подбитых глаз, расквашенных носов и порванных рубах, но быстро взял себя в руки. Хмельницкий, внимательно смотревший на него, в душе одобрительно усмехнулся: «И впрямь, доброго посланника выбрал пан Кисель!»

С виду шляхтичу было около тридцати лет. Хотя поручиться в том никто не мог бы: в эту пору юноши, закаляясь в походах и бесконечных стычках, мужали очень рано. Пережитые испытания, лишения меняли их облик, делая черты резче и серьезнее… Довольно высокого роста, подтянутый, с тонкими, аккуратно подкрученными усиками, коротко-стриженый, он смотрел на гетмана без тени страха или угодничества, скорее даже с каким-то вызовом. В правой руке шляхтич держал свиток, скрепленный большой красной печатью, левая покоилась на оголовье рукояти той самой сабли, которую он так упорно не хотел отдавать.

– Ротмистр Станислав Квятковский, личный посланник его милости сенатора Речи Посполитой, воеводы киевского и брацлавского, ясновельможного пана Адама Киселя! – громким, уверенным голосом отчеканил поляк, сопроводив свои слова коротким, по-военному четким наклоном головы. – Направлен его милостью к сотнику чигиринскому Зиновию-Богдану… – возмущенный гул, раздавшийся за столом, который в долю мгновения усилился до негодующего ропота, ничуть его не смутил, лишь заставил повысить голос, договорив: – Хмельницкому с личным посланием! Которое обязан вручить означенному сотнику в собственные руки. – И поляк, еще раз склонив голову, поднял на уровень плеча свиток, показывая всем присутствующим.

Прокоп Шумейко, не выдержав, зарычал:

– Батьку, хоть и прогневайся, а не могу терпеть и молчать! Лях тебя бесчестит в твоем же доме!

– Ты гетман наш, всем Войском Запорожским избранный! – поддержал полковник Гладкий. – Пусть так тебя и именует! Или едет обратно, откуда явился!