То, что будет тревога, все знали, тайной был только день, с которого начнется «проверка», но и это стало известно за день до начала. Офицеры, обычно уезжавшие вечером домой в Москву, на этот раз остались в домах для прикомандированных, о чем сразу же через караул было сообщено старшине школы Филину. Вечером после вечерней поверки, перед тем как скомандовать «Разойдись», Старшина, сделав небольшую паузу, произнес:

– Завтра в пять часов утра абсолютно неожиданно, – улыбнулся он, – школа будет поднята в ружье. Отставить смех! – громко осадил он курсантов, засмеявшихся при фразе «абсолютно неожиданно». Старшина, больше всех заинтересованный в хорошей оценке школы, перешел на командный тон: – Заместителям командиров взводов еще раз уточнить штатное расписание, командирам отделений проверить обмундирование и готовность оружия, всему личному составу вспомнить свои обязанности и действия по сигналу «тревога». Напоминаю! – на тон громче, остановившись посередине строя и оглядев курсантов слева направо, продолжил он, – напоминаю, с тревоги начинается полугодовая «проверка», от итогов которой зависит ваша дальнейшая служба. Как, и, главное, в каких подразделениях вам придется служить в полку. Тишина! – вновь напомнил о дисциплине он. – Не скрою, некоторые из вас после этой проверки могут поехать в полк рядовыми.

Старшина замолчал. Повернувшись, он направился в сторону каптерки. Команды «разойтись» не было, и школа ждала, что будет дальше.

«Наконец-то», – обрадовался Валентин. Его уверенность в своих силах была непоколебима, и в мыслях он уже давно щеголял в погонах с двумя лычками младшего сержанта. Старшина дошел до начала строя и резко остановился, повернувшись кругом, он с очень удивленным выражением лица спросил:

– Чего стоим? Кого ждем? – Выждав еще несколько секунд, уже с улыбкой, он скомандовал: – Вольно! Разойдись.

Ровный строй курсантов рассыпался, как бусины по полу. Младшие командиры бросились в ружпарк проверять чистоту оружия и противогазов, а курсанты – в умывальник бриться и стричься. В связи с подготовкой к «неожиданной» тревоге отбой отложили на час, а чтобы не вызвать подозрение у офицеров и дежурного по части, основной свет выключили, оставив только ночное освещение. К одиннадцати часам все на десять раз перепроверив и наизусть пересказав сержантам свои обязанности, связанные с «тревогой», отбились спать. По штатному расписанию Валентин должен был после получения оружия бежать в сторону спортзала и в помещении школы прапорщиков, располагающейся на первом этаже, получить радиостанцию. После этого вернуться обратно в строй, который к этому времени должен быть построен на плацу.

– Рота, подъем! Боевая тревога!

Валентин вскочил и быстро, застегиваясь на бегу, устремился в оружейную комнату. Бежать от второго взвода было дальше остальных. Когда Валентин вбежал в ружпарк, там уже толпились курсанты с третьего и четвертого взводов. Хватая автоматы и цепляя двумя пальцами сумки с противогазами, они выскакивали в коридор, создавая помехи вбегающим. Надо же было одному из них, высоко задрав автомат, прямо на входе столкнуться с Валентином. Само по себе столкновение привыкшему к ним, играющему в хоккей, Валентину было не страшно, но мушкой своего автомата выбегающий курсант больно ударил Матвеева прямо в левую бровь. Не придав этому значения, только громко матюкнувшись, Валя схватил автомат с противогазом и через три ступеньки сразу полетел вниз по лестнице. На плацу выбегающие курсанты, побросав на асфальт портупеи и оружие, впопыхах заправлялись и застегивались. Слева от дверей стоял с секундомером в правой руке начальник полковой школы подполковник Зюляев. Замкомвзвода, приводя себя в положенный вид, громко поторапливали курсантов. Все это Валентин успел заметить краем глаза, пробегая мимо в сторону школы прапорщиков, до которой было приблизительно метров сто. Норматив построения роты по «тревоге» составлял пять минут сорок секунд. Прикидывая в уме на бегу, сколько времени уже прошло, Валентин совершенно забыл о том, что с крыши спортзала всю неделю капала вода от таявшего под весенним солнцем снега. За ночь вдоль стены спортзала до самого крыльца школы прапорщиков намерзала большая ледяная корка, которую в утренних сумерках разглядеть было невозможно. Валентин в первую секунду даже не понял, что произошло. Было ощущение, что будто кто-то, схватив его за щиколотки, резко дернул вверх. Мгновение, в которое Валентин, полностью перевернувшись в воздухе, упал почти на голову, больно ударившись об лед, он почему-то видел, как в замедленном фильме и вверх ногами. Догоняя его, три курсанта из других взводов, увидев, что произошло, начали тормозить ногами, раскинув в стороны руки. Один из них, уже скользя по льду, врезался в лежащего Валентина и кубарем перелетел через него, громко брякнув автоматом об асфальт. Валентин попытался встать, но правая нога предательски скользнув в сторону, вернула его в первоначальное положение. На корячках Валя пополз к сухому асфальту. Двое не упавших курсантов уже бежали обратно, в руках у них были четыре большие радиостанции. Подбежав, они подняли неудачников и, оставив каждому по одной радиостанции, поспешили на плац. Подхватив свою и подняв далеко отлетевший автомат, Валентин поспешил за ними, заметно прихрамывая. Как ни удивительно, но школа в норматив уложилась.

– Что с тобой? – обернувшись на Валю, спросил Каляев.

– Ногу, кажется, подвернул, – двигая ступней, ответил тот.

– Какая нога? С лицом что? Кровь откуда?

Только сейчас Валентин почувствовал, что левая щека у него покрыта чем-то липким. Он провел ладонью по щеке, на ней осталась кровь. Ощупывая пальцами лицо, Валя обнаружил опухшую левую бровь, с которой по обеим, сторонам от глаза вниз текла кровь.

– Не знаю пока, кажется, бровь разбил, – ответил Валя, пытаясь вспомнить, когда это произошло.

– Потом посмотрим, – через плечо бросил ему друг.

– Молодцы! – услышал Валентин голос старшины. – Справа по одному в расположение бегом марш, – скомандовал он.

Валя пошел обратно в школу прапорщиков сдавать рацию. Правая нога в щиколотке при каждом шаге отдавала острой болью. «Как теперь бег сдавать, – грустно думал Валентин. – Была бы заморозка, которой командный врач замораживал ушибы и вывихи, полученные в хоккее, можно было попробовать добежать, а так, скорее всего, вариантов нет».

Проходя мимо спортзала, Валя обнаружил, что после падения он по инерции проехал по льду около семи – восьми метров, изрядно поцарапав его бляхой ремня и автоматом. «Со стороны, наверное, феерично смотрелся мой полет», – улыбнувшись, подумал он.

– Нормально ты приложился, – будто прочитав его мысли, смехом встретил Валентина куривший на крыльце прапорщик. – Я думал, ты вообще не встанешь. А ты молодец, ковыляешь еще. С мордой-то что? – спросил он, когда Валя поднялся на крыльцо под свет фонаря.

– Не знаю. В роту приду, посмотрю. А что, заметно? – спросил он прапорщика, ставя в угол тяжелую радиостанцию.

– Ну, ты даешь! Вся морда в крови, а он спрашивает, заметно или нет. Иди, умойся хоть! А то Мурзилка сейчас увидит, его сразу кондратий хватит.

«Мурзилкой» за глаза курсанты прозвали начальника полковой школы подполковника Зюляева. Прозвище прилепилось к офицеру за его гражданский наряд, в котором он приезжал на службу и возвращался домой. Будучи невысокого роста и склонным к полноте, подполковник носил светлый укороченный плащик и смешной черный беретик с петелькой посередине. Со стороны в этом наряде Зюляев выглядел как интеллигент-художник, но кто-то из курсантов ловко подметил, что он как две капли воды похож на мультяшного героя, корреспондента Мурзилку. С того дня прозвище навсегда приклеилось к подполковнику.

– А где можно умыться? – спросил Валя.

– Там, по коридору, в конце справа, – пропуская курсанта внутрь и докуривая сигарету, махнул в глубину помещения прапорщик.

В умывальнике, только взглянув в зеркало, Валентин ахнул. Вся левая часть лица была в крови, даже ворот гимнастерки со свежим подворотничком был перепачкан каплями крови. Левая бровь опухла и опасно нависла над уже полузакрытым глазом. «Сдал проверку курсант Матвеев», – мысленно поздравил себя Валентин. В надежде, что все не так плохо, он попробовал позакрывать правый глаз, как бы прицеливаясь левым, тут же опухшая бровь начинала мелко трястись, и картинка в глазу дергалась и расплывалась. Смыв кровь и вытерев мокрое лицо рукавом бушлата, Валентин похромал в роту. Кому нужны его наизусть выученные инструкции и документы, если он ни бежать, ни стрелять не может, грустно рассуждал он. Конечно, младшего сержанта он получит, но проверку сдать на «отлично» уже не получится. Как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги.

– Матвеев! Твою мать! Что это такое? – встретил Луговой курсанта на лестнице.

Валя молчал.

– Что с ногой, я тебя спрашиваю?

– Поскользнулся, – поднимая голову, ответил Валентин.

– Ты что, совсем охренел, воин! – заорал вдруг на всю лестницу старший лейтенант. – Что ты мне пиздишь! Говори, с кем подрался!

– Я упал, честное слово, прапорщик видел, – начал оправдываться Валентин.

– Какой, твою мать, прапорщик, ты рожу свою видел? – продолжал буйствовать Луговой.

– Видел. Я упал, товарищ старший лейтенант.

– Оружие сдавай и в каптерку бегом! Я сейчас приду, – проходя мимо Валентина вниз по лестнице, грозно посмотрев на его лицо, процедил Луговой сквозь зубы. – Упал он. Хоть бы врать научился, щенок.

– Ты где ходишь, тебя потеряли уже все, – на входе в роту дожидался его Владимир.

– Рацию сдавал.

– Дай посмотрю, – задрав голову друга, Каляев принялся рассматривать разбитую бровь Вали.

– Че там? – спросил, морщась, Валентин, когда Вовка пальцем надавил на бровь.

– Нормально все, дырка на пару швов, – со знанием дела ответил тот. – До дембеля заживет, – успокоил он друга.

«Сам знаю, что заживет, стрелять-то как», – подумал Валя.

– Пойдем порядок наводить, – отпуская голову товарища, развернувшись, позвал Владимир.

– Я думал, хуже будет, а тут только кость и кожа лопнула. Короче, фигня. Мне в каптерку надо, Луговой отправил.

– Ну держись, сейчас начнется: кто бил? кого бил? – остановился Каляев.

– Да уже спрашивал, – ответил Валя. – Сказал идти в каптерку ждать его.

– Держись, братан, – хлопнул по плечу друга Вовка.

– Разрешите войти, – постучав в дверь каптерки, спросил Валентин.

– Чего тебе? – оглянулся на него старшина.

– Луговой сказал здесь его подождать, – прикрывая за собой дверь, ответил Матвеев.

– Явление Христа народу! Ну-ка, подходи поближе! Что это с рожей? – усаживаясь по обыкновению на стол, произнес он.

Второй раз за утро и, скорее всего, не последний Валентин начал объяснять, как он упал возле спортзала. Все это время старшина, словно мяч, крутил его голову в разные стороны, разглядывая разбитую бровь.

– Левая бровь, значит, били правой, – задумчиво произнес он. – Это плохо, у нас практически все правши. Лучше бы ты под левшу попал, тогда бы сразу нашли, где ты упал, – вслух рассуждал он.

Валентин молчал, смысла объяснять не было никакого, все уже решили, что его кто-то побил.

– Ну что ж! – отпуская голову Валентина, произнес Филин. – Выбирай! Или сознаешься, кто тебя разукрасил, и идешь в наряд во второю смену один раз за драку. Или не сознаешься и идешь в наряд во второю смену до тех пор, пока не сознаешься. То есть надолго.

– Я упал, – тупо повторил Валя.

– Вот и договорились, – улыбнулся старшина и открыл журнал дежурств. Когда он вписывал фамилию курсанта уже в пятые или шестые сутки наряда, вошел Луговой.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – немного привстав со стула, обозначая некоторое подобие субординации, поприветствовал старшина офицера. – Кремень просто ваш боец, товарищ старший лейтенант, молчит как партизан на допросе. Ну ничего, походит во вторую смену, посмотрим, надолго ли его хватит, – радостно продолжил он.

– Отставить вторую смену, старшина! Он действительно у спортзала поскользнулся, там прапор до сих пор ржет, успокоиться не может. Говорит, что навернулся так, что чуть не насмерть разбиться должен был.

– Ну хоть один-то раз пусть сходит, – попытался поторговаться Филин.

– Куда он такой, с ногой и глазом? – поставил точку старший лейтенант. – Сапог снимай, – садясь на табуретку, сказал он Валентину.

Поморщившись, Валя стянул с ноги сапог, в лодыжке нога заметно распухла.

– Пальцами пошевели, – уставившись на ногу, попросил Луговой. Курсант послушно пошевелил и растопырил пальцы. – Вроде не перелом, как считаешь, старшина?

– Вроде нет, – пожав плечами, ответил тот. – Может, санинструктора позвать, – предложил он.

– Что он понимает, твой инструктор. У него от всех болезней «зеленка» и лейкопластырь. Наступи на ногу.

Валя наступил.

– Больно?

– Нет.

– Пройдись, – продолжал старлей.

Сделав три шага, Валя остановился.

– Ну? – вопросительно взглянул не него Андрей Константинович.

– Терпимо, товарищ старший лейтенант. Точно не перелом.

– Бежать сможешь? – вставая с табурета, спросил офицер.

– Замотать бы чем-нибудь потуже, тогда смогу.

– Старшина, зови санинструктора, пусть бинт тащит.

– Я сейчас, – выходя из каптерки, сказал старлей.

Филин лично сходил за санинструктором.

– Вывих, – констатировал тот, мельком взглянув на ногу курсанта. – Я, когда на ветеринара учился, сто раз такое видел, то лошадь, то корова копыто вывернет, потом наступать на него не может, – заржал он. – Давай сюда свою культяпку, сейчас бинтовать буду.

– Потуже только, – попросил Валя.

– Любой каприз за ваши деньги, – веселился санинструктор, нечасто ему доводилось оказывать помощь раненому бойцу. – Готово! – отрапортовал он, затянув ногу бинтом.

Валя покрутил ступней, было больно, но терпимо, нога из-за повязки плохо шевелилась, но теперь можно было, не хромая, наступать на нее. «Может, и получится добежать», – подумал он.

– Ну что, боец сраный, получше? – услышал Матвеев за спиной голос старлея.

– Так точно, получше, – обидевшись, ответил Валентин.

– Ты же боец?

– Так точно.

– У тебя рана?

– Так точно.

– То есть ты боец с раной?

– Так точно.

– Вот я и говорю, сраный ты боец, – засмеявшись, каламбурил Луговой. – Что, поди думал от кросса откосить? «Я сегодня инвалид у меня нога болит», не выйдет, курсант, побежишь, как все, и только попробуй последним прибежать, – продолжал он радоваться.

«Сейчас тебе не до смеха будет», – зло подумал Валентин. Стоит тут, обзывается, стихоплет-любитель.

– Стрелять я как буду? – не скрывая обиды, спросил он у взводного.

– Как все, на «отлично», – еще не понимая, в чем подвох, улыбался Луговой.

– Отлично от всех я сегодня стрелять буду, – обнаглев от обиды, ответил Валентин.

В самом деле, специально он, что ли, ноги себе чуть не переломал. Как по несколько суток в карауле стоять, то, Матвеев, давай служи, больше некому. А как ногу вывихнул, то сразу сраный боец.

– Ты что себе позволяешь? – покраснев, Луговой уставился на курсанта. – Ты мне условия будешь ставить? Старшина! В наряд его во второю смену!

– Есть! – радостно крикнул старшина.

– С завтрашнего дня на две недели. Устроил тут: буду не буду! Сегодня, как все, бегаешь и стреляешь, промажешь хоть раз, сгною в нарядах, – с перекошенным от гнева лицом хрипел старший лейтенант. – Я тут убиваюсь, людей из них делаю, ноги бинтую, стрелять учу.

Повисла пауза.

– Блядь! – выдохнул Андрей Константинович.

«Дошло наконец-то», – обрадовался Валентин испортившемуся настроению старлея.

– Он же левым глазом целится, старшина, – как бы ища помощи у Филина, проговорил Луговой.

– Прицелься! – в надежде скомандовал он курсанту.

Валентин зажмурил правый глаз, и тут же левая опухшая бровь начала мелко трястись.

– Блядь! – снова повторил взводный, судя по всему, настроение каламбурить пропало у него окончательно.

– Отставить второю смену! – Старшина со злостью захлопнул журнал.

– Видишь что левым глазом?

– Все вижу, только когда прицеливаюсь, все расплывается, и дрожит.

– А правым?

– А правым не дрожит.

– Толку то, – задумавшись, произнес старший лейтенант. – Правым глазом ты слону в задницу не попадешь с двух метров. – Иди в роту занимайся по распорядку.

Стоявший у двери санинструктор сунул Валентину три упаковки бинта.

– Когда повязка ослабнет, новым перетянешь.

– Ну что? – Уставший ждать новостей, бросился к нему Вовка.

– Да нормально все, – пересказал все произошедшие с ним в каптерке Валентин.

– И что нормального? Ни бежать толком, ни стрелять, – не понимая, переспросил друг.

– Из двух зол выбирают меньшее? – философски заметил Матвеев. – В наряд-то не пойду, уже хорошо, а с «проверкой» видно будет.