Глава IV

Наследник престола и его друг бежали с четверть часа по скалистому гребню взгорья, все яснее слыша звуки рожков, которые еще неистовее трубили тревогу. Наконец они очутились в таком месте, откуда можно было охватить взором окрестности.

Слева тянулся тракт, за которым отчетливо были видны город Пи-Баилос, стоявшие за ним полки наследника и огромное облако пыли, клубившееся над наступающим с востока противником.

Справа зияло глубокое ущелье, по которому греческий полк тащил военные орудия. Недалеко от тракта ущелье это сливалось с другим, более широким, выходившим из глубины пустыни. Здесь творилось что-то странное. Греки с орудиями стояли в бездействии неподалеку от места слияния ущелий. На самом же месте слияния, между трактом и штабом наследника, выстроились, словно четыре частокола, четыре плотные шеренги каких-то других войск, ощетинившиеся сверкающими копьями.

Несмотря на крутизну дороги, наследник бегом пустился к своей колонне, туда, где стоял военный министр, окруженный офицерами.

– Что тут происходит?… – грозно закричал он. – Зачем вы трубите тревогу, вместо того чтобы идти вперед?

– Мы отрезаны! – заявил Херихор.

– Кто?… Кем?…

– Наша колонна – тремя полками Нитагора, вышедшими из пустыни.

– Значит, там, около дороги, стоит неприятель?

– Да, сам непобедимый Нитагор.

Можно было подумать, что наследник вдруг сошел с ума. Рот у него перекосился, глаза выкатились из орбит. Он рванул меч из ножен и, подбежав к грекам, крикнул хриплым голосом:

– За мной, на тех, кто осмелился преградить нам путь!

– Да живешь ты вечно, наследник фараона!.. – вскричал Патрокл, тоже поднимая меч. – Вперед, потомки Ахиллеса!.. – обратился он к своим солдатам. – Покажем египетским пастухам, что никто не в силах остановить нас!

Рожки затрубили атаку. Четыре короткие, но прямые и упругие, как струна, греческие шеренги двинулись вперед; взвилось облако пыли, и раздались клики в честь Рамсеса.

Через несколько минут греки очутились лицом к лицу с египетскими полками и в нерешительности замедлили шаг.

– За мной! – скомандовал наследник, устремляясь вперед с мечом в руке.

Греки взяли копья наперевес. В рядах противника поднялось какое-то движение, пробежал ропот, и копья их направились на атакующих.

– Кто вы такие, безумцы?… – донесся мощный бас со стороны противника.

– Наследник престола!.. – ответил Патрокл.

На мгновение все стихло.

– Расступитесь!.. – раздался тот же громовой голос. Полки восточной армии медленно раздвинулись, словно тяжелые створы ворот, пропуская греческий отряд. К наследнику приблизился седой военачальник в позолоченном шлеме и доспехах и, низко поклонившись, сказал:

– Победа за тобой! Только великий полководец выходит таким образом из трудного положения.

– Ты, Нитагор? Храбрейший из храбрых!.. – воскликнул царевич.

В это время к ним приблизился военный министр, слышавший их разговор.

– А если бы и у вас был такой же недисциплинированный военачальник, как сын царя, – спросил он язвительно, – чем кончились бы наши маневры?

– Оставь в покое молодого воина!.. – ответил Нитагор. – Разве тебе мало, что он показал львиные когти, как подобает потомку фараонов?…

Тутмос, услышав, какой оборот принимает разговор, вмешался и спросил Нитагора:

– Как ты очутился здесь, достойный военачальник, когда главные твои силы находятся впереди нашей армии?

– Я знал, что, в то время как наследник стягивает войска под Пи-Баилосом, мемфисский штаб еле-еле плетется. И вот, шутки ради, решил устроить вам, барчукам, западню… На мою беду здесь оказался наследник и расстроил мои планы. Всегда так действуй, Рамсес, – конечно, перед настоящим врагом.

– А если он, как сегодня, наткнется на втрое превосходящие силы?… – задал вопрос Херихор.

– Бесстрашный ум значит больше, чем сила, – ответил старый полководец. – Слон в пятьдесят раз сильнее человека, однако покоряется ему или гибнет от его руки.

Херихор ничего не ответил.

Маневры были признаны оконченными. Наследник престола, в сопровождении министра и военачальников, направился к войскам, стоявшим у Пи-Баилоса. Здесь он приветствовал ветеранов Нитагора и простился со своими полками, приказав им идти на восток и пожелав успеха.

Окруженный многолюдной свитой, Рамсес направился обратно по тракту в Мемфис, приветствуемый толпами жителей земли Гошен, которые вышли ему навстречу, в праздничной одежде, с зелеными ветвями в руках. Вскоре тракт стал сворачивать в пустыню, и толпа заметно поредела; когда же они подошли к месту, где штаб наследника из-за скарабеев свернул в ущелье, – на тракте не осталось никого.

Рамсес кивнул Тутмосу и, указав ему на знакомый холм, шепнул:

– Пойдешь туда, к Сарре…

– Понимаю.

– Скажешь ее отцу, что я дарю ему усадьбу под Мемфисом.

– Понимаю. Послезавтра девушка будет твоей.

Обменявшись с наследником этими короткими фразами, Тутмос вернулся к маршировавшим за свитой полкам и вскоре скрылся.

По другую сторону тракта, шагах в двадцати от него, почти против ущелья, в которое утром свернули орудия, росло небольшое, хотя и старое тамариндовое дерево. Здесь стража, шедшая впереди свиты царевича, неожиданно остановилась.

– Опять какие-нибудь скарабеи? – шутя спросил у министра наследник престола.

– Посмотрим, – сухо ответил Херихор.

Но ни тот, ни другой не ожидали того, что увидели: на чахлом дереве висел голый человек.

– Что это? – спросил пораженный наследник.

Адъютанты подбежали поближе и узнали в повесившемся старика крестьянина, канал которого засыпали солдаты.

– Туда ему и дорога! – горячился в толпе офицеров Эннана. – Вы поверите, этот жалкий раб осмелился схватить за ноги министра!..

Услышав это, Рамсес сошел с коня и приблизился к дереву.

Крестьянин висел, вытянув вперед голову; рот его был широко открыт, ладони обращены к столпившимся воинам, в глазах застыл ужас. Казалось, он хотел что-то сказать, но голос не повиновался ему.

– Несчастный! – вздохнул с состраданием наследник.

Вернувшись к свите, он велел рассказать ему историю крестьянина, после чего долго ехал молча.

Перед глазами Рамсеса все время стоял образ самоубийцы, и душу терзало сознание, что с этим отверженным рабом поступили несправедливо, так несправедливо, что над этим стоило подумать даже ему, сыну и наследнику фараона.

Жара была нестерпимая, пыль забивалась в рот и жгла глаза людям и животным. Решили сделать короткий привал.

Нитагор тем временем заканчивал разговор с министром.

– Мои офицеры, – говорил старый полководец, – смотрят не под ноги, а вперед. Поэтому, может быть, неприятель еще ни разу не захватил меня врасплох.

– Хорошо, что вы упомянули об этом, достойнейший. Я чуть было не забыл, что мне надо расплатиться с долгами, – спохватился Херихор и велел созвать офицеров и солдат, какие окажутся поблизости.

– А теперь позовите-ка сюда Эннану, – распорядился министр, когда все собрались.

Увешанный амулетами офицер появился так быстро, как будто только этого и ждал. Лицо его выражало радость, которую не в силах было сдержать смирение.

Увидав Эннану, Херихор обратился к собравшимся:

– Согласно воле царя с окончанием маневров верховная военная власть опять переходит ко мне.

Присутствующие склонили головы.

– Этой властью я должен воспользоваться прежде всего, чтобы воздать каждому по заслугам…

Офицеры переглянулись.

– Эннана, – продолжал министр, – я знаю, что ты всегда был одним из наиболее исполнительных офицеров.

– Истина говорит твоими устами, – ответил Эннана. – Как пальма ждет живительной росы, так жду я приказаний моих начальников. Не получая их, я чувствую себя как одинокий путник, заблудившийся в пустыне.

Покрытые шрамами офицеры Нитагора дивились бойкому ответу Эннаны и думали про себя: «Вот кто получит высшее отличие!..»

– Эннана, – продолжал министр, – ты не только исполнителен, но и благочестив, не только благочестив, но и зорок, как ибис над водой. Боги отметили тебя драгоценнейшими качествами: змеиною осторожностью и ястребиным зрением…

– Чистейшая правда струится из твоих уст, – вставил Эннана. – Если бы не мое острое зрение, я не заметил бы двух священных скарабеев…

– Да, – перебил министр, – и не спас бы нашей колонны от святотатства. За этот подвиг, достойный благочестивейшего египтянина, дарю тебе… – министр снял с пальца золотой перстень, – дарю тебе вот этот перстень с именем богини Мут, милость и покровительство которой будут сопутствовать тебе до конца земного странствования, если ты этого заслужишь.

Министр-главнокомандующий вручил Эннане перстень, а присутствующие огласили воздух громкими кликами в честь фараона и звякнули оружием.

Видя, что министр не трогается с места, Эннана тоже продолжал стоять, глядя ему в глаза, как верный пес, который, получив из хозяйской руки кусок, виляет хвостом и ждет.

– А теперь, – продолжал министр, – признайся, Эннана, почему ты не доложил мне, куда исчез наследник престола, когда войско с трудом пробиралось по ущелью?… Ты нас подвел, ведь нам пришлось трубить тревогу поблизости от неприятеля…

– Боги свидетели, я ничего не знал о достойнейшем наследнике, – ответил, недоумевая, Эннана.

Херихор покачал головой.

– Не может быть, чтобы человек, одаренный таким зрением, что за сто шагов в песке видит священных скарабеев, не заметил столь высокой особы, как наследник престола.

– Истинно говорю – не видел!.. – уверял Эннана, бия себя в грудь. – Впрочем, никто и не отдавал мне приказания наблюдать за царевичем.

– Разве я не освободил тебя от командования сторожевым отрядом?… Или дал тебе какое-нибудь другое поручение? – спросил министр. – Ты был совершенно свободен, как и должно человеку, которому поручено наблюдать за важнейшими событиями. А ты справился с этой задачей?… За подобную провинность в военное время тебя предали бы смерти…

Несчастный офицер побледнел.

– Но я питаю к тебе отеческие чувства, Эннана, – продолжал Херихор, – и, памятуя великую услугу, которую ты оказал армии, заметив скарабеев, символ священного солнца, я накажу тебя не как строгий министр, а как кроткий жрец, очень милостиво: ты получишь всего лишь пятьдесят палок.

– Ваше святейшество…

– Эннана, ты умел быть счастливым, так будь теперь мужественным и прими это маленькое предостережение, как и подобает офицеру армии его величества.

Не успел достойнейший Херихор окончить, как старшие офицеры уложили Эннану в удобном месте, в стороне от дороги, один уселся ему на шею, другой на ноги, а два прочих отсчитали ему по голому телу пятьдесят ударов гибкими камышовыми палками.

Бесстрашный воин не издал ни одного стона, напротив, напевал вполголоса солдатскую песню и по окончании экзекуции попытался даже сам встать. Ноги, однако, отказались ему повиноваться. Он упал лицом в песок, и его пришлось везти в Мемфис на двуколке; лежа в ней и улыбаясь солдатам, он размышлял о том, что не так быстро меняется ветер в южном Египте, как счастье в жизни бедного офицера.

Когда после короткого привала свита наследника тронулась дальше, достопочтенный Херихор пересел на коня и, продолжая путь рядом с генералом Нитагором, беседовал с ним вполголоса об азиатских делах, главным образом о пробуждении Ассирии.

В это время между двумя слугами министра – адъютантом, носящим опахало, и писцом Пентуэром – тоже завязался разговор.

– Что ты думаешь о случае с Эннаной? – спросил адъютант.

– А что ты думаешь о крестьянине, который повесился? – спросил писец.

– Мне кажется, что для него сегодняшний день – самый счастливый, а веревка вокруг шеи – самая мягкая из тех, какие попадались ему в жизни, – ответил адъютант. – Кроме того, я думаю, что Эннана будет теперь весьма внимательно наблюдать за наследником престола.

– Ошибаешься, – сказал Пентуэр, – отныне Эннана никогда больше не заметит скарабея, будь тот величиной с вола. А что касается крестьянина, то не кажется ли тебе, что ему все-таки очень и очень плохо жилось на священной египетской земле…

– Ты не знаешь крестьян, потому так говоришь…

– А кто же знает их, если не я? – хмуро ответил писец. – Я вырос среди них. Разве я не видел, как мой отец чистил каналы, сеял, жал, а главное – вечно платил подати? О, ты не знаешь, что такое крестьянская доля в Египте!..

– Зато я знаю, – ответил адъютант, – что такое доля чужеземца. Мой прадед или прапрадед был одним из знатных гиксосов. Он остался здесь только потому, что привязался к этой земле. И что же – мало того, что у него отняли его поместье, – даже мне до сих пор не прощают моего происхождения!.. Сам знаешь, что мне порою приходится терпеть от коренных египтян, несмотря на мой высокий пост. Как же я могу жалеть египетского мужика, если он, заметив желтоватый оттенок моей кожи, бурчит себе под нос: «Язычник!», «Чужеземец!» А сам он, мужик, – не язычник и не чужеземец!..

– Он только раб, – вставил писец, – раб, которого женят, разводят, бьют, продают, иногда убивают и всегда заставляют работать, обещая вдобавок, что и на том свете он тоже будет рабом.

Адъютант пожал плечами.

– Чудак ты, хоть и умница!.. – сказал он. – Разве ты не видишь: каждый из нас, какое бы положение он ни занимал – низкое, менее низкое или очень низкое, – должен трудиться. И разве тебя огорчает, что ты не фараон и что над твоей могилой не будет пирамиды?… Ты об этом не думаешь, потому что понимаешь, что таков уж на свете порядок. Каждый исполняет свои обязанности: вол пашет землю, осел возит путешественников, я ношу опахало министра, ты за него помнишь, думаешь, а мужик обрабатывает поле и платит подати. Что нам до того, что какой-то бык родится Аписом и все воздают ему почести или что какой-то человек родится фараоном либо номархом?…

– У этого крестьянина украли его десятилетний труд, – прошептал Пентуэр.

– А твой труд разве не крадет министр?… – спросил адъютант. – Кому известно, что это ты правишь государством, а не досточтимый Херихор?…

– Ошибаешься, – сказал писец, – он действительно правит. У него власть, у него воля, а у меня – только знания. Притом ни меня, ни тебя не бьют, как того крестьянина.

– А вот избили же Эннану, и с нами это может случиться. Надо иметь мужество и довольствоваться положением, какое кому предназначено. Тем более что, как тебе известно, наш дух, бессмертный Ка,^[6] очищаясь, поднимается каждый раз на более высокую ступень, чтобы через тысячи или миллионы лет вместе с душами фараонов и рабов и даже вместе с богами раствориться во всемогущем прародителе жизни, у которого нет имени.

– Ты говоришь, как жрец, – ответил с горечью Пентуэр. – Скорее я должен был бы относиться ко всему с таким спокойствием. А вместо того у меня болит душа, потому что я чувствую страдания миллионов.

– Кто же тебе велит?…

– Мои глаза и сердце. Оно – точно долина между гор, которая не может молчать, когда слышит крик, и откликается эхом.

– А я скажу тебе, Пентуэр, что ты напрасно задумываешься над такими опасными вещами. Нельзя безнаказанно бродить по кручам восточных гор – того и гляди сорвешься, – или блуждать по западной пустыне, где рыскают голодные львы и вздымается бешеный хамсин.

Между тем доблестный Эннана, лежа в двуколке, где от тряски боль еще усиливалась, желая показать свое мужество, потребовал, чтоб ему дали поесть и напиться. Съев сухую лепешку, натертую чесноком, и выпив из высокого кувшина кисловатого пива, он попросил возницу, чтобы тот веткой отгонял мух от его израненного тела. Лежа ничком на мешках и ящиках в скрипучей двуколке, бедный Эннана заунывным голосом затянул песню про тяжкую долю низшего офицера:

«С чего это ты взял, что лучше быть офицером, чем писцом? Подойди и посмотри на рубцы и ссадины на моем теле, а я расскажу тебе про незавидную жизнь офицера.

Я был еще мальчиком, когда меня взяли в казарму. Утром вместо завтрака меня угощали тумаком в живот, так что даже в глазах темнело; в полдень, вместо обеда, – кулаком в переносицу, так что даже губа распухала. А к вечеру вся голова была в крови и чуть не раскалывалась на части.

Пойдем, я расскажу тебе, как я совершал поход в Сирию. Я шел, навьюченный, как осел, – ведь еду и питье приходилось нести на себе. Шея у меня, как у осла, не сгибалась, спина трещала. Я пил протухшую воду и перед врагом был беспомощен, как птица в силках.

Я вернулся в Египет, но здесь я подобен дереву, источенному червями. За всякий пустяк меня раскладывают на земле и бьют по чему попало, так что живого места не остается. И вот я болен и должен лежать, меня приходится везти в двуколке, а пока денщик крадет мой плащ и скрывается…

Поэтому, писец, ты можешь изменить свое мнение о счастье офицера».^[7]

Так пел доблестный Эннана. И его печальная песнь пережила египетское царство.