Annotation

© Сушинский Б. И., 2015

© ООО «Издательство „Вече“», 2015

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2015

Окровавленный полукруг солнца растерзанно зависал над частоколом гранитных скал, вершины которых уже вовсю охватывало багровое пламя рассвета, неотвратимо поглощая их и превращая в пылающие надгробия на символических могилах всех когда-либо канувших в морской пучине.

Целая эскадра небольших сигароподобных катеров, словно стая акул, вырвалась из-за гряды косматых каменистых островков и, постепенно растворяясь в потоке оранжево-красных лучей, погибельно устремилась к факельной стене, заупокойным ревом своих двигателей отпевая каждого, кто уже ушел с полей этой войны в небытие океана и кому еще только не сегодня, так завтра предстояло уйти.

– Катера-снаряды со смертниками на борту, – благоговейным голосом престарелого пастора пропел вице-адмирал Хейе, покровительственно глядя им вслед. – В этот раз атака тренировочная, тем не менее не хотелось бы мне оказаться на месте одного из этих парней.

– Они добровольцы, адмирал, – невозмутимо напомнил Скорцени. Он следил за атакой морских камикадзе, стоя рядом с Хейе на высоком утесе, вершина которого нависала над небольшим заливом, словно выброшенный на берег остов погибшего корабля, и рослая широкоплечая фигура его в черном кожаном плаще до пят казалась базальтовым изваянием идола, оставленного здесь язычниками давно вымершей цивилизации. – Они сами избрали свой путь к вечности, эти любимцы смерти, и впредь я не желаю слышать на этот счет никаких псалмопений. Никаких псалмопений, адмирал, если уж мы действительно собираемся потрясти воображение врагов угрозой торпедных атак наших смертников.

Оторвавшись от окуляров огромного морского бинокля, Хейе незаметно перевел взгляд на Скорцени. Глубокий серо-багровый шрам на лице «первого диверсанта рейха» устрашающе передернулся и вновь застыл, превращаясь в окаменевшую метку ярости, оставленную на этом полузабытом изваянии испепеляющим гневом Высших Сил. И хотя на плотно сжатых губах штурмбаннфюрера вырисовывалась едва заметная циничная улыбка, но даже она не способна была хоть как-то очеловечить арийского полубога германцев или по крайней мере сделать его лик более проницаемым и одухотворенным.

– Святая правда, штурмбаннфюрер: они сами избрали свой путь в вечность… любимцы смерти. Тем более, что на сей раз им еще суждено вернуться.

Утверждение Скорцени руководителем секретной службы СС по созданию оружия особого назначения^[1] явилось для вице-адмирала полной неожиданностью. Но как только он узнал, кого именно фюрер назначил на пост только что созданной сверхсекретной службы, то понял, что «морское оружие смертников» будет создано даже в том случае, когда отбираемые им, Хейе, смертники окажутся единственными на флоте людьми, уверенными в своем спасении, поскольку в истинных смертников превратятся все остальные, «не изъявившие… и в страхе молящиеся…»

– Если бы мы создали подобные эскадры смерти хотя бы годом раньше, – произнес вице-адмирал, как бы размышляя вслух, – американцы до сих пор гибли бы на рейдах Сицилии, а не вытаптывали виноградники в окрестностях Рима. Я не раз докладывал Деницу о принципах формирования появившейся у итальянцев «Икс-флотилии», идея которой была заимствована князем Боргезе у японских камикадзе. Но сомневаюсь, что Дениц решился хотя бы довести мои стенания до всеслышащих ушей фюрера.

– Не тому докладывали, не перед тем стенали, адмирал, – все с той же соломоновой невозмутимостью трубил Скорцени. – Тем более, что в «Волчьем логове» никто никакие стенания уже давным-давно в расчет не принимает.

– Это уж точно, – безропотно согласился адмирал, только недавно назначенный командующим малыми боевыми соединениями военно-морского флота, само название которых еще ни о чем не говорило непосвященным. Приземистая худощаво-жилистая фигура адмирала создавалась Всевышним, исходя из медицинских инструкций по набору подводников. Привыкший к морской стихии, адмирал чувствовал себя на берегу неуютно и беспомощно, с трудом ориентируясь во всех тех армейско-придворных хитросплетениях, в которые неминуемо ввергали его новые обязанности командующего чем-то, еще не до конца созданным и толком не осмысленным. – Однако согласитесь, что времени у нас уже не осталось даже на стенания.

– И никаких псалмопений, адмирал! Никаких псалмопений! – вновь неожиданно напомнил ему Скорцени, взревев заржавевшим камнедробильным басом, который заставил не привыкшего к общению «с самым страшным человеком Европы» адмирала вздрогнуть и передернуться, словно от выстрела в спину.

Но штурмбаннфюрер СС предпочел не заметить этого. Он хладнокровно проследил, как, выстроившись в кильватерную атакующую колонну, смертники направляют свои катера на неширокую, слегка напоминающую расплющенный нос корабля, скалу, чтобы лишь в последнюю минуту отвернуть от нее, эффектно, наудачу, прорываясь сквозь просвет между окутанными дымкой берегами островков. Где-то там, за грядой, они разворачивались и, уже на меньшей скорости, в объезд, через более широкий пролив возвращались на базу.

– Созерцая эти маневры, можно предположить, что управлять катерами они уже научились, – проворчал вице-адмирал, наблюдая, как, миновав гряду, камикадзе вновь развернулись в некое подобие веера, будто находились не на тренировке, а на морском параде.

– Осталось научиться погибать. С пользой для Германии, естественно. Вот о чем нам следует позаботиться в первую очередь.

– Вы хотели бы встретиться хотя бы с одним из этих парней?

Проходя мимо мыса, на котором они стояли, смертники приветствовали их поднятыми вверх руками, что было похоже на ритуальное приветствие гладиаторов: «Живи, Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя!»

– Зачем? Они не должны видеть в лицо того, кто посылает их на верную гибель. Точно так же, как мы с вами пореже должны видеть в лицо тех, кого посылаем.

– Но мы, офицеры, всегда посылаем кого-то на смерть.

– Солдат и смертник – не одно и то же, господин вице-адмирал. Упаси вас Господь считать своих солдат смертниками.

Хейе непонимающе уставился на Скорцени. От «первого диверсанта рейха» он ожидал услышать какой угодно ответ, кроме этого.

Полковник фон Штауффенберг понимал, что от исхода разговора с командующим войсками резерва зависит решительно всё – и успех его замыслов, и его служба, само его существование на этом свете. Вот почему, прежде чем войти в кабинет Фромма, полковник несколько раз нервно прошелся по его приемной и молитвенно посмотрел на окно, за которым оставался последний квадратик той отведенной ему свободы, от которой он намеревался отречься по собственной воле.

– Полковник Штауффенберг? – поднялся ему навстречу командующий. Рослая внушительная фигура генерал-полковника буквально заполнила собой все пространство между столом и огромным сейфом, и даже в трех шагах от этой громадины худощавый, изувеченный, ущербный в своем естественном страхе перед шефом фон Штауффенберг явственно ощущал потливую близость чужого, отталкивающего от себя тела. – Мой начальник штаба – да, нет?

Приказ о своем назначении полковник получил еще десять дней назад. Однако обстоятельства сложились так, что в должность вступал только сегодня.

– Так точно, господин командующий. Я принял все дела и готов приступить к исполнению…

– Тогда в чем дело, полковник? Приступайте – да, нет? – Относительно фроммовского «да, нет» полковника уже предупредил генерал Ольбрихт, с которым граф, собственно, и общался все эти дни; как и о грубоватой солдафонской манере обращения, за которой в большинстве случаев не стоит ничего, кроме все той же грубоватости. – Вам что-то неясно? Только запомните, граф фон… и так далее. Здесь не фронт, где все проясняется после того, как заговорят три пулемета противника. Здесь работают и гибнут офицеры, для которых все должно быть ясным задолго до того, как противник появляется за пятьдесят метров от наших окопов – да, нет?

– Тот, у кого на фронте проясняется лишь тогда, когда противник за пятьдесят шагов от окопа, так навечно в окопе и остается, – горделиво ответил Штауффенберг. Офицер, по всем канонам военной медицины подлежащий списанию в силу своих увечий – в Африке он потерял глаз, правую руку и два пальца левой руки, – Штауффенберг с особой обостренностью воспринимал отношение к себе каждого из окружающих. Он замечал решительно всё: удивление – «Неужели этот калека все еще является строевым офицером?»; естественную, ничем не прикрытую брезгливость сидящего рядом за столом; какое-то психологическое недоверие к его устремлениям – «Тебе-то чего нужно? Ты свое отвоевал и получил».

– Вот именно, там и остается, – охотно поддержал его Фромм. Квадратно-загрубелое, усеянное мелкой кожной шелухой лицо командующего, лишенное всякой пластичности и красоты линий, являлось самым непосредственным отражением характера этого человека – не нуждающегося в том, чтобы кому-либо нравиться и чтобы его воспринимали не так, как сам он воспринимает всех окружающих.

Но похоже, что к такому же способу поведения командующий приучил и своих подчиненных. За эти несколько дней, которые Штауффенберг провел в коридорах, кабинетах и курилках штаба войск резерва, он наслышался о Фромме такого, чего никогда не приходилось в открытую слышать ни об одном даже самом неотесанном фронтовом фельдфебеле. Наиболее вежливое из этих суждений сводилось к тому, что армию генерал-полковник Фромм обожает за царящие в ней порядки, позволяющие ему вести себя как индийскому слону на лесоповале. Графу это определение понравилось своей исключительной образностью.

– Господин командующий, поскольку нам придется работать вместе, я хотел бы, чтобы вы знали мои намерения. Возможно, мне не следовало бы говорить этого, однако честь и долг офицера требуют… Исключительно из соображений лояльности…

Фромм давно сел, однако предлагать кресло начальнику штаба не торопился. Откинувшись на спинку и сложив руки на едва выступающем животике, он полусонно уставился на Штауффенберга.

– Из соображений лояльности? Теперь уже вопрос может стоять так: начальник штаба позволяет себе быть нелояльным по отношению к командующему – да, нет?

– По отношению к фюреру, господин генерал.

– Ах, к фюреру? – со свойственным ему хамовитым легкомыслием переспросил Фромм. – Оказывается, я вам нравлюсь. Не нравится фюрер – да, нет?

Штауффенберг вдруг вспомнил историю, рассказанную кем-то из офицеров во время их тайной встречи на квартире генерала Ольбрихта. Речь тогда шла о другом командующем, фельдмаршале фон Манштейне. Поняв, что он оказался в кругу заговорщиков, фельдмаршал с ужасом в глазах поинтересовался: «Так вы что, собираетесь покушаться на фюрера? Вы хотите убить его?!» На что один из присутствующих офицеров со спокойствием человека, взошедшего на эшафот, ответил: «Так точно, господин фельдмаршал. Только убить. Причем как бешеную собаку».

Оказалось, что лишь такой ответ способен был вывести командующего из оцепеняющего изумления и заставить поверить: перед ним не провокаторы гестапо, а люди, действительно преисполненные решимости совершить переворот.

– А что, собственно, вы имеете в виду? – просыпается от летаргического сна генерал Фромм. В голосе его ни настороженности, ни подозрения. Оголенное, сугубо информативное любопытство.

– Как дворянин и офицер, я считаю своим долгом довести до вашего сведения, что принадлежу к тем людям, которые готовят государственный переворот. И прежде всего – покушение на фюрера^[2]. Я считаю, что вы обязаны знать об этом, поскольку нам придется работать вместе. Вы имеете право знать о моем отношении к фюреру. Чтобы потом, когда начнут свершаться факты…

– А они начнут свершаться – да, нет?

– Можете в этом не сомневаться, начнут, – жестко подтвердил Штауффенберг. – Так вот, чтобы потом у вас не было оснований упрекать меня в том, что я поставил вас в идиот… – полковник прокашлялся и исправил оплошность, – в неловкое положение.

– Идиотское – куда точнее, – осклабился Фромм. Его неотесанное лицо сделалось еще грубее, широкая нижняя челюсть дегенеративно отошла куда-то в сторону, словно пыталась отделиться от остальной части лица. Огромные волосатые кулачищи легли на дубовую желтизну стола, словно два пушечных ядра, фитили которых вот-вот должны догореть. – Продолжайте, начальник штаба, я слушаю вас. Я весь внимание. Ни один следователь, ни один палач не станет выслушивать вас с такой признательной внимательностью, как это делает ваш командующий, Клаус граф Шенк фон Штауффенберг, – по слогам произнес его имя и титулы Фромм, словно считывал с судебного дела.

– Это все, что я могу, а главное, должен бы сказать вам, господин генерал-полковник. Если у вас возникли вопросы…

«А ведь он уже знает, что у меня состоялись беседы с Беком и Ольбрихтом, – холодно прицеливался к нему Фромм, словно выбирал, где, на каком участке тела должен остановиться ствол пистолета. Он понимает, что все, что здесь происходит, делается с моего молчаливого согласия. Вот почему заявляет мне все это со столь наглой беспечностью. Он считает меня повязанным обязательствами».

– И как же, по-вашему, я должен реагировать на подобные заявления подчиненных?

– Как велит вам долг. Но не перед фюрером, а перед великой Германией.

– Вы мыслите себе ее без фюрера, эту великую Германию, – да, нет? Я, признаться, весьма смутно представляю себе подобную перспективу.

Штауффенберг промолчал. Поначалу Фромм решил было, что, застигнутый его замечанием, полковник сосредоточивается. Но когда пауза непростительно затянулась, понял, что все значительно сложнее – граф просто-напросто не желает вступать в подобные полемики. То ли устал от них, то ли считает бессмысленными.

– Не много же у вас аргументов, – заметил командующий. – И молчание ваше тоже неубедительно.

– Тем не менее вы признаете, что я прав.

– Если мне не изменяет память, вас назначили начальником штаба, граф-полковник Штауффенберг, – да, нет?

– Так точно, господин командующий.

– Идите и приступайте к исполнению своих обязанностей, или, может быть, вначале вы собираетесь убить фюрера – а уж потом заняться исполнением своих непосредственных служебных обязанностей?

– Второй вариант для меня предпочтительнее. Тем не менее вначале я займусь сугубо штабными делами.

Массивная нижняя челюсть Фромма вновь отвисла и, описав полукруг, словно жернов, вернулась на место. Его поразила эта страшная откровенность полковника. Насколько же нужно ненавидеть фюрера и насколько не ценить свою собственную жизнь, чтобы решиться на такую безоглядную заговорщицкую храбрость, признал командующий. Неужели они задумали все это всерьез? «Нет, – сказал он себе, вновь провернув нижней челюстью-жерновом, – люди, всерьез задумавшие убить фюрера и осуществить государственный переворот, так вести себя не могут. Не должны».

– Вы – самоубийца, полковник Штауффенберг, – швырнул он, словно нож, в спину полковнику, который уже взялся за дверную ручку. – Мне жаль вас.

Граф оглянулся, и единственный глаз его кровянисто взблеснул, отражая оранжевый луч предзакатного солнца.

– Вы абсолютно правы, господин командующий. Но почему вы имеете в виду только меня?

– Кого же еще?

– Всю нацию.

– Нация самоубийцей не бывает.

– Ошибаетесь. Нация, позволившая прийти к власти такому человеку, как фюрер, – это и есть нация самоубийц. Так не кажется ли вам, что гибнуть нам предстоит всем вместе?

– Это вам так хотелось бы – чтобы всем вместе – да, нет?

Они вылетали с восходом солнца.

Небольшой строй летчиков – на продуваемой океанскими ветрами взлетной полосе острова. Гортанные слова напутствия, которые прокричал, глядя на шестерых пилотов-смертников, свирепого вида полковник-самурай…

Камикадзе по очереди подходили к столику, кланялись полковнику, кланялись лежавшему на столике ритуальному самурайскому мечу и императорскому флагу Страны восходящего солнца на невысоком флагштоке…

Гитлер просматривал этот специально для него доставленный из Японии документальный фильм уже в четвертый раз. И в четвертый раз во время ритуальной сцены клятвы императору он приподнимался и, вцепившись руками в спинку переднего стула, оцепенело всматривался в лица добровольцев смерти.

Мужественные, с окаменевшей суровостью, лица. Мужественные улыбки. Решимость во взглядах… Они идут на гибель. Они сознательно идут на нее.

«Эти пилоты добровольно избрали путь посвящения своей жизни императору. Они не рассчитывают на спасение. Если бы кто-то из них каким-то чудом спасся, то воспринял бы свое спасение как божественную тень позора, падающую не только на него, но и на весь его род. И наверняка покончил бы жизнь самоубийством. Сейчас сознание камикадзе подчинено только одной мысли: завершить полет так, чтобы гибелью своей принести гибель как можно большему числу врагов и тем самым посвятить свою жизнь императору…» – читал за кадром диктор. И Гитлер ощущал почти физическую потребность шагнуть из зала туда, на экран, присоединиться к строю камикадзе, сесть в обреченный самолет и «священным ветром богов» вознестись в утреннее небо.

– Где сейчас Отто Скорцени? – неожиданно спросил Гитлер стоявшего рядом с ним, чуть позади, Кальтенбруннера.

– В Италии, мой фюрер.

– Визит вежливости Муссолини?

– Дуче давно мечтает о нем. Однако сейчас не время наносить визиты. Скорцени занимается созданием флотилии катеров-снарядов, которыми будут управлять морские камикадзе, люди-торпеды.

– Ах да. Значит, он уже там? Морские камикадзе… Это мой приказ, обергруппенфюрер. Мы должны показать всему миру, что дух германских воинов ничуть не ниже духа японских самураев. Применяя эти неизвестные ранее методы войны на море, мы заставим английских и американских адмиралов с содроганием ждать каждой атаки наших моряков-смертников.

– И они будут содрогаться.

– Давно он в Италии?

– Отправился сразу же после того, как вы пригласили его сюда для просмотра этого фильма.

Гитлер многозначительно прокашлялся и, сложив руки на животе, вновь уставился на экран. Находившиеся вместе с ним в подземном кинозале «Бергхофа» Кейтель, Йодль и Кальтенбруннер продолжали стоять, считая невозможным для себя сидеть в той ситуации, когда фюрер внемлет происходящему на экране стоя.