Предисловие автора

Мы вечно торопимся заявить о себе миру, но в унылой суете и монотонности дней у многих попросту не находится ничего, что заслуживало бы внимания окружающих.

Никогда еще люди не жили так благополучно: нас больше не пугают болезни и голод, колдовство, таящиеся во тьме ужасы. С нас сняли ярмо изматывающей физической работы, и вскоре машины, заменившие ручной труд, будут обеспечивать нас почти всем, что нам необходимо, и в придачу многим другим, что нам в сущности не так уж нужно. Мы унаследовали свободы, к которым веками шел человек. Нам бы радоваться, что мы стоим на пороге прекрасного будущего. Однако нас томит разочарование, что столь желанные свобода и комфорт не дают нам смысла и цели в жизни.

И нас тем более изумляет, почему мы обладаем всеми благами, к которым так стремились предыдущие поколения, но смысл существования теперь ускользает от нас. Никогда еще мы не были настолько свободны. И никогда еще большинство из нас так не жаждали самореализоваться, но все напрасно – посреди изобилия нас мучает беспокойство. Мы добились свободы и теперь страшимся, что пробудившиеся социальные силы задушат нас: надвигающийся со всех сторон мир сжимается все сильнее.

Утомительное однообразие и неудовлетворенность жизнью достигают такой остроты и силы, что многие уже готовы сами выпустить свободу из рук. Оказывается, она штука мудреная и распоряжаться своей свободой, как и своей судьбой, ох как трудно. И если жизнь обессмыслилась, не хочется нести за это ответственность: легче переложить на общество бремя своих неудач и вины.

Теперь нам еще сложнее хотя бы понять, как реализовать себя, как сохранить свободу, но при этом соблюсти баланс индивидуальных и коллективных интересов. Это серьезнейший вызов современности.

Ниже, при обсуждении проблем нашей цивилизации, я даю некоторые намеки, в какую сторону нам нужно меняться. Если раньше фундаментом нашей безопасности была стабильность, то теперь нам нужно учиться строить свою жизнь при мизерных шансах предвидеть исход наших действий в стремительно меняющемся мире.

Чтобы осилить такой подвиг, надо объединить сердце и разум. Работа и искусство, семья и общество не могут более развиваться по отдельности друг от друга. Пускай наше сердце отважится наводнить разум своим живительным теплом, даже если симметрии разума придется потесниться и дать место любви и пульсациям жизни.

Нам больше нельзя мириться с тем, что наше сердце таит в себе неведомое нашему разуму. Нашим сердцам надлежит знать мир разума, как разуму – руководствоваться просвещенным сердцем. Отсюда и название книги, а остальное она пусть скажет сама за себя.

Посвящается Труде

Глава 1. Примирение противоположностей

Я отразил здесь размышления о жизни человека в современном массовом обществе и о воздействии тоталитарного строя на личность. Отдельные фрагменты текста уже выходили ранее как статьи, но специально для этой книги были существенно доработаны. Основная часть материала публикуется впервые.

На протяжении двадцати лет я тщательно обдумывал изложенные здесь идеи, в нынешнем виде сформулировал их лишь недавно. В научной литературе не принято рассказывать о том, как менялись твои жизненные взгляды. И все же, если твоя работа строится на наблюдении, интроспекции^[1] и тщательном исследовании мотивов, поневоле задумываешься о внутренних нитях, связующих воедино труд всей твоей жизни, когда решаешь, что из написанного тобой нужно переосмыслить или даже кардинально пересмотреть, что по-прежнему актуально, а о чем лучше вообще забыть. Думаю, читателю тоже будет интересно узнать, что мысли в этой книге не просто изложены одним человеком по конкретной теме, а имеют глубокое внутреннее единство. Большую роль здесь играет мой личный опыт, и я решил поделиться несколькими историями из своей жизни. Без них книга могла бы показаться всего лишь очередным пассажем на тему социальной психологии.

Впрочем, есть еще одна гораздо более важная причина. Это – мое убеждение, что противостоять и противодействовать угнетающему воздействию массового общества человек способен, только когда его дело – это продолжение его самого. Выбор дела не может быть случайным, исходить из удобства или соображений выгоды. Он обязан напрямую отвечать нашему стремлению реализовать себя в этом мире. И не менее важно, чтобы результат нашей работы отвечал нашим ценностям. Будучи убежден в этом, я буду говорить о том, что затрагивает меня лично, и начну с рассказа о событиях, в силу которых оказался непосредственно вовлечен в проблемы, обсуждаемые на страницах этой книги.

Поколение моих родителей растило детей в особенной, безвозвратно ушедшей атмосфере – народы Западной и Центральной Европы желали верить в наступление эпохи прогресса, безопасности и счастья. Реальное положение дел свидетельствовало совсем о другом, но европейцы крепко ухватились за это новое мировоззрение. Особенно та часть общества, которую сегодня мы назвали бы верхушкой среднего класса и которая пожинала больше всего благ от достижений рубежа XIX–XX вв. Им было проще простого принять эти удобные взгляды, поскольку они подтверждались их личным опытом. На их глазах прогресс в социальной, экономической и культурной сферах шел уверенной поступью, при поддержке разумной и справедливой политики, ориентированной на социальные инициативы, что определило лицо Западной Европы перед Первой мировой войной.

Но однажды августовским вечером лорд Грей^[2] с глубокой печалью прозорливо изрек: «Фонари гаснут по всей Европе. Нам уже до конца своих дней не суждено увидеть их зажженными вновь». Его пророчество не только сбылось, но и пережило его, оказавшись актуальным и для нас. Северная Европа перестала быть «кузницей рода человеческого»^[3], во что никак не верилось моему поколению, пока Гитлер не сделал это очевидным для всех.

Становление венских интеллектуалов, моих ровесников, происходило на фоне общего упадка, вызванного Первой мировой войной. Мы переживали подростковый кризис раннего взросления при отягчающем воздействии социально-экономического хаоса послевоенных лет. Его кульминацией стал сначала российский большевизм, затем национал-социализм, а потом разразилась Вторая мировая. Тяжело пришлось молодому поколению всей Европы, однако для нас, венцев, страдания еще усугубились крахом Австро-Венгерской империи. Все это поставило передо мной ключевые проблемы ума и сердца, дало пищу жарким дискуссиям на тему «природа или воспитание?», «врожденное или приобретенное?».

Невзгоды войны и послевоенная нищета в Вене, внезапно утратившей имперские блеск и статус, крах государственного строя как раз в период, когда подросток восстает против мира своих родителей, породили серьезные трудности. Тяжело восставать против взрослых, чей мир в одночасье рассыпался на мелкие кусочки. Но бунт против родителей вызван чувством предательства от осознания того, что родитель, которого ребенок считал деспотичным, но защищающим героем, оказался всего-навсего глиняным божком. Ты больше не можешь сравнивать свои новоприобретенные ценности с родительскими. И как теперь хотя бы проверить свой новый, еще не опробованный способ жить, если проверять больше не на чем, если родительский образ жизни оказался таким непрочным и зыбким? Подросток понимает, что вдруг лишился надежной опоры, нет, не родительской поддержки, но тех ценностей, что они ему привили. И происходит это как раз тогда, когда он больше всего нуждается в безопасной гавани, откуда мог бы осмелиться пуститься в нелегкий путь к независимости. Сильнее всего подросток переживает утрату чувства защищенности, которое давали родители и которое само по себе позволяло ему без особого риска бунтовать против олицетворяемого взрослыми мира^[4].

В поисках определенности

Все это разожгло во мне страстное желание построить новое правильное общество. Желание породило уверенность, что нетрудно создать непохожее на прежнее, «хорошее» общество, которое обеспечило бы всем благополучную жизнь. Устойчивое и безопасное, оно гарантировало бы каждому максимальную свободу личностного развития и самореализации.

Потребовались годы – с конца Первой мировой войны почти по канун Второй, – чтобы я наперекор сильному внутреннему сопротивлению умом осознал взаимно противоречивую природу этих требований. Признание этого вывода далось мне серьезной борьбой с собой. Труднее всего было принять его эмоционально.

Поскольку мой подростковый кризис разворачивался в Вене, а сам я происходил из буржуазного семейства ассимилировавшихся евреев, на меня, конечно же, сильно повлияло учение Фрейда. Оно похоронило мою надежду, что все дело в недостаточно рационально устроенном обществе. Психоанализ предполагал, что не общество порождает в человеке проблемы, а, скорее, скрытая внутренняя противоречивость человеческой натуры порождает проблемы для общества.

Так предстал передо мной конфликт между врожденным и приобретенным: если я хочу построить хорошее общество, нужно ли в первую очередь достаточно радикально изменить среду, чтобы каждый человек смог полностью самореализоваться? В этом случае от психоанализа можно было бы отказаться, сохранив его разве что для немногочисленных душевнобольных индивидов. Или данный подход к проблеме неверен и выстроить «хорошее» общество способны только те, кто, пройдя через психоанализ, достиг полного освобождения личности? Тогда следует на время забыть о социально-экономической революции и вместо нее продвигать в массы психоанализ – в надежде, что стоит подавляющему большинству людей внутренне освободиться, и они почти автоматически построят благополучную жизнь для самих себя и других.

За редким исключением все в узком кругу моих близких друзей (понятие «группа сверстников» еще не было на слуху в послевоенной Вене) жаждали во что бы то ни стало определиться во взглядах, как это свойственно всем юным. Чтобы избежать внутренней борьбы и противоречий, они, не пожелав детально разбираться, безоговорочно приняли из двух теорий более близкую для себя. Одни примкнули к социализму, а может, даже к раннему коммунизму – чтобы спустя несколько лет сделаться приверженцами либо официального коммунизма (русского образца), либо отколовшейся от него оппозиции (последователи Троцкого), – и напрочь отвергли все, чему их учил Фрейд. Другие избрали противоположный путь и столь же страстно увлеклись психоанализом. Третьи, самая многочисленная группа, в основном университетские студенты, нашли себя в частном мире искусства или науки, тогда как многие мои друзья-неевреи подались в католицизм или примкнули к неокатоликам^[5] (а позже к национал-социалистам). Тем самым они как бы оказались в стороне от вышеназванного конфликта. Разумеется, как в первой, так и во второй группе нашлись перебежчики: сначала всецело преданные одному мировоззрению, скажем коммунизму, они позже не моргнув глазом предпочли ему психоанализ. И наоборот.

Я же, хоть и не менее друзей желал определенности, все-таки не ощущал в себе готовности сделать окончательный выбор в пользу какой-то из этих концепций. Безусловно, я отмечал у обеих положительные стороны, но по отдельности каждая из двух представлялась мне пустопорожней. Компромиссная идея подсадить психоанализ к коммунизму, избранная горсткой моих друзей (более всего известен в этом плане Вильгельм Райх^[6]), сразу вызывала сомнения, а позже ее утопичность подтвердилась самой жизнью. Противоречия такого союза оказались слишком сильны.

Признаться, и у меня был период, когда я старался обойти проблему выбора, с головой уходил в частную жизнь. Я сосредоточился на литературе, живописи, музыке и при этом общался лишь с горсткой близких друзей. Но хотя моя увлеченность искусством предшествовала интересу к психоанализу и социальным проблемам, ответа на мой вопрос об улучшенном человеке в улучшенном обществе в сфере культуры тоже не было. Впрочем, сдаваться я не собирался. Сумей я копнуть глубже, думалось мне, и тот самый единственный и правильный ответ найдется.

Глубже, на мой взгляд, в суть вещей проникала философия, и я начал посвящать время ей. Я открыл для себя учение о единстве противоположностей^[7], но поскольку я хотел однозначных решений, то я не понимал, как оно поможет мне постичь динамическую взаимозависимость организма и окружающей среды. Не осознавал, что жизнь заключается в борьбе за достижение личностной целостности в рамках принципиально неразрешимого конфликта. В то время я не был готов принять последнее как факт. Я был молод и убежден, что всякую среду – в основном, конечно, общество – надо переустроить так, чтобы она сама подталкивала индивида к реализации себя. Правда, я еще не дошел до мысли, что самореализация осуществляется в рамках conjunctio oppositorum, единства противоположностей.

И снова я задавался вопросом, действительно ли хорошее общество справится с задачей производить хороших людей, а те потом будут поддерживать его? Или ныне существующий человек в принципе неспособен создать хорошее общество и хорошо жить в нем, потому что стремление все разрушить – в самой человеческой природе? Если верно первое, значит, хорошее общество должно быть построено – во что бы то ни стало, даже ценой великих страданий не одного поколения, поскольку такой социум станет колыбелью хороших людей. Именно это, казалось, обещал сделать коммунизм. Однако уже к 1920-м гг. стало очевидно, что Россия строила не то общество, которое гарантировало бы человеку полную самореализацию. Определенную надежду давали социал-демократы. Не без сомнений и с тяжелым сердцем я примкнул к их рядам. Уже тогда стало ясно, что они смогут построить хорошее общество, только когда в партии будут преобладать те самые хорошие люди.

С другой стороны, если построить хорошее общество способны только хорошие люди, значит, проблема в том, чтобы преобразовать существующего человека в хорошего. А он затем по своему подобию создаст и будет поддерживать хорошее общество. Из всех известных методов воздействия на личность психоанализ представлялся самым перспективным в плане способности радикально изменить нынешнего человека к лучшему. К тому времени некоторые мои друзья уже прошли личный психоанализ ради того, чтобы стать психоаналитиками. Едва ли нашлись бы среди них те, кто пошел бы на это, не имея целью данную карьеру. В кругу молодых интеллектуалов мода на психоанализ едва-едва начала проклевываться только в начале 1930-х гг. Личностные перемены, которые я наблюдал в друзьях, говорили не в пользу способности психоанализа создать хорошего человека, который потом создаст хорошее общество. Правда, объясняли это обычно тем, что пациенты психоанализа сами по себе слишком нездоровы, чтобы во всей полноте демонстрировать достоинства метода.

Надежды на психоанализ