Как и полагалось, из ЦК КПСС повелели руководству Союза писателей навести, наконец, в крамольном «Новом мире» должный порядок. Мол, ваш журнал – действуйте. Руководство постаралось. Была разработана и проведена иезуитская трехходовка по обезглавливанию журнала: сперва уволили самых близких Твардовскому членов редколлегии, с которыми он прошел весь свой славный оттепельный путь; их сразу заменили чуждыми, даже враждебными ему людьми; а затем, после тщетной попытки главного редактора журнала попасть на прием к Брежневу, приняли его отставку.

Через полтора года Твардовский умер – рак легких. Оттепель кончилась.

Застой

Этот глухой период в жизни страны более полно именовался как брежневский застой. К продовольственному кризису добавился еще тупик, в который плановая экономика завела производство промышленных товаров для населения. А экономическая реформа рыночной направленности, проводившаяся главой правительства Косыгиным (и начатая при Хрущеве), была прекращена. Выявилось ее несоответствие основам советского государственного строя с единовластным руководством КПСС. Как тогда говорили:

«Брежневские партийные геронтократы побили совминовских косыгинских технократов». (Имелось в виду, что члены Политбюро, принимавшие эти решения, были весьма пожилого возраста.)

Должен сказать, что материальные обстоятельства, возникшие в застой и осложнившие повседневный быт стоянием в очередях и прочими подобными заботами, не оторвали людей, с которыми я близко общался, от всех вопросов, захвативших их в оттепель. Я не ставлю им это в заслугу. Конечно, в столице нехватки продуктов и других товаров были несопоставимы с положением вне ее. Но я уверен, что большинство людей, которых я имею в виду, и в других обстоятельствах остались бы «при своих интересах». Такова была их природа, их существо. Посему и продолжу именно эту тему.

Естественным ответом властям на тотальный зажим духа свободомыслия, правды и совести было возникновение самиздата. Как широкое явление, самиздат вобрал в себя весь спектр неподцензурной – написанной, сказанной и спетой – продукции слова. Все, что отвергалось единосущей в стране партийно-государственной печатью, быстро превращалось в многочисленные машинописные или иные нетипографские копии и передавалось по рукам, а то, что не пропускали на радио и телевидение, становилось магнитофонными записями и слушалось по компаниям. Помню, как мне удалось еще в оттепель перепечатать у своей знакомой машинистки весь роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» (получилось около 700 страниц). Рукописное и магнитофонное половодье внутри страны дополнялось просачиванием тамиздата – зарубежных изданий здешних и тамошних авторов на русском языке, а главное, интенсивным накатом радиопередач иностранных станций, работавших специально для населения Советского Союза, – «Голоса Америки», Би-би-си, «Немецкой волны», «Свободы», «Свободной Европы».

Безусловно, главной, сквозной книгой, нашей «библией» во всем процессе прозрения стал «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, изданный тогда за границей и подпольно проникавший в СССР. Ловили мы и передачи Би-би-си, в которых Солженицын сам читал главы своего «художественного исследования» – читал замечательно, звонко, захватывающе, артистично. Он был в то время светочем правды, недосягаемым примером бесстрашия и силы духа. Пророком в своем отечестве. В него верилось тогда абсолютно, его считали сверхчеловеком – победил в схватке один на один всесильную партийно-государственную репрессивную машину, пройдя перед этим испытание фронтом, лагерем, раком…

Сообщали, конечно, «вражеские» радиостанции и скрываемую властями информацию о том, что происходило в стране сейчас, о преследовании правозащитников, борющихся за права человека, политических критиков режима, выступающих против подавления гражданских свобод, о цензурных запретах произведений литературы и искусства и наказании их авторов.

И тут началось яростное тотальное преследование этого «антисоветского» духа свободы. Зловещая карательная машина, быстро восстановленная во всей прежней мощи и дополнительно оснащенная по сравнению со сталинскими временами современной электронной техникой, снова заработала на повышенных оборотах. Весь диапазон имевшихся на отечественных приемниках радиоволн, на которых вещали «вражеские голоса», стал напрочь забиваться мощными глушилками. «Голос социализма» – так называли мы это раздражающее зудение в эфире. Глушилки работали плотно, без щелей, днем и ночью. Государство не жалело электроэнергии и боролось с поступавшей по радиоэфиру информацией безо всякой дипломатии. Приходилось искать иностранные приемники с расширенным диапазоном волн. Или находить умельцев для переоборудования своих. Самым популярным приемником (и магнитофоном) был немецкий «Грюндик». (Это зафиксировал и Владимир Высоцкий в своей песне про Канатчикову дачу, взбудораженную телепередачей о Бермудском треугольнике, где упоминался «дантист-надомник Рудик»: «…у него приемник «Грюндик», он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ».)

На первых порах с активными своевольниками власти разделывались методами административного давления по месту работы и жительства, общественной компрометации и травли. Потом, вскоре, включили в дело судебные расправы. Эти процессы подгонялись под специально и срочно принятые статьи Уголовного кодекса, дабы продемонстрировать, что социалистическое государство карает лишь хулиганов, тунеядцев, уголовников, а не политических инакомыслящих. Вот этих последних и преследовали беспощадно. И еще один способ обезвреживания смутьянов вошел тогда в широкую практику – объявление их психически больными и насильственное помещение в особо определенные для них психушки. И в самом деле, какой нормальный человек станет бороться против самого передового и справедливого общественного строя…

Но были в стране такие люди, как академик Сахаров, задавить которых без позорной и широкой огласки властям не удавалось никак – из-за их мировой профессиональной известности, абсолютного морального авторитета и непоколебимой стойкости характера. И тут режиму помог его создатель – против них стали применять ленинский прием выдворения. Вспомнили специальные «философские» пароходы (их было два), на которых по приказу интеллигентного Ленина был вывезен вон из России, ставшей «Совдепией», целый отряд гуманитариев с европейскими и мировыми именами – известнейших философов, историков, экономистов, правоведов, богословов, не эмигрировавших с родины после Октября 1917 года… Теперь первым выдворили, предварительно арестовав и заключив в тюремную камеру, А. И. Солженицына. Затем, не промешкав долго, выдавили Виктора Некрасова, Александра Галича, Владимира Войновича… А академика Сахарова, одного из создателей водородной бомбы и трижды Героя Социалистического Труда, изолировали, сослав в закрытый для иностранцев город Горький (ныне – снова Нижний Новгород).

Общий поток свободного человеческого духа был опять загнан в подполье, разбит, раздроблен на отдельные очаги и очажки сопротивления, возникавшие среди интеллигенции, студентов, бывших политических заключенных. Но большая часть таких локальных очажков не противоборствовала власти открыто. Это были маленькие домашние площадки личной свободы, на которых собирались компании из доверявших друг другу людей.

Подобная закрытая компания была и у меня – в моей послеармейской жизни, когда я стал профессиональным литератором. В компании подобрались люди, так или иначе связанные с литературно-издательской работой. И если определять суть наших тогдашних усилий, то заключалась она в страстной потребности узнать историческую правду, доискаться до первопричин, понять, что и почему произошло с Россией, со всеми нами. Здесь мы обменивались самой свежей информацией, горячо обсуждали ее, слушали магнитофонные записи Окуджавы, Высоцкого, Галича, Кима, передавали для прочтения по кругу все, что доставали из самиздата и тамиздата, и даже, как студенты, в этом своем домашнем мини-университете читали вслух полученные на короткий срок статьи и книжки. Состав компании был сравнительно солидный, не богемный. Но, конечно, застольничали, и заключительным был обычно тост, автором которого являлся известный литературовед и пародист Зиновий Паперный: «Выпьем за то, благодаря чему, мы несмотря ни на что».

Наши собрания-посиделки не нацеливались на какую-нибудь активную деятельность вовне – за пределами компании каждый сам на свой лад приспосабливался, вписывался в окружающую действительность, сопротивляясь ей по мере личных возможностей и складывавшихся обстоятельств. Тем более что среди нас имелись и пострадавшие ранее за свое слишком смелое и размашистое просветительство, за откровенные политические высказывания: один наш товарищ, технарь, которого мы звали «Грюндик», еле-еле избежал ареста, поплатившись увольнением с работы и административными карами, другую приятельницу крепко проработали по доносу в своей первичной парторганизации. Как это тогда практиковалось, мы соблюдали правила маскировки от посторонних глаз и ушей – «душили» подушками телефон, соизмеряли свои голоса и громкость магнитофона со звукопроницаемостью стен, пола и потолка в квартирах, были внимательны при общении с соседями. Замечу также, что мы отдавали себе отчет в своей пассивной позиции по отношению к режиму и никак не переоценивали свое по ведение, зная о тех правозащитниках и инакомыслящих, кто боролся с властью публично, подвергаясь жестоким расправам. Но и жить после оттепели без своего глотка свободы уже никак не могли.

Противоборство между партийно-государственной идеологической машиной и вырвавшимся на свободу духом правды и совести стремительно обострялось. «Машина» охраняла и подтверждала незыблемость фундаментальных догматов, по которым выстраивался режим, а «дух» их развенчивал, вскрывал правду о Великой Октябрьской социалистической революции, отказывал КПСС в праве быть «руководящей и направляющей силой советского общества». И поскольку беззаконные деяния Сталина доказывали правоту сомневающихся в возможности построения справедливого общества через диктатуру одного класса, партии, личности, разоблачительная критика Сталина была воспрещена.

Застой перешел в период ползучего неосталинизма – с чуть подновленными, привычно обкатанными трактовками советской истории и адресными репрессиями против явных сопротивленцев режиму. По сравнению с абсолютистской эпохой Сталина в тоталитарном биноме «насилие – ложь» изменился порядок членов формулы на обратный: «ложь – насилие» при ослабевшем размахе арестов и заключений. (Нынешняя власть сама опасалась бумеранга массовых репрессий по методу Сталина.)

Власть, понятно, использовала все принадлежащие ей в стране средства массового воздействия на умы и души граждан. Помню, с каким изумлением читал я в «Правде» пребольшую – на два или три подвала – статью тогдашнего министра обороны Гречко, приуроченную, должно быть, к тридцатилетию начала Великой Отечественной войны. Статья была написана так, словно никакой катастрофы 41-го года с тяжелейшим отступлением нашей армии по всему фронту в глубь страны, с колоссальными потерями людей и военной техники не происходило вовсе. А имел место лишь героический, изматывающий врага, наносящий ему урон отход – чуть ли не по замыслу товарища Сталина, который именно под Москвой, у самых стен ее, задумал и осуществил свой стратегический план первого сокрушительного удара и разгрома немецко-фашистских войск. Как фельдмаршал Кутузов…

Эта установка декларировалась после того, как во время оттепели были опубликованы фактические данные (пусть неполные, фрагментарные) об ужасающей трагедии, пережитой и армией, и мирным населением, попавшим в 1941 году под оккупацию на Украине, в Белоруссии, Прибалтике, в центральных областях России. Так что общая картина катастрофы начального периода войны была достаточно представима. Из разных источников можно было вычитать, что в первый же день войны немецкая авиация разбомбила более шестидесяти наших военных аэродромов и уничтожила 1200 боевых самолетов, основная масса которых даже не поднялась в воздух из-за неготовности, неисправности, растерянности, отсутствия на местах летчиков, отправленных в отпуск. Это сразу обеспечило полное господство немцев в воздухе. А на седьмой день войны, 28 июня, немецко-фашистские войска уже заняли столицу Белоруссии Минск, замкнув тем самым окружение главных сил советского Западного фронта. Под Белостоком и Минском немцы взяли 300 тысяч пленных. Затем, в сентябре, 600 тысяч воинов Красной Армии попали в окружение при бессмысленной обороне, по приказу Сталина, обреченного Киева. И в том же сентябре, всего через два с половиной месяца после нападения Германии на СССР, немецкая группа армий

«Север» полностью окружила Ленинград. Началась варварская блокада города, в котором тогда насчитывалось около трех миллионов человек. Одновременно, взяв еще 16 июля Смоленск, немецкая группа армий «Центр» с боями, преодолевая героическое сопротивление наших вырвавшихся из окружения дивизий, двигалась к Москве.

В это время уже два миллиона бойцов и командиров Красной Армии, рассеченной и раздробленной по всему фронту стремительными ударами механизированных клиньев противника, оказались в плену, столько же погибли в героических, но безуспешных, часто совершенно бесполезных контратаках и при отступлении под сокрушительным натиском немецкой военной машины, господствовавшей и на земле, и в воздухе. В общей сложности безвозвратные потери нашей армии за первые полгода войны оценивались в четыре миллиона человек; огромные потери были понесены в боевой технике – самолетах, танках, артиллерии…

Так или иначе, но правда о 1941 годе – для тех, кто хотел ее знать, – уже не была за семью печатями.

Тогда много писалось об этой катастрофе и ее причинах. Известен был и ее главный персонаж.

Было уже очевидным, что катастрофическое для СССР начало Великой Отечественной войны явилось прямым следствием установившейся в стране единоличной диктатуры Сталина с массовыми репрессиями во всех слоях общества, отчего армия понесла – в мирное время! – невосполнимый урон в командных кадрах и ущерб в боевом оснащении. (Выводилась даже цифра этого кадрового урона – 80 тысяч генералов и офицеров за 1937– 1941 годы.) Сюда же добавлялись следствия и внешней политики Сталина, вступившего в двойной, публичный и тайный, сговор с Гитлером, в котором фашистский диктатор перехитрил, переиграл советского…

Конечно, та предвоенная ситуация писана-переписана многими авторами и с разных точек зрения. Но я не спорю, а лишь излагаю здесь ход своего познания и осмысления известных исторических фактов, событий и решений государственных деятелей того времени, кои долго у нас замалчивались.