Цитаты из книги «Адольф»

Горе тому, кто, в первые минуты любовной связи, не верит, что эта связь должна быть бесконечною. Горе тому, кто в объятиях любовницы, которую он только что покорил, хранит роковое предведение, и предвидит, что ему некогда можно будет оставить ее. Женщина, увлеченная сердцем своим, имеет в эту минуту что-то трогательное и священное. Не наслаждения, не природа, не чувства развратители наши, нет, а расчеты, в которым мы привыкаем в обществе, и размышления, рождающиеся от опытности.

он ей не говорил этого; может быть, и сам себе в том не признавался: но то, о чем мы умалчиваем, не менее того есть; а все, что есть, угадывается.

Любовь каким-то волшебством добавляет недостаток продолжительных воспоминаний. Всем другим привязанностям нужно минувшее. Любовь, по мгновенному очарованию, создает минувшее, коим нас окружает. Она дает нам, так сказать, тайное сознание, что мы многие годы прожили с существен еще недавно нам чуждым. Любовь – одна точка светозарная, но, кажется, поглощает все время. За несколько дней не было её, скоро её не будет; но пока есть она, разливает свое сияние на эпоху прежде-бывшую и на следующую за нею.

Я заставлял ее повторять малейшие подробности, и сия повесть нескольких недель казалась нам повестью целой жизни. Любовь каким-то волшебством добавляет недостаток продолжительных воспоминаний. Всем другим привязанностям нужно минувшее. Любовь, по мгновенному очарованию, создает минувшее, коим нас окружает. Она дает нам, так сказать, тайное сознание, что мы многие годы прожили с существен еще недавно нам чуждым. Любовь – одна точка светозарная, но, кажется, поглощает все время. За несколько дней не было её, скоро её не будет; но пока есть она, разливает свое сияние на эпоху прежде-бывшую и на следующую за нею.

Я почувствовал, как преломилось последнее звено, как ужасная действительность стала навсегда между нею и мною, как тягчила меня сия свобода, о которой прежде я так сетовал, как недоставало сердцу моему той зависимости, против которой я часто возмущался! Недавно мои все деяния имели цель: каждым из них я уверен был отклонить неудовольствие, или доставить радость. Тогда я жаловался на это; мне досаждало, что дружеские взоры следят мои поступки, что счастие другого в ним привязано. Никто теперь не сторожил за ними, никто о них не заботился. У меня не оспоривали ни времени, ни часов моих; никакой голос не звал меня, когда я уходил. Я был действительно свободен; я уже не был любим – я был чужой всему свету.

Наша жизнь была гроза беспрерывная. Искренность утратила все свои прелести, и любовь всю свою сладость.

Общество однако же наблюдало меня с удивлением. Мое пребывание у Элеоноры могло быть объяснено одною моею чрезмерною привязанностью к ней; а равнодушие, оказываемое мною при виде новых уз, которые она вязалась всегда готовою принять, отрицало эту привязанность. Приписывали мою непостижимую терпимость ветренности правил, беспечности в отношении в нравственности, которые (так говорили) изобличают человека, глубоко проникнутого эгоизмом и развращенного светом. Сии заключения, тем более способные к впечатлениям, чем более принаравливалась они к душам их выводящим, были охотно одобрены и разглашены. Отзыв их достиг наконец и до меня; я негодовал при сем неожиданном открытии: в возмездие моих продолжительных пожертвований я был неоценен, был оклеветан: я для женщины забыл все выгоды, отклонил все радости жизни – и меня же осуждали

Необыкновенный оборот оказался неожиданно в поведении и обращении Элеоноры; до той поры, казалось, она занята была мною одним: вдруг увидел я, что она не чуждается и домогается поклонений мущин, ее окружавших

таким образом я в доме Элеоноры казался не иначе, как посторонним

законы общества сильнее воли человеческой; чувства самые повелительные разбиваются о роковое могущество обстоятельств.