Чемоданов

На следующий день мы сидели с Чемодановым над статьей. С Николаем Ильичом я как-то сразу нашла общий язык. Он так просто держался, хотя был самый главный человек в геологии. Его уважали и враги, и друзья. Существовало соперничество между первыми геологами, которые открывали Колыму, и теми, которые открыли золото на Чукотке.

Когда Чемоданов открывал золото на Чукотке, все возражали:

– Нет там никакого золота. Ничего там не будет.

А Николай Ильич настаивал:

– Там есть золото. Породы совершенно такие же, как на Колыме.

Николай Ильич Чемоданов работал в Тенькинском районе на протяжении десяти лет. Чукотка и Магадан тогда были едины, то есть считались одним районом. И однажды Чемоданов на одном из совещаний в Магадане заявляет, что хотел бы перевестись в Чаун-Чукотское РайГРУ (геологоразведывательное управление). Золото там искать. Его не сразу поняли. Место это считалось бедное, никудышное. Все колымские не воспринимали Чукотку, не верили, что там что-то будет. Все привыкли к тому, что Чукотка оловянная. Подумаешь, олово добывают. Хотя Чукотка во время войны очень выручила страну. Но ее как золотоносный район отвергали начисто. И вдруг Чемоданов, лауреат Сталинской премии за Колыму, сам просится туда.

Против него поднялась целая борьба. Совещание за совещанием. Надо или нет на эти поиски тратить народные деньги? Золото влияет на поведение человека. На совещании все золотари вальяжно себя вели, как великие. Причем у них у каждого была своя точка зрения на добычу рассыпного золота, на добычу рудного золота, где оно есть и где его нет. Но Николай Ильич имел друзей в министерстве, он всюду разослал записки, использовал все свои силы. Завертел все и стал первооткрывателем золота на Чукотке. Богатейшего узла золотоносного.

«Открыто промышленное золото на Чукотке», – пишет он в докладной записке начальнику Дальстроя.

Чемоданов, как и все, кто были на руководящих должностях в РайГРУ, получил генеральское звание. Но узнала я об этом буквально дней за десять до отъезда, когда покидала Чукотку. Я не думала, что больше не встречусь с Николаем Ильичом. Но он рано ушел из жизни. Почему-то все геологи рано уходили из жизни. Работа очень тяжелая была…

Николай Ильич был сложный человек, очень разборчиво подходил к геологам. И строгий был. Но с ним было интересно работать. Старинный большой стол у него в кабинете с зеленым сукном. Всегда абсолютно чистый, это, наверное, кагэбэшная привычка. Ни одной бумажки никогда, хотя он писал записки.

Тогда, зимой 1959 года, Чемоданов срежиссировал мою статью сам. Я гордилась тем, что получила благодарность от своей редакции за отличный материал. Но настояла, чтобы подпись в газете стояла Чемоданова. А потом мы с ним продолжили. Мы сделали статью «Вчера – лотки, сегодня – драги». Она занимала две полосы газеты. Целый проект публикаций о геологах был составлен на год вперед.

Все руководители РайГРУ спорили между собой, где познакомились Чемоданов и промывальщик Власенко. Они постоянно были вместе. Чемоданов обращался к Власенко исключительно по имени – Леша. Никогда ни один начальник хоть какого-нибудь ранга из дальстроевцев не называл заключенного по имени, да еще так тепло – Леша. И это удивляло всех. И никто не мог понять, где же они встретились, откуда они друг друга знают. Начальник, в общем-то, высшего ранга и простой зэк.

Самым удивительным было то, что они понимали друг друга без слов. Они очень мало разговаривали. Но все замечали, как они переглядываются. Причем ничего вроде бы особенного. Посмотрел Чемоданов, чуть дрогнул глаз у Власенко. И все, Власенко берет проходнушку, идет, моет в ручье и приносит золото. Вот вам и весь разговор.

Власенко был удивителен тем, что у него не было никакого геологического образования. Но он один из немногих «имел глаз» на золото. То есть он находил золото там, где мыли все уже до него, все знаменитые геологи, и не находили. Пустой ручей, кажется, нет тут золота никакого. Приходил Леша со своей проходнушкой, шуровал в ручье. Мыл. И намывал золото. «Имел фарт на золото», – говорили опытные добытчики. Было у Леши какое-то особое шестое геологическое чувство, которое дает возможность в пустыне в любой найти золото.

Сохранились воспоминания бывшего главного геолога Шмидтовской геологической экспедиции, который описывает все, что связано с Власенко. Интуицией обладал Власенко. «Пусто, все было пусто. Подходит Власенко, вскрывает дерн. И тут же у него в проходнушке лежат самородочки. Есть золото!»

Чемоданову нужно было добыть килограмм весового золота для того, чтобы доказать, что на Чукотке есть оно. Тогда месторождение признали бы промышленным, и можно было ставить прииск. И вот, в очередной раз переглянувшись, Власенко и Чемоданов начали свою работу. То есть Чемоданов пошел куда-то смотреть какие-то документы, а Леша начал мыть на глазах у всей изумленной геологической публики.

На Баранихе и до него мыли золото. И не находили, никто не находил. Проходили уже по пятьдесят раз эти места. А Власенко намыл за одни сутки целый килограмм золота. Это золото было сразу же отправлено в Москву, а дальше – в золотую кассу нашей страны. Доложили, соответственно, в Политбюро – выше органа не было. И с этого началось строительство прииска Комсомольский, потом и других приисков. Чукотка считалась оловянной, и вдруг она после этой промывки Власенко стала золотой.

Точка, на которой Власенко намыл первый килограмм золота, была очень важна для Чукотки. Ее впоследствии так и называли – «точка Власенко». Но, сколько я ни искала в свой последний приезд в архиве геологическом хоть что-нибудь о Власенко, хоть портретик, хотя бы какое-то напоминание о том, что вот он намыл золото, которое стало большим открытием для Чукотского национального округа и для страны, ничего подобного не нашла. Нигде ни одной бумаги. Мы просмотрели даже списки людей, которые были выдвинуты на Ленинскую премию. Там была хорошо знакомая фамилия – Чемоданов. Но он был последним в этом списке почему-то. А впереди идущие в списке фамилии вообще были никому не известны, не знали мы таких геологов, которые там числились главными.

Шестьдесят лет назад я работала с Чемодановым над большой статьей о геологах Чаун-Чукотского района. И там было целых два больших абзаца об Алексее Власенко. Приходит газета – этих абзацев нет, их вычеркнули. Я звоню Рубину, чтобы узнать, что произошло. Он говорит вполголоса:

– Потом, не спрашивай больше ни о чем, потом расскажу.

Я думаю: может, там что-то случилось? Проходит полгода – ни слуху ни духу. Тогда я уже собрала побольше материала об Алексее Константиновиче и написала очерк, посвященный Власенко. И вдруг мне отвечают из газеты по телефону:

– Очерк не принят, он не будет опубликован.

– Как не принят? Что, плохо написан?

– Нет, отлично написан, но не будет принят.

Я возмутилась жутко. Тут подозвали к телефону Рубина. И он говорит:

– Приезжай, как раз совещание с обкомом будет проходить. И я тебе все объясню.

Я приезжаю в Анадырь. После совещания Рубин зовет:

– Заходи ко мне.

Я зашла в его кабинет. Говорю:

– Я возмущена до предела.

Рубин мне шепотом начинает объяснять, что очерк не может появиться, потому что Власенко сидел в лагере. Доставлен был сюда на специальном пароходе. Отсидел полный срок. И они познакомились с Чемодановым в лагере. Но только один был сиделец, а другой – на много рангов выше.

Власенко прожил недолго. Он работал потом прорабом. Его обожали все. Олег Куваев^[2] о нем написал очень хорошо в своем трехтомнике. Опубликовал. То есть все вспоминали о нем, как о невероятно красивом человеке. Очень молчаливом. За ним гонялись журналисты, а он убегал от них. И вдруг он заболел. А на мысе Шмидта была страшная пурга. И вертолет с врачом не мог сесть. Его отправили на вездеходе. А это очень тряское дело – доставить тяжелобольного человека на вездеходе. В больнице сделали операцию, у него что-то не в порядке было с желудком. Через два дня Власенко не стало. Он умер 13 августа 1962 года. Леше не было и сорока лет. Хоронили его с большим почетом. И это был почет не придуманный, а особый. Все знали, что Власенко был зэк. Все знали, что он был сверхталантливый человек. И очень скромный.

Лешу похоронили. Проходит несколько лет, кто-то приезжает. Хотели разыскать могилу, но она куда-то исчезла. Нет ее, и все тут. Не оставили места, куда люди, в благодарность за то, что он делал для своей родины, могли бы прийти и положить хотя бы иван-чай или великолепные незабудки чукотские. Как клеймо какое-то поставили на человека. Хотя все знали, что он невиновен, что зря отсидел. Что он сделал то, что не могли сделать самые знаменитые геологи: открыл большое золото Чукотки, которое много лет будет приносить большой доход нашей стране.

Я у вас всему учусь

В один из дней меня разыскал Маршал, мой новый друг, который опекал меня. Он повел меня к бараку, где располагалась редакция районной газеты «Чаунская правда». И говорит:

– Пока вы не устроены, вот этот столик, маленький столик можете занимать. И даже от нас можете звонить в Анадырь. Или Анадырь пусть вам звонит.

Я приехала работать в собкоровском пункте «Советской Чукотки». И делилась с «Чаунской правдой» информацией. У них не было денег на командировки, а я очень любила командировки. И поэтому, куда бы я ни ехала, я в запасе привозила и для них информацию. Сюжеты, которые не повторялись в «Советской Чукотке». И поэтому у нас сложились с «Чаунской правдой» теплые отношения.

Каждую неделю надо было три информации давать по телефону. Причем было ограничено время. Скажем, вот утром тебе давали один час. И в течение этого часа можно было передать информации и даже целые корреспонденции. Днем в три часа дня тебе давали время тоже в пределах часа. Ты мог продиктовать что-то свеженькое для газеты «Советская Чукотка». А уж дозвониться кому-то из родных в другие города – это последнее дело, это почти не получалось. Да вдобавок ничего не слышно было.

Когда ты разговариваешь, ты не можешь сказать: «Прииск Комсомольский», надо сказать: «Хозяйство Муляра». Как только ты говоришь: «Прииск Комсомольский», тебя обрывают:

– Вас предупреждали? Сейчас отключаем. Говорите как положено.

И несколько раз бывало, что меня отключали. Хотя вражьи голоса прекрасно ориентировались, где прииск Комсомольский, где хозяйство Муляра.

Ужас, какие задания мне присылали по всяким починам партийным. Писать приходилось про промприборы, про драги. Это действительно было очень сложно. Я ломала себя. Кроме этого, у нас были очень строгие правила в газете, нужно было 40 процентов штатных материалов, а 60 процентов материалов нештатных. И за этим следили всякие комиссии партийные. Что требовалось? Вот, скажем, я привезла с прииска Комсомольского несколько своих заметок и несколько материалов, которые написали сами рабочие: бригадир, горный мастер. Моя задача – подправить этот материал, что-то переделать, но сохранить первозданность текста авторского.

Я отправляла все телеграфом. По 30 копеек за слово платила, потом мне эти деньги возвращали. Я давала большой доход, потому что очень много писала. И, соответственно, много отправляла. А в конце месяца собирала все листочки внештатников в особые конверты и бандеролью отсылала в Анадырь, чтобы не было неприятностей у газеты. Потому что, если придет комиссия, надо предъявить листочки, которые были написаны внештатными авторами. Я это строго соблюдала. И потом всегда можно уговорить человека сделать доброе дело. Не знаю, может быть, потому, что я еще молоденькая тогда совсем была, я говорила:

– Вы мне помогайте. Я же только начинаю, я и у вас всему учусь.

Люди как-то хорошо откликались.

Мне давали спецодежду, сапоги, брюки ватные и ватную телогрейку. И я ходила, накинув шаль из пуха. Моя бабушка из козьего пуха связала ее. Специально обучилась этому, связала и прислала. Шаль простецкая такая, и я простецкая в ней. Но уж очень уютное тепло было. И шаль эта на многих фотоснимках моих есть, кто-то щелкал там по ходу дела.

А еще у меня был красный колпак с длинной-длинной кисточкой. Один раз волосы синим цветом были покрашены, другой раз – красным. За мной бежала стая мальчишек и кричала: «Стиляга!» А мне нравилось. Ну а потом мне кто-то, кого я уважала, посоветовал:

– Ты ведь журналист. Тебе надо следить за своим обликом. За своим поведением. И за тем окружением, которое с тобой рядом. Потому что от этого зависит твоя репутация. И доверие людей к тебе.

Мне это внушили довольно быстро, и я очень рада была, что этому мгновенно научилась.

Не с кем поговорить

Сижу как-то за своим столом в «Чаунской правде», пишу материал, вдруг входит райкомовец Маршал.

– Пошли, – говорит.

– Куда?

– Смотреть жилье.

Вот тут я и пригляделась, что такое Певек: поселок абсолютно одноэтажный, бараки зэковские. Мой райкомовский друг приводит меня в один из бараков. Коридорчик, по одну сторону двенадцать комнат и по другую – двенадцать. Рядом огромная, по самую крышу, помойка. Жуткая помойка. Туда все можно было выносить. И, собственно говоря, другого выбора не было. Сваливали все прямо под окнами.

Я сказала:

– И как я буду жить рядом с такой помойкой?

– Как все живут, – отвечает райкомовец. – Весной все бульдозерами скинем в Северный Ледовитый океан.

– Вам не стыдно океан засорять?

– А это, – говорит, – все утонет.

Я развела руками. Но потом выяснила, что помойка эта – Клондайк. Это замечательно. Потому что на помойке мне нашли раскладушку. Ее отмыли, починили, но часть тех штучек, на которые натягивают полотнища раскладушки, не смогли приделать. Говорят:

– Может, обойдетесь?

– Да. Обойдусь.

Простыни показали, где купить. А матрас был. На помойке нашли шкаф самодельный для платьев и для белья. Его красили прямо в комнатушке, которую мне дали. И предложили:

– Давайте мы вас пока на три дня поселим в барак геологов. Они сейчас все в отъезде. Вы там переночуете три ночи. Придете, а тут все будет чистенько, все будет хорошо.

Барак геологов был огромный. И назывался почему-то «Рахмановка». Он стоял на самом берегу пролива, где уже кончался Певек. Я не знаю, что там находилось в лагерное время, но барак был поистине гигантский. И это было неудивительно. РайГРУ громадное, партии большие. Шутили, что там даже тараканы были ориентированы на поиски и добычу золота. Временами там приходилось по семь человек на место, но в итоге потом находили, где всех расположить. Многие самые знаменитые геологи прошли через эту «Рахмановку». Это было настоящее жилище геологов. Посреди барака стояла железная печка, и на ней всегда кипел чайник.