Но мое отвращение к псам системы как будто пошатнулось, ведь я впервые в жизни вступил в столь плотное общение с представителями данной прослойки общества, и общение это в каком-то роде не всякий раз вызывало у меня рвотные порывы. Всему виной, как я понял, был провинциальный дух, не позволяющий всяким капитанам окончательно превратиться в упырей, коими заполонены большие города. Деревенские служаки (это, кстати, относится и к представителям церкви) были лишь наполовину мутантами, наполовину прокаженными системой, и с той половиной, которая еще не утратила человеческих черт, коммуницировать мне даже иногда весьма импонировало. К чему я это? Пускай на Соловьеве и на его шестерке Димке уже давно стоит клеймо и клеймо это не смыть никаким отбеливателем, чувство мерзости эти люди у меня не вызывали, иной раз даже поднимая со дна моей потерянной души какие-то светлые чувства. А это уже многое значило.

Капитан курил в кабинете, Дмитрий сидел на телефоне. Я вошел в царство четырех звездочек бодрой походкой, поддерживаемой нидерландскими препаратами.

– Новости! – взмахнув рукой, выкрикнул я при входе.

– Доброе утро, Илларион Федорович, – затушив сигарету, поприветствовал меня кэп – унылый и не выспавшийся.

– Доброе утро, Илларион Федорович, – продублировал его помощник-телефонист.

– Новостей немного, – вздохнув, сказал начальник. – Эксперты уже прислали заключение о смерти. Работали всю ночь. Смерть деда Матвея наступила в результате отравления каким-то сильным химическим препаратом. Примерная дата смерти – двенадцатое-семнадцатое июля, то есть в доме он мог пролежать целую неделю. Но это еще не все. Вскрытие показало, что у него был вырезан желудок, полностью. Вырезали его, скорее всего, еще при жизни, но дед не был в сознании, иначе были бы видны следы борьбы и внешних повреждений. Его били – ребра сломаны, есть следы ударов на голове, но это случилось задолго до смерти. Из чего следует вывод, что убитый был под сильнодействующим снотворным или даже под анестезией, когда у него вырезали желудок. Вместо собственного желудка Матвею вшили чужой… Скорее всего, свиной.

– Желудок свиньи? – переспросил я, делая пометки.

– Точно не ясно, но большая вероятность, что у него внутри был именно свиной желудок.

– Значит, все-таки мы имеем дело с ритуальным убийством. На запястье его также обнаружено клеймо свиньи. Здесь, возможно, есть связь.

– По поводу клейма… – Соловьев углубился в свои документы, под грузом которых едва стоял стол. – В заключении говорится, что клеймо было сделано задолго до смерти.

– Насколько задолго?

– За много лет, скорее всего.

– Этому есть подтверждение?

– Мы вызывали утром Гнома, и он, как человек, который изредка общался с покойным, подтвердил, что и раньше видел на его запястье данное клеймо. Есть основания этому верить – память у нашего юродивого завидная. Он даже спрашивал старика пару раз, что это такое. На что дед Матвей ответил ему, цитата: «А ты, дурак, куда шел, туда и иди. Нечего тебе тут вынюхивать», – капитан оторвал взгляд от бумаг.

– Эй, телефонист, – я обратился к Дмитрию, тот поднял на меня усталый взор, слушая что-то в трубке и кивая. Я приблизился и сбросил вызов.

– Это морг Екатеринбурга! – возмутился он. – Мы ищем пропавшую дочь старика! Галину.

– Заканчивай этот цирк, она найдется и без тебя, – скомандовал я. – Дай клич по деревне – пропадала ли у кого-то из крестьян свинья. Мне нужен список всех хозяйств, кто содержит свиней, даже если в загоне трется один единственный старый хряк. Если свинью не крали, она не сбегала, возможно, кто-то врет. На допросе мы это выясним. И доктора местного сюда вызвать. Если делали анестезию, он может что-то знать.

Дмитрий с вопросом покосился на шефа. Шеф развел руками и кивнул.

– Во сколько допрос Афанасенковых? – осведомился я.

– В пятнадцать часов, Илларион Федорович.

– Тогда мы еще успеем посетить «Лазурный Сад». По коням!

Дмитрий остался в офисе, а мы с начальником поехали в детский приют на его служебном «Бобике». Соловьев был мрачен, необщителен. Я знал, что вся эта ситуация не дает ему покоя. Также я знал, что персона вроде меня была в Большой Руке, что жирный слепень на жопе у коровы. Прихлопнуть не получается, хвост короток, но и терпеть невмоготу.

– И как это вам, Илларион Федорович, всегда удается в бодром духе себя держать? – вдруг спросил Соловьев. – Я вот с перепоя вчерашнего в себя прийти не могу до сих пор. Голова трещит, во рту как будто помочился кто-то, да еще и вся эта суета… Не выдержу как-нибудь, делов натворю…

– А ты выпей, капитан, – я протянул ему чудотворную розовую пилюлю на ладошке. – И пройдут твои месячные. Сразу.

– Что это? – Виктор отшатнулся как будто от огня. – Наркотики, что ль, какие? Не, я не по той части.

– Медицина называется, у вас о таком здесь не слышали. Пей, не бойся. Травить не буду. Через десять минут будешь огурцом.

Он снова покосился на меня с недоверием, аккуратно взял таблетку и закинул ее в рот.

– Ты знаешь Ивана, водителя? – спросил я между делом.

– Ваньку-то? Знаю, конечно. Толковый парень.

– Он работает на вашего папу местного. Янссена этого.

– Да. А что в этом криминального? Тут почти вся деревня на него работает, я уже упоминал об этом раньше. Община выделила добровольцев на поиски Тани. Кто же, вы думаете, по лесам шерстит целыми днями, пока мы тут с вами следствием занимаемся? Всеволод, кузнец наш, на себя руководство операцией взял… Он тоже в Общине работает. Никто им за это не платит, прошу заметить. Все на добровольных основах.

– Я это к тому, что к папе не подступиться, у него тут все схвачено, фактически он и есть глава Большой Руки, да и Малой Руки тоже. Монастырь этот ведь на перепутье стоит. Убийство ритуальное – прослеживается религиозный символизм. Нужно прошерстить этих анабаптистов на предмет. Думается мне, что ниточки тянутся в ту сторону.

– Пока отец Янссен не вернется, вряд ли получится, – развел руками Соловьев, сильно напрягшись. – Да и не верю я в это…

– Тебя верить никто не заставляет. Это следствие, тут вера, знаешь ли, дело лишнее. Тебе версии надо отработать и план мероприятий выстроить.

– Да знаю, знаю… Только как все это успеть?

– Я твоей помощи и не прошу, – понизил я голос. – Все, что касается Общины вашей, сам сделаю, раз уж вы все так сильно боитесь приближаться к ней. Ты не мешай только, капитан. И не вздумай на две стороны играть. Если мы с тобой в связке, значит, так и должно быть. А если решишь переметнуться, то знай – сделаю все, чтобы впоследствии жизнь твоя стала кислой, как утренняя блевотина. И никакая вера тебе не поможет.

– Можно было и без угроз, Илларион Федорович, – обиженно проговорил мент.

– Можно было, но нельзя.

– А вы вот сами веруете?

– Я что, похож на того, кто верует? – прыснул я.

– Ну, я вот, например, не знаком с неверующими. У нас таких нет на деревне. Все по православному календарю живут. Всей деревней крестим, венчаем, Пасху и Рождество празднуем. Это ведь родителями закладывается с детства. Меня, например, мать с малых лет в церковь водила.

– Моя мать предпочитала убегать из этого мира иными способами, – задумчиво проговорил я.

– А где ваши родители?

– Мертвы. Оба.

– Простите, сочувствую.

– Сочувствовать нет смысла, потому что мать была наркоманкой, шлюхой и эгоисткой. А батя… Батю я просто почти не знал. Но от него осталось приятное послевкусие в виде миллиарда долларов, так что соболезнования в данном случае неуместны. Поздравления куда актуальней. Ну, а твои набожные родители, Соловьев, где?

– Живы, слава богу, – кивнул капитан. – Матери восемьдесят два, отцу под девяносто. Они с нами живут, старые совсем, уход требуется.

Детский дом номер 33-12 носил имя «Лазурный Сад». Это было старое советское здание, построенное в двадцатые годы на пригорке в паре километров к северо-востоку от Большой Руки. С пригорка того открывался панорамный обзор на саму деревню, по правую руку виднелся дурдом, черным обелиском прорезая летнее безоблачное небо, а вдалеке слева я узрел древние очертания исполинского монастыря, принадлежавшего Общине Веры и Согласия. «Лазурный Сад» напоминал колхоз – всюду бродил скот, имелись коровники, курятники, свинарники, здесь выращивали кукурузу и гречиху в теплицах. Растянутое по горизонтали одноэтажное здание несколько раз реставрировали, и теперь оно представляло собой наглядный срез эпох и поколений – левое крыло было деревянным (так строили еще при царе-батюшке), центральный вход и фасад – побелены известью (советская школа), правая часть – перестроена из красного кирпича (жирные двухтысячные годы). Мы проехали на территорию учреждения, миновав КПП, где дежурили аж три охранника. По дороге нам встречались детские группы – малолетки играли на площадке, копошились в песочнице, катались на качелях, гонялись друг за другом; дети лет шести-десяти занимались в классах, вид на которые открывался через большие окна здания. В общем, у меня сложилось впечатление, что учреждение это было идеально образцовым, в лучших традициях советско-православной школы, где воспитывали идеальный скот, готовый покорять мир «Макдональдса» и «ИКЕИ».

Я навел справки об этом месте, и выяснилось, что приют перенесли в это здание в сорок втором году, в разгар войны. Сюда перебросили все детские дома Свердловской области, подальше от боевых действий, чтобы якобы уберечь сирот от случайного попадания бомбы или чего хуже – прямого вторжения. После войны приют так и оставили здесь, полный детей, а уже намного после сюда стали переправлять сирот из Екатеринбургских переполненных домов. С бюджетированием всегда были проблемы, поэтому многие вопросы решались на скаку – крестьяне брали себе детей в хозяйство без особых проверок, избегая бумажной волокиты. Взамен предоставляли что-то для приюта – кто провизию, кто скот, кто работами поможет – кровлю сделает или снег зимой почистит. Так и жили.

Мы прибыли на место. Соловьев вооружился необходимым для допроса, я захватил с собой рабочий чемодан, и мы проследовали прямиком к кабинету директора. Руководила приютом некая Лидия Вальдемаровна Михалкова, пятидесяти с лишним лет от роду. Тучная женщина на добрых девяносто килограммов веса, с гулькой черных волос на макушке, в мелких очках на носу и с тремя золотыми зубами во рту. Этакий пережиток прошлой эпохи, которую никак не могут забыть эти бедолаги, не сумевшие удержать от краха свою «великую» державу и теперь по ночам мастурбирующие на то, какие же прекрасные все-таки были времена. Это была в меру ответственная особа, закованная в рамки внутренних регламентов и уставов, без особой инициативы, но бодрая и всегда готовая к работе, если это действительно надо. Вальдемаровна пользовалась авторитетом в деревне, к детям относилась с любовью и строгостью. Была в разводе, поглощенная всецело работой.

Кабинет директора был также с душком тоталитаризма – книги Маркса на полках, пара старых желтых телефонов на шатающемся столе, никакого компьютера – вместо него куча исписанной макулатуры и деревянные счеты. Линолеум в углах давно отошел, плесень покоряла стены, но напротив окна суперклеем был навеки приклеен портрет вождя, пускай больше и не советского народа. Челобитный народ! Коленопреклоненный.

– Виктор Иванович, – приветственно кивнула Лидия Вальдемаровна и с любопытством посмотрела на меня, прищурившись. Коммунистический взгляд наткнулся на стену буржуазного стоицизма, и нам обоим стало худо, как будто мы вторглись в миры друг друга. Непереносимые, мерзкие миры. Она была облачена в серый безликий наряд – юбку и пиджак, губы ее, как и у многих одиноких дам, были сильно напомажены, а глаза – прищуренными в подозрении, выдающими готовность к какой-нибудь подставе или пакости.

– Это – Илларион Федорович Лихачевский, – представил меня начальник. – Он прибыл сюда в качестве журналиста питерского издания и активно помогает нам в расследовании. Попрошу любить и жаловать.

– Наслышана, – кивнула дама, щурясь. – И как успехи? В расследовании.

– Движемся в правильном направлении, – ответил капитан и уселся напротив директора, утерев лоб платком. Мой препарат уже давно на него подействовал, и теперь вместо вялости и апатии я наблюдал нового Соловьева – готового к бою из любого положения. Я прошелся по кабинету, внимательно изучая убранство, и ощутил на себе едкий прожигающий взор этой красной фурии.

– Что ж, – она присела за стол, грузно плюхнувшись своей разбухшей задницей на скромный залатанный стульчик советского производства, – у нас планерка через полчаса, так что в ближайшие тридцать минут я в вашем распоряжении. Только все, что мне было известно в отношении Танечки, я уже поведала ранее, и добавить мне более нечего.

– Мы здесь не по поводу пропавшей, – сказал Соловьев. – Вчера был найден мертвым некий дед Матвей. Знавали такого?

– Свят! – она перекрестилась. – Не припомню, – насупилась Лидия Вальдемаровна. – У нас на деревне прямо?

– Прямо у нас. Вот его фотография, – капитан пододвинул директору фото мертвого старика.

Фурия изучала фото неприлично долго, рассматривала его, щурясь в своих очках, а потом заявила с уверенностью:

– Знаю. Но мне казалось, что его звали иначе. Вроде бы как Алексей Максимович. Не уверена, что это он, но черты лица уж больно схожи.

– При каких обстоятельствах вы сталкивались?

– Это давно еще было, лет десять, может, двенадцать назад. Я тогда еще работала в Малой Руке, на почте. Почтальон наш в то время усыновил мальчика одного – Макара. Денег у него не было, документы не оформили как следует, но Макар жил у него в Малой Руке и помогал, а числился в приюте. Подсобил прошлый директор, такое иногда практикуется, сами знаете. Но потом, через год где-то, пришел этот Алексей Максимович или Матвей, уж не знаю, как правильно, и заявил, что Макара усыновляют. Мол, забирают в приличную семью, в Америку. Тогда еще можно было. Он вроде как у них был посредником каким-то, я толком и не поняла. Представительный такой, в костюме, с дипломатом. Велел быстро собираться, размахивал документами… Через пару дней приехали американцы эти – жирные, в очках, рожи холеные такие… И забрали Макара прямо из дома. Увезли, стало быть.

– Среди этих детей есть Макар? – раскладывая на столе фотографии из погреба Матвея, спросил капитан.

Лидия Вальдемаровна тут же указала на фото темноволосого мальчика.

– Вот он, Макарушка наш. Это точно он, – директор снова перекрестилась и покачала головой.

Я заглянул в смартфон, чтобы удостовериться в последовательности. Фотография Макара была седьмая по счету. Над ней виднелись цифры 08, а под ней буквы: ЧЕ и МР.