– Да, в Большой Руке, – ответил он, кивнув.

– Семья?

– Батя спился, мать – старушка больная. Ухаживаю за ней дома. Еще девушка есть в Екатеринбурге… Свадьбу играть собираемся в следующем году.

– А почему не в тридцать восьмом?

– Простите?

– Это шутка была, Ваня. Чего тянуть целый год-то?

– А, – он хлопнул себя по лбу, зарделся. – Смешная шутка. Правда. Да мы деньги собираем на свадьбу. Сейчас дорого все – вот и копим. Она у меня в «Сбербанке» работает, восемнадцать тысяч получает. По выходным, когда мы не видимся, в «Магните» подрабатывает. Мы ведь в Питер хотим дней на пять съездить после свадьбы, Оленька моя всю жизнь мечтала побывать там.

– Счастливые вы люди… – задумчиво проговорил я, глядя в ночную тьму.

– Это тоже шутка?

– Нет, это мысли вслух, Ваня. Ты не отвлекайся, рули.

Через десять минут я был на горе, в своём арендованном поместье. Агап и Мария, конечно спали, и я ничуть не винил своих крепостных за отсутствие фанфар, полагавшихся господину по возвращении. На ходу я сбросил с себя пропахшие потом и дымом вещи, стремясь поскорее очутиться в постели. Поднялся по лестнице и ввалился в свою опочивальню. Но стоило мне зажечь свет, как я остолбенел от увиденного и весь мой сон вмиг куда-то испарился. На моей кровати (на моей!) спала седовласка! В своём бесформенном желтом плаще, с засаленными белоснежными волосами, в сапогах! Эта бестия не удосужилась даже раздеться! Снять эти грязные сапоги, подошва которых явно повидала не меньше моих крокодиловых туфлей. Комната пропиталась едким запахом, какой обычно витает вокруг стариков и бомжей. Я сжал кулаки, зубы от злости скрипнули и единственное, что сдерживало меня в тот момент от атаки – был внезапный приступ паралича, вызванного негодованием. Я весь кипел, ведь все, чего я желал в пол пятого утра, в этот убогий день, это завалиться на свою перину и уснуть мертвецким сном. Во мне бурлил виски, во мне кричал возмущённый граф и негодовал педант, личное пространство которого, его самая наивысшая ценность, было нарушено черт знает кем. Возмущению моему не было предела и я приблизился к кровати с четкими намерениями схватить эту наглую бомжиху и выкинуть прочь. Выкинуть ее на улицу и пусть идёт куда хочет эта умалишённая. Выбросить матрас и все белье, сжечь эту кровать, продезинфицировать комнату, а потом как следуют наказать Марию, бабку, которая подселила ее ко мне в комнату. Неужели, она думала, что я привёл ее в дом в качестве женщины? О, был бы я христианином, воззвал бы к Иисусу! За что мне это? За что ты, падла этакая, посылаешь ко мне столь тупых людей? Я стоял над ней с красными щеками, а ногти впивались в ладони и зубы скрипели так дико, что я бы мог скрипом тем разбудить полуглухих стариков на первом этаже. А она просто лежала на боку, подперев щеки руками и тихо сопела без задних ног. Но вдруг вся эта зверская мреть во мне стихла. Как будто накатила последняя волна, а затем тучи рассеялись и наступил штиль. Не знаю, что это случилось, но я посмотрел на эту лежащую бедолагу по-иному. Кто знает, что выпало на ее долю? Она и не старая совсем, а уже седая вся. Имени своего не знает, да и на на алкашку не похожа вовсе. Эти мысли напугали меня, напугали всерьёз, ибо лишь слабый человек способен мыслить в подобном русле, жалея всяких убогих и юродивых. Нет, нет места в твоём характере, граф Лихачевский, подобным сантиментам. Я вздохнул, спустился вниз, на кухню и достал из холодильника очередную бутылку виски, размышляя о кульбитах, что вытворял мой мозг. Эта ночь была темнее прочих, по крайней мере, мне так казалось. В одних трусах я поплёлся на веранду, устроился в кресле с пледом, налил себе стакан и уставился туда, где начало вставать солнце.

Запись 5

28 июля 2018 года

Той странной ночью я не сомкнул глаз. Все думал, сидя в кресле. Вспомнил почему-то свой разговор с отцом, когда мне было лет пятнадцать. Уже к тому возрасту я стал холодным, безразличным к окружающему миру снобом. Едким, как кислота из пасти Чужого, колким и смотрящим на каждого свысока. Обилие денег, благодаря которым я мог решить любую трудность, сделало из меня бронебойный таран, который не знал на своем пути преград. По сути, мальчишка, еще ребенок, но уже непрошибаемый, будто гранит. Это был результат моего взаимодействия с окружающим миром, и ничего более безопасного в этой вечной скотобойне, чем выстроить огромную стену, я найти так и не сумел. Таких людей в детстве обычно бьют. Да и в любом возрасте подобное поведение является причиной телесных травм, но мне всегда удавалось виртуозно маневрировать в потоке среди быдла и хамства и оставаться невредимым. Отец как-то сказал мне:

– Илларион, мне кажется, что из тебя растет что-то ужасное.

Фразу эту он отпустил после того, как я одним прекрасным летом обнюхался порошка, который нашел в заначке у мамаши. Ее к тому времени уже как шесть лет не было в живых, но на даче, где мы обычно проводили время летом, я набрел на ее нетронутый косметический шкаф, который и одарил меня целым пакетом белого счастья. Так призрак мамки продолжал издеваться надо мной, назло черственеющему отцу. Он тогда побил меня. Первый и последний раз в жизни. Вообще притронулся ко мне впервые за долгое время, как будто я прокаженным был. Но бил он меня не от злобы и негодования, бил, потому что об этом узнал кто-то из его партнеров или товарищей. Это надо ж! Сынулька олигарха, да в пятнадцать-то лет и на коксе сидит. Ну дела! Лупил меня батя знатно. Он был здоровым сибирским мужиком, с тяжелыми волосатыми ручищами, и каждый удар по заднице звонко отстукивал в моей задурманенной голове. Я не злился на него за это. Даже напротив, я, быть может, впервые в жизни почувствовал, что кому-то не безразличен. Первые попытки воспитания нерадивого отпрыска. Почти как у всех, да только поздно. На этом воспитание закончилось. Навсегда. Сибирский мужик снова отчалил на север, а я – в благодатный Париж к вежливым прохожим, дорогому парфюму и мурлыкающим девицам из кабаре. Тот день я запомнил надолго и вспоминаю его частенько, раньше – как горестные моменты отцовского безразличия. А в возрасте постарше думаю об этом, чтобы разобраться в самом себе, проанализировать свои поведенческие модели, мотивы принятия решений и отпечатки, которые остались не только на моей заднице, но и в голове.

Так и сидел я на веранде до самого утра, пока Мария и Агап не пробудились с первыми петухами. Ближе к семи я заглотнул пару спасительных таблеток, позволяющих не спать еще сутки, и продолжил делать записи в свой дневник. Гарик, мой друг, прислал мне имейл, в котором рассказал, как чудесно проводит время в Каннах. Яхта, девки, свежий бриз, приятное журчание французской речи и самые расчудесные блага, какими только может побаловать себя человек, не обделенный деньгами. Ах, здесь, в этом гибридном клоповнике, особенно начинаешь ценить те чудные деньки под мягким леринским солнцем, когда лица, а не рожи, когда манеры, а не инстинкты. Я допил виски и со всего размаху забросил пустой бутыль куда-то за забор, где располагался хозяйский зверинец. Послышался дикий визг, а затем удаляющийся шорох. Я добавил в свой ежедневник новую запись: «Оплатить бабке ущерб за травму курицы или индюка».

На визг вышла и сама Мария, ойкнула, увидев меня полуголого, и застыла в проходе, не ожидая встретиться со мной в подобной обстановке. Думала, что я все еще сплю.

– Завтрак, мадам, – величественно произнес я, подкручивая сигару. Я стоял в белоснежных трусах, носки натянуты до максимума, а на ногах – туфли. Было прохладно, но я не чувствовал холода, ибо его дезавуировали препараты и алкоголь. Настроение порядком улучшилось – то ли таблетки подействовали, то ли ведение дневника так чудесно влияло на моральное самочувствие. Раскладывать свою жизнь по полочкам, а потом читать собственные мысли – весьма неплохое занятие для разгона тоски. – Да побыстрее. И разбудите мою гостью, уже начало восьмого!

– Илларион Федорович, простите, я не знала, что вы уже… – бабка кланялась, заикаясь.

– Прощаю. Накройте на две персоны, я пока приму душ, – я затушил сигару. – И, кстати, почему эта женщина оказалась в моей постели, да еще немытая? Вы слышали, как от нее несет?

– Илларион Федорович, – Мария качала головой, – особа попалась строптивая. Отказалась спать где-либо, мыться и есть тоже отказалась. Вела себя странно, как будто дикарка какая-то. Дергается постоянно, ни обратиться к себе, ни прикоснуться не позволяет. Я уж и не знаю, как себя вести с ней… Она ведь ваша гостья, а я тут…

– Значит, так, – я приблизился настолько, что впервые узрел все мелкие морщины на лице бабули. Ее маленькие затуманенные старостью глаза мигали бесперебойно, изо рта пахло то ли луком, то ли квасом, не разобрать. Она была низенькой старушкой, мне по грудь, и я взглянул на нее с высоты своего роста, проговорив со всей серьезностью: – Мне рекомендовали вашу семью как ответственную и порядочную. Я здесь второй день, а уже изрядно потрепал себе нервы исключительно по вашей вине, – бабка начала дрожать и пятиться. – Я обозначал приоритеты, рассказывал правила, объяснял особенности. Разжевал все как следует, уповая на деревенскую память. И что я получил? Я получил вонючую бродяжку в своей кровати! И вы еще говорите, что не знаете, как себя вести? Застрелить ее к ебаной матери, строптивую такую! И выкинуть за забор, все равно полиция у вас хреново работает!

Я развернулся и прошелся по террасе, убрав руки за спину. Признаться, я не гневался особо, а лишь решил раз и навсегда расставить приоритеты и обозначить серьезность собственной персоны. Настроение мое, скорее, было игривым, нежели гневным, но если бы Мария попалась мне под руку в момент, когда я вошел в свою комнату рано утром… Бабка вся дрожала, была бледной и вот-вот готова была упасть без сознания. Я снова к ней приблизился, положил руку на хрупкое плечо и проговорил уже более мягким тоном:

– Больше не допускайте таких ошибок, Мария. А теперь, извините, мне нужно принять ванну и подготовиться к завтраку.

Через полчаса я, благоухающий, был за столом. Седовласка уже сидела на веранде, но к пище не притронулась. Не удосужившись снять хотя бы свой тошнотный желтый плащ, она поникшим взглядом тупо пялилась перед собой, казалось, даже не заметив моего появления, что меня особенно задело. Облаченный в изумрудный шлафрок, доставшийся мне на одном из немецких аукционов, я уселся напротив, уложил на колени салфетку и поздоровался.

– Доброе утро, – кротко кивнула она, но на меня так и не взглянула. Она была бледной, скованной, как будто и не живая вовсе.

– Приглашаю разделить завтрак, – накладывая себе в тарелку омлет, вымолвил я. Предложение мое осталось без ответа.

Я забросил в тарелку свежих томатов, пару ломтиков бекона и два куска горячего хлеба. Откинулся на спинку кресла, сложил пальцы домиком и какое-то время смотрел на эту странную гостью, изучая ее внешность.

Чумазая, с синими кругами под огромными зелеными глазами. Седые волосы растрепаны, частично закрывают лицо. Как будто бы безжизненная, она сидела напротив меня, давая всем своим видом понять – ее не волнует ничего вокруг. И еще этот гребаный желтый плащ!

– Сейчас мы поговорим, чтобы раз и навсегда избавиться от недопонимания, – наконец вымолвил я, чувствуя, как остывает мое яство. – Я хочу, чтобы ты внимательно меня слушала, отвечала на вопросы с первого раза и задавала вопросы мне, если тебе нужно что-то узнать. Меня зовут Илларион Федорович Лихачевский, как зовут тебя?

– Я не знаю.

– Давай, чтобы облегчить коммуникацию, мы придумаем тебе временное имя, – предложил я. – Была в моей биографии одна женщина, имя которой навсегда отпечаталось у меня в памяти, оставляя приятный шлейф при каждом упоминании. Чтобы загладить этим приятным шлейфом все твои недостатки в виде мерзкого запаха и дикого поведения, предлагаю именовать тебя Матильдой.

Она насупилась и впервые за все время взглянула на меня, как будто даже с интересом. Улучшения на лицо.

– Матильда? – переспросила она.

– Матильда, Матильда, – кивнул я, не оставляя шансов на возражение.

– Она была вашей возлюбленной?

– Она была проституткой. Но чертовски хорошей.

Седовласка зарделась и опустила взор, то ли оскорбленная, то ли просто обескураженная. Но мне до ее оскорбленности дела не было. Мне нужно было извлекать пользу, уравновешивающую все претерпеваемые мной неудобства, связанные с пребыванием седовласки в моем поле зрения.

– Значит, так, Матильда, – продолжил диалог я. – Сейчас у нас состоится разговор, который определит твою судьбу на ближайшее время, поэтому он очень важен в первую очередь для тебя. Я не знаю, откуда ты тут взялась и кто ты такая, но ты можешь помочь в нашем расследовании, и это дает тебе весомые привилегии. Для того чтобы я не вышвырнул тебя на улицу прямо сейчас, а там тебя никто не ждет, нужно следовать всего двум правилам. Правило первое – ты будешь помогать нам по мере своих сил и возможностей, будешь стараться вспомнить что-то из своего прошлого и всячески способствовать нам в продвижении в расследовании. В этот пункт я также включаю требование коммуницировать как человек разумный, а не как животное. Здесь тебе ничего не угрожает, никто не хочет тебе навредить, так что расслабься и давай уже начнем вести себя как взрослые цивилизованные люди. Правило второе – если хочешь жить под этой крышей, а не на улице, нужно за собой ухаживать. Я не собираюсь делить дом с человеком, от которого несет, словно от псины. Помывка каждый день. Смена одежды каждый день. Прием пищи каждый день. Отдых в отдельной комнате, не в моей! – я смерил ее злобным взглядом. Она опустила вниз огромные зеленые глаза. – Всем необходимым для соблюдения гигиены я тебя обеспечу. Вот и все, что от тебя требуется. Многие отдали бы за это все, от тебя же требуется просто быть человеком. Уяснила?

– Мне страшно, – был ее ответ.

– Страшно от чего? Я что, похож на маньяка? Или я тебя как-то обидел? Чего ты боишься, если даже не помнишь ни хрена?

– Этого и боюсь, – кивнула она. – Я не знаю ничего о себе, не знаю, кто я такая, как будто я маленькая девочка. Дурное предчувствие не оставляет меня, в голове мелькают какие-то образы, но я ничего не могу разобрать. Я не знаю, что мне делать, – в глазах ее показались слезы.

– Стоп! – выкрикнул я, и она дрогнула. – Слез я не переношу. Как-то раз я треснул по затылку мальца, который разнылся у меня на глазах из-за того, что мамаша не купила ему киндер. Потом мне пришлось отдать этой истеричке круглую сумму, чтобы не доводить дело до суда, но оно того стоило. Могу повторить, если потребуется. Мы будем решать все проблемы на уровне цивилизованного взаимодействия, исключая эмоциональные всплески. Сейчас же утри слезы и начинай есть. Иначе так и помрешь с голоду.

Она всхлипнула и замерла.

– Быстро! – выкрикнул я. Матильда дрогнула, схватила вилку и тут же приступила к трапезе.

К десяти утра я был полностью готов. Надел новый итальянский костюм, еще не ношеный, побрился и причесался, укомплектовал свой походный чемодан. Дал напутствия Марии в отношении Матильды, заново приказал привести ее в порядок, а сам отправился в участок. Иван ждал меня у дома, и если я свой организм подпитывал различными секретными препаратами, чтобы оставаться в бодрости духа и в здравом уме, то у этого парня точно были свои секреты, ибо он снова был бодр и свеж, как будто не было вчерашней бессонной ночи.

– Вот список, – закончив черкать на клочке бумаги, сказал я и передал его вознице. – Позвони Артему в Екатеринбург, пускай в довесок купит и это. Напомни, что я жду его сегодня к вечеру.

Иван мельком пробежал по списку, бросил на меня вопросительный взгляд через зеркало заднего вида, но я оставил его недоумение без ответа. Должно быть, его смутили пункты вроде бритвы для интимной гигиены, прокладок, женского нижнего белья и так далее по списку. Что ж, женщина не перестает быть женщиной, даже лишившись рассудка, и раз уж о Матильде на время моего пребывания в Большой Руке некому позаботиться, пускай это буду я. Интеллигенция всегда имеет потребность в благотворительности. Билл Гейтс борется с малярией, я же помогу этой бедолаге освоиться в новом для нее мире, ведь она в нынешнем своем состоянии ничем не отличается от ребенка.

– Тебе машина от бати досталась? – спросил я у Ивана, рассматривая салон. Меня удивляло, что каждый раз его «Волга» выглядела как новая – блестящая и чистая, двигатель не барахлит, коробка не хрустит, а «Волге»-то было лет сорок, не меньше.

– Это не моя машина, – пожал плечами он, взбодрившись от проявленного к своей персоне интереса. – Она принадлежит Общине.

– Какой еще общине?

– Ну, монастырской нашей, – пояснил он. – Общине Веры и Согласия. Я вообще водителем у главы церкви работаю, у отца Янссена. Сейчас он в отъезде, вот я и подрабатываю в его отсутствие, вас вожу. Сидел без дела, пока Артем из Екатеринбурга не позвонил, шабашку мне предложил. А мне что? Я лишь бы не бездельничать. А потом он как про оплату сказал, так я и вообще обрадовался. Зубы давно хотел сделать к свадьбе, а денег все не хватало. Так, глядишь, к сентябрю все и сделаю.

– Значит, ты, Иванушка, приближенный к императорскому трону… – задумчиво проговорил я.

– Простите?

– Куда уехал ваш папа?

– Эм, кажется, в Бангкок.

– Чего это он там забыл, в дали такой?

– Да он по два раза в год ездит туда, форумы проводит, семинарии какие-то. Там многие религиозные общины собираются. Я в подробности не вдаюсь, да и куда мне…

– И когда же он обратно, в Россиюшку возвращается?

– Никто не знает, – Иван пожал плечами. – Но его уже давно нет, скоро должен воротиться, стало быть. За него тут епископ Барталомей все дела решает, это его правая рука.

– Вот как воротится, так мне обязательно доложи, чтобы графики развозов согласовать.

– Так он меня вряд ли отпускать будет вас возить, – сказал с досадой Ваня. – Отец Янссен строг очень, требователен. Артем говорил, что нового водителя вам подберет, когда будет известно о возвращении. Я думал, вы знаете, Илларион Федорович.

– Мой милый мальчик, – вздохнул я и положил руку ему на плечо, чувствуя, как тело его напряглось. – Твой трепет перед вашим папой – это лишь младенческий пук по сравнению с тем, что тебя ждет в случае, если в негодование приду я.

В участке вовсю бурлила работа – разваленное старое здание наполняла суета и трескотня. Служивым людям не дано познать такого чувства, как свобода, и это, по-моему, вполне справедливо. По крайней мере, для России. Правильно, когда их поджилки дрожат при разъяренном голосе вышестоящего начальника. Правильно, когда из статного молодца офицер превращается в сгорбленного лизоблюда, полирующего задницу генерала в его солнечном просторном кабинете. И, конечно же, правильно, что в любой служивой иерархии одни вымещают все свои комплексы на других. Это правильно, потому что, ступая на этот путь, служивый расписывается на бумажке своего собственного приговора, который сделает из него винтик в плешивой системе, созданной для службы, но на деле выполняющей самые разные мерзкие функции, и зачастую служба эта не входит и в первую десятку данного списка. Мне не было жалко этих людей, которые с раннего утра на службе, хотя домой вчера они ушли далеко после полуночи. Это достойная плата за погоны и титулы, которые издревле на Руси считались привилегированным атрибутом.