Возвращаясь в тот день домой, я вспоминала две свои вечеринки, и, хотя у меня еще сохранились воспоминания о праздновании этого события с семьей, больше всего мне врезались в память личные переживания и размышления. Как мне сказать маме и папе о том, что я открыла тайну нашего жалкого существования своим друзьям? Новость о том, что я стесняюсь условий нашей жизни, вне всякого сомнения, огорчит их. Да и моя младшая сестра Салли опасалась, что с началом моего обучения в колледже она потеряет поддержку близкого ей человека. Я, конечно же, переживала за сестру, но была не в силах поддержать ее.

С другой стороны, я успокоилась относительно результатов своего социального эксперимента: друзья по-прежнему принимали меня в свой круг, и мое скромное существование оказалось не таким уж непреодолимым препятствием для нашей дружбы, как я полагала ранее. Мое хорошо сложенное тело, загорелое и подтянутое, отражало благоприятное расположение духа, но мне потребовалось много сил и мужества для того, чтобы побороть свои страхи.

В ночь после вечеринки я долго ворочалась и не могла уснуть: переживания прошедшего дня будоражили меня. Кто был этот парень на пляже? Его похожая на статую фигура не выходила у меня из головы и разбивала все мои прежние представления о мужественности. Я думала о нем, о его коже, на которой не было волос. Конечно же, у меня и мысли не было с ним встречаться – нет, нет и еще раз нет. Этот атлет выглядел слишком эксцентричным для меня, да и в придачу ко всему был великовозрастным иностранцем. Но по правде сказать, я была заинтригована его целеустремленностью в создании подобного тела.

Что у него за мотивация? Как много времени он проводит на тренировках для достижения подобного результата? Зачем ему эти горы мускулов? Неужели кто-нибудь предпочтет его раздутое тело обычному спортсмену? Есть ли кто-нибудь на свете, кого любит этот человек, помимо себя? Может ли он говорить о чем-либо другом, кроме выполнения становой тяги? Кто знает? Может быть, он даже не говорит по-английски.

Этот парень, несомненно, выбрал для себя несколько странноватый путь «эксгибициониста», и сама жизнь поделилась тогда с нами этим чудаком. Я смеялась про себя во сне, представляя его нелепую мускулатуру, но вскоре забыла о нем, пока мне в конце недели не попался на глаза сделанный на пляже снимок. Когда сегодня я смотрю на эту фотографию из моего альбома, мне кажется, что он выглядит худоватым: с течением времени и с накопленным опытом наши взгляды имеют свойство меняться.

Тем не менее мое желание покинуть родной дом никуда не исчезло, и последние месяцы лета я жила только мыслью о том, чтобы уехать оттуда. Я хотела освободиться от стариков, коров, ночных пьяных родительских перебранок, дыма отцовских сигарет, менопаузы матери и необходимости возить с собой младшую сестру. Подобно своим друзьям, я заслужила право на отдельное проживание, и обучение в колледже предоставило мне такую возможность. Я и мои школьные подруги стали студентками колледжа, а большинство из нас были белыми англосаксами протестантского вероисповедания поздних шестидесятых.

Несколько девочек из богатых семей уехали на Атлантическое побережье, другие перебрались в Колорадо, а одна очень яркая девушка получила возможность продолжить свое обучение в престижном Стэндфордском университете. Бóльшая же часть моих знакомых поступила в Университет Южной Калифорнии, ну а скромных возможностей нашей семьи хватило лишь на Университет Сан-Диего. Не нужно и говорить, что из-за такого положения вещей я чувствовала себя самым несчастным человеком во всем штате. Меня и моих друзей не особо беспокоили проблемы окружавших нас людей, и мы наслаждались нашим привилегированным положением жителей богатого города. От нашего взора, конечно же, не могли укрыться проблемы, которые активно обсуждались в студенческих кампусах по всей стране. Но сказать по правде, в глазах протестующих против военных действий, хиппи и либерально настроенных профессоров наши ценности выходцев из зажиточного города не стоили и ломаного гроша. Правда жизни состояла в том, что снобизм Сан-Марино не подготовил нас к совместному проживанию с нашими соседями по студенческому общежитию.

Немного отвлечься от своих мрачных мыслей мне удалось после того, как я заняла высокий пост в студенческом братстве «Каппа Альфа Тетта». Девушки, состоявшие в этом братстве, все как на подбор были статными и сообразительными блондинками, однако это не спасало нас от некой фальшивости в отношениях внутри коллектива. Но надо сказать, что ощущение фальши не охладило моего увлечения греческой культурой и искусством. Каждый вечер я посещала традиционный ужин для членов братства, неимоверно гордясь при этом своей принадлежностью к высшему студенческому обществу. Мой статус члена братства накладывал на меня определенные ограничения, и я старалась больше не курить в присутствии посторонних. Мне также приходилось много общаться с нашими преподавателями и просить их о помощи для улучшения своих оценок, которые шли в общий зачет братства «Тетта», – другими словами, я боролась за иллюзорное превосходство. Помимо всего прочего, я хранила девственность (с которой бы согласилась расстаться только в браке) для своего избранника. Он должен был быть членом братства «Сигма Альфа Эпсилон» или «Каппа Сигма», но уж никак не «Мистером Пляж», которого мы видели на вечеринке по случаю окончания школы.

Очень скоро студенческая жизнь начала крутиться в основном вокруг духа соперничества: мне приходилось унимать свое воображение и бороться с обуревавшим меня чувством зависти по отношению к лучшим ученикам колледжа, женским сумкам из кожи и великолепным балетным туфлям. Что касается политики, я насмехалась над людьми, сжигавшими флаги и требовавшими вывода войск из Вьетнама, а по возвращении в отчий дом яростно доказывала родителям, что Америка должна уйти из далекой азиатской страны. Меня также беспокоило то, что ребята из студенческих братств периодически избегали меня, тогда как в моем бойком воображении я одерживала победы над моими высокими белокурыми «соратницами», наличие мозгов у некоторых из которых было под большим вопросом. У меня, конечно же, были моральные принципы, но после убийства президента Кеннеди мой бунтарский разум решил, что Бога нет: он просто не может существовать в этом полном антагонизма мире, в котором убийство президента похоронило и иллюзию демократии. Если бы Бог существовал, разве бы он допустил подобное? Поэтому я уверовала в его отсутствие: нельзя верить в то, что не может доказать свое существование.

Пребывая в расстроенных чувствах, я была вынуждена бороться с лишними калориями, от которых мое тело определенно начало раздаваться. К такому положению вещей меня привело слишком частое участие в спорах «кто сможет съесть больше всего мороженого за один присест», поедание в больших количествах малиновых лакричных палочек и регулярное посещение «попкорновых вечеров», которые были визитной карточкой наших девушек-блондинок. Я ела печенье, пончики, шоколадное мороженое и сладости из магазина. Каждый съеденный кусок отзывался болью в моем сознании и еще сильнее лишал меня уверенности в себе. Учебные дни превратились для меня в не связанные между собой двадцать четыре часа, бóльшую часть из которых я поедала сласти, к чьему вкусу привыкла с детства.

Где-то глубоко внутри себя я понимала ту ситуацию, в которой оказалась: Барбара вела войну против «термитников в древесном мире». Эти «насекомые» вели подкопы под мой шаткий фундамент, «питаясь» ночными новостями, в которых показывали ребят вроде Элдриджа Кливера, подливающего масла в огонь ярости «Черных пантер» в период борьбы за гражданские права, и Джеймса Эрл Рея, не давшего осуществиться мечте Мартина Лютера Кинга. В новостях показывали сюжеты о том, как сжигают флаг моей страны, и об убийстве еще одного представителя семьи Кеннеди палестинцами. Студентки срывали с себя бюстгальтеры, борясь за свободу самовыражения без оглядки на пол. Американцы больше не доверяли президентам Джонсону и Никсону, а мое поколение подсело на травку, ЛСД и галлюциногенные грибы.

Во время учебы я поддерживала хорошие отношения со своими друзьями детства, и перед окончанием колледжа мы с тремя моими подружками договорились снять квартиру для выпускной вечеринки. Каждая из нас должна была внести четверть суммы за аренду старенькой, но очаровательной квартиры в Санта-Монике. Тем летом шестьдесят девятого года мы все чувствовали свободу от студенческой жизни, наших «приемных семей» и бурных свиданий.

При осуществлении этого плана мне пришлось столкнуться с нехваткой денег; к тому же все мои подруги были при машинах, а у меня ее не было. Изрядно нервничая, я поделилась своими переживаниями с «приемными родителями» Джорджем и Луизой, отвечавшими за братство «младших сестричек». Со своими «приемными родителями» я всю жизнь поддерживала дружескую связь, и тогда они помогли мне решить проблему с деньгами. В то время они жили в шикарнейшем районе Лос-Анджелеса – Вестсайде – и были лично знакомы с владельцем знаменитого еврейского ресторана «Деликатесы Зака» в Санта-Монике. Они посоветовали мне устроиться туда на работу официанткой или продавцом-кассиром. Ресторан располагался на пересечении Пятой улицы с бульваром Уилшир, а я жила на перекрестке Пятой и Сан-Винсент и могла легко добираться до работы на автобусе. Это было не бог весть какое спасение на ближайшие двенадцать недель, но я училась жить отдельно и независимо.

Впервые в жизни я осталась без родительского «комендантского часа» и без воспитательницы, которая в случае необходимости могла разнять своих воспитанниц. В нашем студенческом общежитии на одну большую душевую приходилось сорок девчонок, а сейчас у нас было две ванных комнаты на четверых. Самой старшей из нас был двадцать один год, и мы были ничем не обремененными студентками, которые собирались прожить три месяца совершенно беззаботно. Тогда мне казалось, что, несмотря на некоторые огорчения в жизни, весь мир принадлежит мне.

Моим первым приобретением стала форменная одежда, бóльшую часть которой я сшила сама на швейной машинке «Зингер», мысленно поблагодарив при этом школьные уроки труда. Результатом моих занятий кройкой и шитьем стал довольно милый наряд – нечто среднее между стилем хиппи и формой учеников частных школ. Такое облачение позволило мне, после того как схлынет утренняя толпа еврейских посетителей, приветствовать туристов и фланирующих в округе хиппи, которые забредали в наше круглосуточное заведение. В наряде, включавшем в себя кожаные малиновые туфли на каблуке и верхнее платье цвета лайма с вкраплениями розовых цветочков, я провожала посетителей к их стилизованным под пятидесятые годы столикам. Проводив гостей на место, я возвращалась в фойе, где продолжала отрабатывать жалованье улыбкой, от которой мои щеки постоянно уставали и болели. Иногда мне приходилось сидеть за стойкой с выпечкой нашего заведения и продавать ее посетителям. В такие моменты я обычно припрятывала несколько печенюшек для себя и наловчилась съедать их так, чтобы проходящий мимо меня хозяин ничего не заметил.

Самым лучшим моментом дня было обеденное время, и я с наслаждением лакомилась сокровищами еврейской кухни – мацой и яйцами, пастромой или грудинкой с квашеной капустой. В один из самых обычных дней в период праздников по случаю Дня независимости я, как всегда, сидела за стойкой и сокрушалась о своей неустроенной личной жизни. В этот момент подошел мой начальник и сказал:

– Тот большой парень, который все время к нам приходит, хочет с тобой поговорить.

Я была поражена тем, что кто-то, похожий на того неприятного типа с пляжа, чей образ преследовал меня все эти годы, попробовал назначить мне свидание. Но процесс обретения статуса замужней женщины с одновременным получением степени в колледже в следующем июне, как ни крути, требовал участия двух сторон.

Два в одном – Арнольд и я, 1969

Первые свиданья, 1969

Пока я в расстроенных чувствах доедала свой обед, над моим левым ухом кто-то произнес: «Ты есть такая сиксуальна, и я должен прегласить тебя на свидание».

Я обернулась на эти слова и где-то в глубине себя улыбнулась: это, определенно, был не тот «большой парень»! Но что это за создание Диониса, скажите мне на милость? Чьей настойчивости я должна поддаться? Какого-то вакханального гомосексуалиста? Тевтонского завоевателя? Пророка самого Аполлона? В тот момент, когда я взглянула в лицо ожившему герою мифов, меня охватило сильное влечение, очень похожее на то, в объятиях которого нашел свою смерть Нарцисс.

Офис губернатора Шварценеггера, 17 июня 2004 года

Во время нашей встречи Арнольд упомянул о том, что своими феноменальными успехами он обязан одному случаю, произошедшему с ним в детстве, после которого он почувствовал себя обманутым.

Заинтригованная таким заявлением, я поинтересовалась у него, про какой такой случай идет речь. Уж не про тот ли, когда родители отправили его в деревню, а сами вместе со старшим сыном Мейнхардом уехали в отпуск? Оказалось, что Арнольд говорил именно про него.

– Родители отправили меня в деревню к бабушке за пятьдесят миль от нашего родного города, а сами с моим старшим братом на две недели уехали в Зальцбург и Вену. Мне тогда было всего десять лет, и я не понимал, как родители могли так поступить со мной: сами поехали в отпуск, а меня отправили на два месяца к бабушке. Позже, правда, брат приехал ко мне, и мы до осени жили в деревне, но я так и не мог поверить, что они могли куда-то отправиться без меня. Тем не менее этот случай крепко засел у меня в голове и оказал на меня огромное влияние. Положительным моментом всей этой истории было то, что я приобрел ценный опыт: бегал босиком, занимался тракторами и лошадьми – в общем, жил свободной жизнью. Играл в реке, дрался с местной ребятней. И это дало мне волю, собственные желания и заряд энергии, которого в «нормальной жизни» просто нет.

Это как тот итальянский актер, который выиграл Премию Академии и побежал за ней прямо по рядам! Он всех благодарил за то, что у него было очень трудное детство, и здесь я полностью согласен с этим парнем!