Другие старики нагибались, брали землю в ладони, нюхали, словно бы лаская, сыпали с руки на руку. Кое-кто возражал, что в низинах снег, мол, ещё не сошёл, но потом все соглашались с Хифасуллой: завтра начинаем!
Услышав это, мальчишки скатывались с холма, неслись в деревню, с визгом растекались по улицам:
– Завтра выходим сеять!
Старики прямо с поля направлялись в правление колхоза, и едва не до полуночи горела там яркая десятилинейная лампа, слышались голоса.
На следующее утро, чем свет, народ длинной вереницей тянулся в поле. По традиции сев начинали аксакалы. В чёрных камзолах и белых рубашках, с лукошками на шее, они становились на межу; вокруг них, отпихивая локтями и кулаками друг друга, грудились мальчишки и девчонки. Женщины и старухи торопливо клали в лукошки аксакалов крашеные яйца и быстро отходили в сторону, чтобы не пропустить мгновения, когда коснётся борозды первое зерно. Если ты увидел, как первое семя легло на землю, значит, ты счастливо доживёшь до первых колосьев.
Махибэдэр тоже стояла с женщинами. Но глаза её следили не только за аксакалами, которые стояли в ряд, через две сажени друг от друга, прямые, надменные, как на параде. Поглядывала она на чёрную с синими узорами тюбетейку Исхака: взволнован ли он? Чувствует ли, какое это священное таинство – рождение хлеба?
От аксакалов отходят последние старухи. Сеяльщики поворачиваются лицом к солнцу, поднявшемуся уже к тому времени над розовой полоской горизонта, – дружно делают первый шаг по мягкой земле. Шершавые большие руки бережно, привычно черпают из лукошек пригоршни зёрен и широким жестом распускают в воздухе золотой веер. Мгновение – будущий хлеб лёг на землю. Катятся по бороздам вместе с зёрнами яйца – цвета перезрелой земляники; оранжевые, точно большое солнце в августовский туман; бордовые от луковой кожуры. Ребятня с радостным ором кидается подбирать их в подолы рубах, тюбетейки, картузы. Женщины утирают платками радостные слёзы, даже лошади, запряжённые в сеялки, переминаются с ноги на ногу и тревожно ржут, словно чувствуя волнующую важность момента.
А аксакалы всё шагают строгим ровным строем, на пашне остаются узорчатые следы лаптей. Подолы их новых камзолов распахнуы, точно крылья ласточек, а в небе звенят, заливаются жаворонки…
Но вот старики, разбросав последние зёрна из лукошек, выходят к меже, стряхивают землю с лаптей, дружно поздравляют друг друга. Теперь пошли сеялки. Лошади напрягают шеи, берут с места, и вот уже потянулись вслед за зубьями первые тоненькие ниточки.
– Пошла, пошла!
– Аллах поможет!
– На счастье! – кричат им вслед со всех сторон.
Парни-сеяльщики свистят во всю мочь, погоняя лошадей. Девушки-невесты, стоявшие до сих пор скромно в стороне, начинают петь всё громче и дружней. Не утерпев, вторят им тоненькими качающимися голосами и старухи, потупив глаза и растянув губы в ниточку, чтобы старики не заметили, что они поют.
Если же в такой день вдруг пойдёт дождь, то это к счастью. Ещё к большему счастью, если прогремит гром. Детвора начинает с визгом кататься по траве, старухи, придерживая руками подолы длинных платьев, тоже падают, катаются по земле. Первый гром – это благовест святого Хызыр-Ильяса! Если ты услышала собственными ушами первый гром и успела покататься по земле, тебя минует хворь, поостерегутся обижать домовые и водяные. Если ты собственными глазами увидела, как на грудь матушки-земли упала первая благодать, если умыл твоё морщинистое лицо первый дождь, – ты помолодеешь!.. И Махибэдэр тоже каталась по земле, проливая слёзы радости, а потом кидалась к сыну, покрывая поцелуями его голову.
Если бы жив был Нурислам, он тоже вместе с аксакалами бросал бы семена на землю, а после стоял, утирая чистым платком с лица и шеи трудовой заслуженный пот… Ну ничего. Может, Аллах позволит ей дожить до того дня, когда Исхак поедет сеяльщиком, а крашеные кусочки солнца будут собирать её внуки, дети Исхака… Так она мечтала. Она научила его всему, что знала сама, чему учат детей отцы и деды.
Не мочись в воду. Не плюй в огонь… Самое чистое, самое нужное, самое святое – огонь и вода. Предки всего живущего на земле. Плюнешь в огонь – отсохнет язык. Помочишься в воду – на том свете тебя заставят лизать горячую сковороду, чтобы ты вполне мог оценить в воспоминаниях вкус холодной чистой воды…
Не говори громко в лесу и в чужом дворе. В лесу вспугнёшь леших и птиц. Они покинут гнёзда, будут блуждать по свету, проклиная того, кто согнал их с насиженных мест. В чужом дворе подумают, что тебя не научила хорошим обычаям твоя родня.
Только, конечно, всего дороже, всего важней – это кусок хлеба. Есть хлеб на столе – есть в доме солнце и радость. Махибэдэр пережила на своём веку не один голод, помнила двадцать первый год, когда вместо хлеба ели сладковатую красную глину, и люди умирали, как мухи. Предки говорили: храни хлеб, завернув в чистую красную скатерть. Не бросай крошек. Режь каравай, прижимая его к груди…
Хлебная крошка… Однажды Хызыр-Ильяс, проходя по аулу, увидел старика, стоявшего на одной ноге. Святой удивился и спросил, почему аксакал избрал себе такую неудобную позу? Старик, показав на землю, сказал, что упала хлебная крошка. Найти её он не может, потому что уже слаб глазами, и вот боится наступить… Хызыр-Ильяс дал этому человеку и роду его радость до конца дней.
На всех полевых работах, едва подрос, был Исхак с матерью, слушал серьёзно всё, чему она его учила. Только, увы, чем старше становился Исхак, тем пристальней смотрел вокруг и начинал сам разбираться в жизни. Теперь он часто спрашивал мать, почему же это она говорит одно, а видит он совсем другое? Мать, например, твердила, что хлеб положен работающему. Но мальчик видел, что и неработающие едят, зачастую даже отхватывают куски получше.
И всё-таки её влияние, её труды дали свои результаты. Исхак поступил учиться в сельскохозяйственный институт. В этот день Махибэдэр, накинув на плечи свою лучшую шаль, два раза гордо прошлась по деревне из конца в конец: сын поступил учиться, будет агрономом, большим и нужным в деревне человеком…
Дочки нарожали детей и стали наперебой звать Махибэдэр к себе. Соседи, перечитывая вместе с Махибэдэр их слёзные письма, уговаривали старую: «Езжай и не сомневайся! Жить будешь, как у бога за плечами: чай с урюком пить да беляши кушать! Дочки твои обе добрые да ласковые, мы же помним их!»
«Старики говорили: если зять бранится, держись за ручку двери, если сын бранится, держись за люльку…» – отвечала Махибэдэр.
Когда Исхак поступил в институт, дочери перестали надоедать матери.
«Наверное, кончит братишка институт и заживёт с мамой в деревне, – подумали они. – Пускай, раз мама считает, что так ей будет лучше».
Мать ходила радостная, и нелёгкий крестьянский труд снова был ей не в тягость: скоро сын и будущая невестка подставят своё плечо, сменят старую. Но всё обернулось не так, как она ждала…
На последнем курсе Исхак выхлопотал себе практику в родном колхозе. Тогда тут председателем был избран Хусаин Муратшин, друг Исхака. Хусаин тоже обрадовался молодому специалисту, в работе председатель и практикант-агроном ещё больше сдружились. Махибэдэр повесила на окна своей лачужки белые занавески, стала надевать на улицу выходные платья. Но недолгой была её радость. Вышла у сына тут неприятная история, полетел и председатель. Разобиженный Исхак уехал доучиваться, да так и остался в городе. Звал Махибэдэр к себе, а дом велел продать.
Скучно было Махибэдэр одной, она даже подумывала всерьёз, не уехать ли ей к сыну, но всё же не решилась. Надо было подождать, пока он женится. Вдруг снохой окажется какая-нибудь капризуля, которая будет ссориться со свекровью по любому поводу?
Но Исках не спешил жениться. Миновали и двадцать семь лет, считавшиеся для мужчины последней гранью. Расстроенная, Махибэдэр отправилась к сыну в город. Расспрашивала соседей, плохо понимая по-русски: может, избаловался парень в городе, водит к себе разных дурных женщин, сегодня одну, завтра другую, потому и не женится? Соседи её утешили:
– Сын у вас очень скромный, сдержанный. Женщин у него не бывает.
Узнав о материнских расспросах, Исхак обиделся:
– Почему ты у меня не спросила, мама? Нехорошо по людям сплетни собирать.
– И у тебя спрашиваю: почему не женишься?
– Нет девушки, которая бы сильно понравилась. Понимаешь, мать? Нет такой девушки.
– Девушки нет? Да, как говорит старик Хифасулла, в наше время целый выводок девушек три копейки стоит.
– Мне таких не нужно.
Девушек нет?… Махибэдэр, выйдя на улицы Казани, только ахнула. Красивые разряженные девушки ходили по улицам косяками, как пёстрые рыбки в чистой струе ручья.
Махибэдэр ни с чем вернулась в деревню.
«Испортили Исхака!..» – решила она. И тяжёлый груз лёг на её сердце. Что-то проглядела она в сыне, вовремя не поправила, не наставила на верный путь – казнила себя Махибэдэр. Ведь и сейчас, когда сын работал, окончив институт, в таком месте, которое и назвать-то язык поломаешь, – он оставался для неё птенцом, по неосмотрительности её выпавшим из гнезда. Не научила птенца летать – её вина…
Обдумав всё так и эдак, взвесив «за» и «против», Махибэдэр решила в город не переезжать. Здесь она хозяйка, у неё свой угол, откуда её никто не прогонит, здесь она может говорить с людьми уверенно. Так что живи хоть в доме с сорока заплатками, сиди на одной воде с хлебом, а мать должна остаться матерью, не превращаться в прислугу на побегушках.
Вот в это самое время, когда мысли Махибэдэр кружились в водовороте тяжких раздумий, и сгорел её дом.
На следующий день в Куктау из района приехали какие-то люди, побродили с деловым видом вокруг сгоревших домов, составили акты, снова собрали погорельцев. Хусаин Муратшин много раз посылал к Махибэдэр рассыльного, только старая в правление не пошла. Хотела снова решить для себя, ехать ей или оставаться. Сыну она послала телеграмму.
В тот же день от Исхака пришла ответная телеграмма. В ней говорилось, что он очень огорчён случившимся и скоро сам приедет в деревню решать, что делать.
Когда девушка, разносившая письма, бойко прочла и перевела телеграмму, Махибэдэр, вытирая кончиком платка глаза, полные слёз, бросилась за печку. Хотела, как обычно, отсыпать «почтовой девушке» горсть орехов. И только споткнувшись о чужой медный таз, вспомнила, что она не у себя, а у своей подружки Зулейхи, и заплакала, запричитала в голос.
Девушка, чтобы не стеснять Махибэдэр, потихоньку ушла.
Огорчила Махибэдэр мысль, что встретиться с сыном придётся под чужой крышей. Сможет ли она с той же твёрдостью, как и раньше, сказать ему о том, что у неё на душе?
О проекте
О подписке