– Надгробный памятник?!

– Ну!

– Но я же еще… как бы это поточнее сказать? Немножко живой.

– Это сейчас ты живой. А кто знает, что будет завтра? Или даже через час? Лопнет какая-нибудь хренотень в голове – и привет. У тебя машина с мигалкой?

– С мигалкой.

– Вот! – обрадовался Фрол. – Выскочишь на встречку, как все вы привыкли ездить, а на тебя прет Камаз. И как? Ты только представь: взорвут тебя, подстрелят или еще что. Это я никому на хрен не нужен, а на серьезного бизнесмена всегда найдутся охотники. Уверен, что твои наследники закажут хороший памятник? А ну как решат сэкономить? И будешь лежать под цементом с мраморной крошкой с надписью «Спи спокойно, дорогой товарищ». Хорошо тебе будет? А так ты знаешь, что надгробие у тебя будет какое сам захочешь.

– Ты уже сколько пьешь? – поинтересовался Михеев.

– Не считаю. Вредная привычка. Сколько пью, столько и пью.

– А сколько не пьешь?

– Ох, долго. Часа три. Пока до твоего офиса добрался, пока ждал. Твоя вохра сначала и разговаривать не хотела.

– И когда эта светлая мысль пришла тебе в голову – когда пил или когда не пил?

– Да я уже давно об этом думаю. А к тебе пришел, потому что у тебя много знакомых бизнесменов. И все вы по краю ходите.

– Понимаю, понимаю, – покивал Михеев. – Ты сделаешь моё надгробие, я похвастаюсь перед друзьями, они захотят такое же. И ты пустишь это дело на поток. Наймешь бригаду, а сам будешь сидеть в офисе и стричь бабки. Так?

– Нет, с бригадой не выйдет, – вздохнул Фрол. – Придется вкалывать самому. Это всё же не ширпотреб, штучная работа.

– Что ты несешь, что ты несешь? – не сдержавшись, заорал Михеев. – Где это видано, чтобы живым людям заказывали надгробья?!

– Не скажи, – возразил камнерез. – Некрологи же пишут. Живым. В газетах на всех заготовлены некрологи. Я читал. Сегодня он отбросит коньки, а завтра утром уже некролог.

– Так то некролог! Сравнил!

– А какая разница? Только в материале. Там бумага, тут камень. И еще неизвестно, что прочнее. Бумага, бывает, все камни переживает. И ты же поставил памятник живому, – добавил Фрол, как бы удивляясь тому, что Олег Николаевич не хочет признать таких очевидных вещей.

– Какому живому? – не понял Михеев.

– Гольцову.

– С чего ты взял, что он живой?

– Я живого от мертвого отличаю на раз. Это просто. Жмуры по большей части молчат. А живые разговаривают. Бывают, что и они молчат, но это потому что говорить не хотят. Или не о чем.

– А с Гольцовым, значит, ты разговаривал?

– Как с тобой, – подтвердил Фрол.

– Где?

– На Ваганькове, на его могиле.

– Когда?

– Да сразу, как вы открыли памятник и свалили.

– О чем?

– Ни о чем, вообще. Об искусстве. В искусстве он ни хрена не понимает. О жизни. В жизни понимает. Про неё он хорошо сказал. К третьей половине жизни, сказал, много чего накапливается. Это я запомнил.

– Вот что, мастер, – решительно предложил Михеев. – Давай всё-таки выпьем. Мне будет легче тебя понимать.

– Как скажешь, ты хозяин.

Олег Николаевич открыл бар с разномастными бутылками:

– Выбирай. Виски? Коньяк?

– Да мне и водчонки хватило бы, – застеснялся Фрол.

– Водки не держим. – Михеев налил в хрустальные граненые стаканы «Хеннесси», чокнулся с камнерезом. – Будь здоров!

– И тебе не болеть.

– А теперь соберись и не пропускай подробностей, – попросил Михеев. – Почему ты уверен, что человек, с которым ты разговаривал на могиле Гольцова, и был Гольцов?

– Обижаешь, Олег Николаевич. Назвал меня мастером, а моему глазу не доверяешь. Он у меня полгода жил вот тут, – постучал Фрол по лбу. – Я узнал бы его в любой толпе. Врубился, правда, не сразу. Только когда он ушел.

– Какой он?

– Высокий, худой. Лицо как на памятнике, только уже не молодое. Если бы сейчас делать его, мрамор бы не подошел. Мрамор – он всегда молодит.

– Как одет?

– Да как? Обычно. Серая кепка, плащик – такой, сотни три на любой барахолке. Считаешь, гоню? – слегка оскорбился Фрол, заметив на лице Михеева ироническую усмешку.

– Ну почему? Верю, что говоришь то, что думаешь. Только человек, о котором мы говорим, если мы говорим об одном и том же человеке, в плащах с барахолки никогда не ходил. Не было у него такой привычки. Предпочитал Хуго Босса.

– Если разобраться, что такое привычка? – рассудительно заметил Фрол. – Следствие обстоятельств. Я тоже не всегда в кирзачах ходил. И ничего, хожу.

– Ну-ну, дальше? – поторопил Михеев.

– Да, считай, всё. Сказал, что не москвич, проездом откуда-то с северов. Но я так думаю, соврал. Не знаю зачем. Выговор у него московский, ни с чем не спутаешь. Что еще? Курил как-то странно, из горсти, обычно зэки так курят.

– Папиросы?

– Нет, сигареты. «Голуаз».

– «Голуаз»? – переспросил Михеев. – Уверен?

– Ну да. Угостил меня. Я так понимаю, Олег Николаевич, мое предложение тебя не зацепило? Насчет надгробия?

– Зацепило, – заверил Михеев. – Могу даже сказать – потрясло. Нужно подумать. Такие вещи с кондачка не решают. Давай-ка, мастер, еще по граммульке, да мне пора заняться делами.

– Наливай, – уныло кивнул Фрол. – Зря я, выходит, тащился через всю Москву. А я бы тебе хороший памятник сделал. Есть в тебе что-то наполеоновское, если ты понимаешь, о чем я говорю. С такими фейсами интересно работать.

Олег Николаевич только головой покачал. Похоже, этот псих верил, что Михеев двумя руками ухватится за его идиотскую идею, и теперь искренне огорчен. Он присоединил к бесхозной тысячерублевке еще несколько купюр, сунул их в карман рыжеватой куртки Фрола и похлопал его по плечу.

– Не расстраивайся. Общество всегда плохо воспринимает новые идеи. Не созрело. Ничего, созреет. До некрологов про запас созрело? Созреет и до надгробьев. Я вот о чем тебя попрошу. Про то, что ты разговаривал с Гольцовым, не нужно никому рассказывать. Могут неправильно понять.

– Не поверил, значит, – заключил Фрол. – Думаешь, померещилось спьяну? Так я в тот день был как стекло. Полгода не пил, страшное дело!

– Я-то верю, а другие могут и не поверить. И загремишь в психушку. Тебе это надо? Ценю, что ты пришел ко мне. Насчет своего надгробья не обещаю, но при случае порекомендую тебя тем, кому оно уже нужно. Сильную ты сделал работу. Я прямо обмер, когда ее увидел. За твою руку, мастер!

Фрол с достоинством опорожнил стакан, занюхал рукавом куртки. Михеев вызвал секретаршу.

– Проводите моего гостя.

Оставшись один, обессилено повалился в кресло. Даже трудные многочасовые переговоры не выматывали его так, как этот разговор. Разговор совершенно идиотский. Даже странно, как это камнерезу удалось Олега Николаевича в него втянуть. Какая-то чертовщина была в убежденности Фрола в том, что он разговаривал с живым Гольцовым.

Марина Евгеньевна напомнила:

– Через десять минут совещание по экономике.

– Перенесите на завтра.

– Что с вами, Олег Николаевич? Что-то случилось?

– Нет, всё в порядке. Просто немного устал.

– Вот не хотела я пускать к вам этого волосатого. Как знала. Он сумасшедший.

– Не будьте так строги к людям, – вяло посоветовал Михеев. – Все мы немного сумасшедшие. Каждый по-своему…

Сумасшедший. Это многое объясняло. Но не всё. «Голуаз». Георгий всегда курил эти французские сигареты. С тех пор, как они появились в Москве. Тысячи людей курят «Голуаз». Тысячи людей курят сигареты, как зэки – как бы из горсти, защищая их от дождя и снега. Так, как курил Георгий после четырех лет в лагере. Привык, да так и не отучился. Человек, с которым на Ваганьковском кладбище разговаривал камнерез, вполне мог курить сигареты «Голуаз», не такая уж это случайность. Он мог курить их, как бывшие зэки, мало ли в Москве бывших зэков. Но то, что он курил «Голуаз» так, как курят зэки – если и это была случайность, то какая-то редкостная, высшего порядка.

И было еще кое-что, что мешало Михееву стереть этот идиотский разговор из памяти, как стирают ненужный файл.

II

Звонку из Следственного комитета российской прокуратуры, который раздался несколько месяцев назад, жарким июльским днем, Олег Николаевич сначала не придал значения. Звонил следователь по особо важным делам Саша Кириллов, с которым Михеев был знаком еще с тех пор, когда он работал в Таганской межрайонной прокуратуре и имел чин юриста первого класса, что по армейским меркам соответствует званию капитана. За несколько лет сделал неплохую карьеру (не без помощи Олега Николаевича, оба это знали, но никогда не говорили об этом), стал подполковником юстиции. Они поддерживали доверительные отношения, иногда Михеев консультировал Сашу по сложным хозяйственным делам, в которых за долгие годы работы в серьезном бизнесе научился разбираться лучше любого юриста. Они давно уже были на «ты», Михеев называл Сашу по имени, а тот Михеева по имени-отчеству, потому что был младше его лет на десять.

– Олег Николаевич, не найдется у тебя немного времени, чтобы заехать ко мне? – спросил Кириллов.

– Что за вопрос? Конечно, найдется. Может, пересечемся в городе? – предложил Михеев. – Например, в «Пиноккио» на Кутузовском. У них, говорят, новый повар, из Италии. Там и поговорим.

– Не получится, – поскучнел Кириллов. – Нужно в конторе. Бывал у нас? Технический переулок, дом два. Это возле Лефортово.

– Найду.

– Не забудь паспорт, пропуск закажу…

Для любого предпринимателя вызов в СКП, даже в такой деликатной форме, не обещает ничего хорошего. Пока «мерседес» Михеева торчал в пробке в загазованном лефортовском тоннеле, он прикинул, с какой стороны можно ждать неприятностей. Вроде бы ни с какой. Было несколько дел в арбитраже, но ничего такого, за что мог бы уцепиться следственный комитет. Олег Николаевич успокоился.

Саше Кириллову было около сорока, но выглядел он неприлично молодо. Белобрысенький, небольшого росточка, хилого телосложения, с узким унылым лицом, словно пропитанным канцелярской пылью. Недокормленный студент-старшекурсник, а не следователь СКП по особо важным делам. Но жестоко ошибались те, кто по внешности судил о его характере. Среди знакомых Михееву милицейских и прокурорских мало кто мог сравниться с этим студентом по въедливости, он впивался в жертву энцефалитным клещом. Не забывал и своего интереса. Не сказать, чтобы это очень нравилось Олегу Николаевичу, но было удобно. Саша был из тех людей, с которыми можно договориться. Это всегда облегчает жизнь.

– Проходите, господин Михеев, – встретил он посетителя скучным казенным голосом. Олег Николаевич удивленно на него посмотрел. Саша подергал себя за ухо. Михеев кивнул: понимаю. – Будьте добры, паспорт. Внесем в протокол допроса ваши данные.

– В протокол допроса? – переспросил Михеев.

– В протокол допроса свидетеля.

Пока Кириллов тюкал двумя пальцами по клавиатуре ноутбука, Михеев осмотрелся. Кабинет маленький, недавно отремонтированный, но уже нестерпимо скучный, как все казенные места. Олег Николаевич давно уже привык к офисам с евроремонтом, с современной стильной мебелью. Оказавшись здесь, он словно бы перенесся лет на двадцать назад. Уже начало забываться, что бывают такие убогие письменные столы и громоздкие железные сейфы.

– Вот о чем я должен вас допросить, – начал Кириллов. – К нам поступила информация о том, что в 2002 году из ЗАО «Росинвест» было незаконно выведено активов на общую сумму в три миллиона восемьсот тысяч рублей, что подпадает под действие статьи сто пятьдесят девятой, часть четвертая, Уголовного кодекса. Мошенничество в особо крупных размерах. От пяти до десяти лет.

– Информация от кого? – перебил Михеев.

– Анонимная.

– Разве анонимки рассматриваются?

– Не принято. Но когда в них содержатся факты, делаем исключение. А этот аноним очень хорошо информирован. Генеральным директором ЗАО «Росинвест» в том году был господин Гольцов, он погиб. А вы исполняли обязанности финансового директора. Что вы можете рассказать следствию об этом преступлении?

– Уголовное дело возбуждено?

– Нет. Доследственная проверка.

– Разве такими делами занимается СКП, а не милиция? УБЭП или кто там еще?

– Кому поручили, тот и занимается. У нас приказы не обсуждают. Я слушаю.

Михеев безучастно пожал плечами.

– Даже не знаю, что сказать. Через меня проходили десятки операций. Не помню, чтобы у нас увели три миллиона.

– Три миллиона восемьсот тысяч рублей, – уточнил следователь. – Что по тогдашнему курсу составляло сто тридцать пять тысяч семьсот четырнадцать долларов.

Кириллов извлек из сейфа тоненькую папку.

– Посмотрите эти документы. Может быть, вспомните.

В папке было всего несколько ксерокопий – платежные поручения, банковские чеки на снятие налички, доверенность курьера на получение денег. Михееву понадобилось приложить огромные усилия, чтобы остаться спокойным и даже слегка равнодушным.

– Это ваша подпись на платежках? – тем же скучным казенным голосом спросил Кириллов.

– Нет, не моя, – твердо ответил Михеев. – Подпись подделана.

– А на доверенности курьера?

– Тоже не моя.

– Что ж, попробуем найти курьера. Кому-то же он отвез бабки. Тогда и узнаем, кто увел у вас три миллиона восемьсот тысяч рублей. Да так ловко, что вы даже не заметили. Посидите, я запишу ваши показания.

Следователь набрал на компьютере несколько фраз, вывел текст на принтер и положил листок перед Михеевым. «По существу заданных мне вопросов поясняю следующее. В связи с тем, что через меня в 2002 году проходило очень много финансовых операций, по прошествии стольких лет никаких подробностей дела я припомнить не могу. Предъявленных мне платежных документов я не подписывал. С моих слов записано верно, мною прочитано».

Михеев расписался. Кириллов вложил протокол в папку, убрал ее в сейф.

– Давайте отмечу пропуск. Спасибо, господин Михеев, за содействие. Я, пожалуй, вас провожу, а то заблудитесь в наших коридорах.

Когда вышли к стоянке служебных машин, на которой под солнцем сверкал черным лаком «мерседес» Михеева, Кириллов сказал:

– Ну вот, теперь можно поговорить.

– Слушают? – посочувствовал Олег Николаевич.

– Не исключено.

– Кто?

– Да кто? Собственная безопасность. Шизанулись с этой коррупцией, скоро в сортире видеокамеры поставят. А теперь скажи мне, Олег Николаевич, без протокола. Ты в самом деле об этом деле ни слухом, ни духом? Никаких подозрений?

– Без протокола скажу, – помедлив, решился Михеев. – Есть подозрения.

– Кто?

– Гольцов.

– Гольцов увел у самого себя бабки? – не поверил Кириллов. – Он же был хозяином фирмы. Смысл? Уйти от налогов?

Михеев усмехнулся.

– Налогов мы платили миллионы. С этих трех – мелочь, не о чем говорить.

– Тогда не понимаю.

– Его даже я не всегда понимал. Такой человек. Не знаю, для чего ему понадобились эти бабки. Но для чего-то понадобились. Плохо, Саша, если дело всплывет. Ему-то всё равно, а нам не всё равно. Репутация фирмы. Какой срок давности по этой статье?

– Десять лет.

– Значит, остался всего год?

– Год и четыре месяца, – поправил следователь.

– Можно потянуть?

– Всё можно. Кроме того, что нельзя. Но и это можно, только другая цена.

– Сколько? – прямо спросил Олег Николаевич. – И не говори, что не понимаешь, о чем я.

– Три миллиона восемьсот тысяч.

– Сколько?!

– Репутация фирмы того не стоит? Подумай, я не спешу. Только учти: завтра будет дороже. Сам понимаешь, инфляция. Будь здоров, Олег Николаевич, рад был тебя повидать.

Следователь небрежно пожал Михееву руку, оценивающим взглядом скользнул по «мерседесу» и скрылся в подъезде СКП. «Ну, студент! – злобно, но и не без некоторого уважения подумал Олег Николаевич. – Ай да студент! Своего не упустит!» Но он был доволен тем, как повернулся допрос. И только вечером до него дошло, что он предал Георгия Гольцова еще раз. Но тут же привычно успокоил себя: мне жить, а ему уже всё равно.

III

В памяти каждого человека с годами копятся воспоминания о самых стыдных эпизодах его жизни. Мелкие подлости в детстве, трусость в юности, выплывшее на люди вранье, предательства случайные или совершенные сознательно, по малодушию или вынужденно. В бессонницу (или с похмелья) поступки благородные почему-то помнятся мимолетно, а эти намертво оседают в памяти, как соли тяжелых металлов в костях.

К неполным пятидесяти годам у Олега Николаевича накопилось немало такого, о чем он запрещал себе вспоминать. И не вспоминал, оправдывая себя тем, что так сложились обстоятельства. Но историю о том, как он увел из фирмы друга три миллиона восемьсот тысяч рублей, никакими обстоятельствами было не объяснить, только собственной глупостью. И вот за эту глупость ему бывало мучительно стыдно. Когда она вспоминалась. Или когда, как сейчас, о ней напоминали.

Произошло это летом 1998 года, когда страна начала наконец-то оправляться от разрухи начала 90-х. Подмосковные поселки прирастали новыми постройками, сначала из силикатного кирпича, а потом и особняками с каменными заборами и черепичными крышами. Барахолки ломились от всяческого самострока, газеты пестрели объявлениями о всевозможных услугах – от изучения языков до ремонта квартир, купирования собачьих ушей и быстрой очистки дачной канализации. Крым наводнили отдыхающие из России, снять жилье было большой проблемой.

Тот год для «Росинвеста» был очень успешным. Самыми прибыльными были вложения в ГКО, государственные краткосрочные обязательства. Георгий приостановил все проекты, перевел освободившиеся средства в кэш и вбухивал их в ГКО с размахом, который осторожного Михеева поначалу пугал. Но всё получалось, ГКО давали до 240 и даже до 400 процентов годовых, это было похоже на чудо. Олег Николаевич и сам втянулся в эту азартную игру. И был очень недоволен, когда Гольцов вдруг приказал сбросить все бумаги. «Росинвест» от ГКО освободился, а Михеев свои бумаги придержал. Через два месяца грянул черный август 98-го. Дефолт. ГКО превратились в резаную бумагу. Михеев волосы на себе рвал, клял себя последними словами. Знал же, что Георгий никогда ничего не делает просто так. Неважно, прочувствовал он ситуацию или ему слил инсайдерскую информацию кто-то из друзей в правительстве или в Минфине. Важен результат. А результат такой: Гольцов наварил на ГКО четыреста тридцать миллионов долларов и успел переправить их в оффшор на Кипре, а у Михеева безнадежно зависли даже те деньги, которые он отложил на жизнь. Едва стало известно о дефолте, он кинулся в банк, но еще издали понял, что опоздал. Офис осаждала огромная толпа, а объявление на дверях сообщало, что банк закрыт по техническим причинам. То же творилось по всей Москве.