Вместо пролога

ПАМЯТНИК НА ВАГАНЬКОВСКОМ КЛАДБИЩЕ

С двадцатым веком Россия прощалась с облегчением и надеждой. Страшный был век. Как начался с национальной катастрофы, с революции и гражданской войны, так и закончился геополитическим катаклизмом – крахом СССР. А в середине? Будто ящик Пандоры открылся и высыпал на Россию все беды, мыслимые и немыслимые. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Но, слава Богу, проехали. Теперь всё будет по-другому. Кончились 90-е с их нескончаемым бардаком, старого алкаша Ельцина сменил молодой президент с крепкой рукой. Он наведет порядок. Вот, уже приструнил Чечню. Выпьем же за то, что мы перемогли проклятый двадцатый век. С Новым годом, с новым веком, с новыми надеждами на спокойную мирную жизнь!

В России никогда не умирала надежда.

14 сентября 2009 года на Ваганьковском кладбище в Москве был открыт и освящен надгробный памятник на могиле человека, имя которого не мелькало на страницах газет, но было хорошо известно деловым людям, связанным со строительным бизнесом и финансами. Он погиб год назад в авиакатастрофе «Боинга 737» в Перми в возрасте сорока восьми лет. Никто не знал, зачем его понесло в Пермь, никаких дел там у него не было. Когда его фамилия появилась в списке жертв катастрофы, сначала даже не поверили, что это он. Но в компьютере аэропорта сохранились его паспортные данные, а дежурная компании «Аэрофлот-Норд», которой принадлежал самолет, уверенно опознала его по фото: да, этот господин зарегистрировался на рейс и прошел на посадку. То, что от него осталось, отпели в храме Воскресения Словущего и похоронили в закрытом гробу.

Открытие памятника было приурочено к первой годовщине со дня его смерти.

Известно, что на Ваганьковском кладбище хоронят тех, кто по своему социальному весу не дотягивает до Новодевичьего, но все же весомее Троекуровского или Хованского. Но и тут своя градация: кто-то лежит рядом с Есениным и Высоцким, кто-то подальше. Место для захоронения погибшего выделили вдалеке от центральной аллеи, и людям, которые пришли почтить его память, пришлось протискиваться между могильных оград по траве и раскисшей глине. С утра моросило, вода копилась на листьях лип и берез, струйками плюхалась на зонты. В процессии было человек десять мужчин разного возраста, все в черных кашемировых пальто, с черными зонтами. Со стороны казалось, что по кладбищу ползет, изгибаясь между могилами, длинная черная гусеница, лоснящаяся от воды. Все были с букетиками гвоздик, а два молодых человека в конце несли тяжелый венок.

Возле надгробия, закрытого черной пленкой, их ждал коренастый мужичонка с нервным лицом в рыжеватой кожаной куртке и в камуфляжных штанах, заправленных в кирзовые сапоги с подвернутыми голенищами. Длинные седые волосы перехватывал кожаный ремешок, как у русских мастеровых. Это был известный среди московских камнерезов Фрол, человек небесталанный, но запойный в двух своих состояниях – когда работал и когда пил, третьего состояния у него не было. Он сидел на черной гранитной скамье, установленной перед могильной клумбой, окантованной гранитным поребриком. Такая же скамья была напротив. Они предназначались для тех, кто придет сюда скорбно помолчать о безвозвратной утрате. При появлении процессии он поднялся и встал возле памятника, ожидая знака снять пленку.

Черная гусеница подтянулась к могиле и обступила ее полукругом. В центре оказался грузный человек лет пятидесяти с брезгливым выражением на тяжелом лице с темными мешками под глазами. Его как будто всё раздражало: погода, измазанные глиной туфли, медлительность сопровождающих. Спросил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Священник?

Поспешно ответили:

– Облачается. Поторопить, Олег Николаевич?

Он недовольно посмотрел на часы и кивнул камнерезу:

– Открывай.

Фрол совлек пленку с надгробия и ревниво вгляделся в лица, пытаясь понять, какое впечатление произвело его творение.

Творение представляло собой глыбу белоснежного мрамора на черном гранитном постаменте. Из мрамора словно бы вырывалось лицо человека с грубоватыми чертами и с выражением несмиренности со своей зависимостью от бесформенности камня. Ему так и не удалось вырваться, но и то, что открылось, говорило о необычном, сильном характере.

На постаменте золотилась надпись:

ГЕОРГИЙ АНДРЕЕВИЧ ГОЛЬЦОВ

16.05.1960 – 14.09. 2008

Долго, исподлобья, как бы набычась, смотрел тот, кого назвали Олегом Николаевичем, на надгробие. Все в окружении застыли, не смея ни словом, ни лишним движением помешать тяжелому начальственному молчанию. Наконец, он сказал:

– Похож.

Молодые люди поставили к постаменту венок, расправили ленту с надписью «От команды «Росинвеста». Помним, скорбим», все положили на могилу цветы. Только Олег Николаевич остался стоять со своими гвоздиками, словно позабыв, что с ними делать. Он так и простоял все время, пока подоспевший молодой служитель храма Воскресения Словущего совершал чин освящения, побрякивая кадилом и окропляя надгробие святой водой. Он даже забыл снять шляпу, но никто не решился ему об этом напомнить. Лишь когда церемония закончилась, шагнул вперед, обнажил крупную лысоватую голову и произнес напряженным голосом:

– Георгий, друг! Сколько я себя помню, ты всегда был рядом. Даже сейчас я чувствую твое присутствие. Мы всегда с тобой, ты всегда с нами.

С этими словами положил на могилу гвоздики, нахлобучил шляпу и пошел прочь, не оглядываясь и не разбирая дороги. Черная гусеница поползла к выходу, извиваясь между могилами. Фрол увязался следом. Он ухитрился первым оказаться возле начальственного «мерседеса», услужливо открыл Олегу Николаевичу дверцу и почтительно поинтересовался:

– Всё было как надо?

– Ну?

– Бонус бы.

– Расчет получил?

– Получил, – со вздохом признался Фрол. – Уже давно.

– Свободен.

«Мерседес» уехал, за ним машины сопровождающих лиц. Фрол проводил их хмурым взглядом, пробормотал: «Суки!» Потом купил в палатке две фляжки коньяка «Московский» и побрел к могиле Гольцова, чтобы в одиночестве отметить окончание работы. Трудная было работа. Полгода он не выходил из мастерской, испортил три мраморных заготовки. Но всё же сделал то, что хотел. Сделал. Грех за это не выпить.

Но выпить в одиночестве не получилось. Еще издали Фрол увидел возле могилы какого-то мужика в кепке и сером плаще. Он сначала стоял, рассматривая надгробье, потом медленно обошел памятник и наконец сел на гранитную скамейку и закурил. Он был явно не из тех, из «Росинвеста», что отбыли здесь протокольное мероприятие. Но и на случайного прохожего не похож. Они все больше на центральной аллее, глазеют на знаменитостей. Если он забрел сюда в будний день, да еще в непогоду, значит были на то причины.

– Знакомый? – спросил Фрол, опускаясь рядом и деловито сворачивая крышку с первой фляжки.

– Можно сказать и так.

– Выпьешь?

– Нет, спасибо.

– А я приму… – Фрол выбулькал в рот полфляжки, занюхал рукавом. Прислушался к себе, оценил: – Хорошо. Когда долго не пьешь, сразу вставляет!.. Значит, знал его?

– Знал.

– Хорошо знал?

– Хорошо даже себя не знает никто.

– Тогда зацени, – с широким жестом предложил Фрол, не обратив внимание на неопределенность ответа. – Моя работа.

– Это я уже понял, – усмехнулся незнакомец и послушно посмотрел на надгробие.

– Ну, как? – поинтересовался Фрол. Не то чтобы его очень уж волновало мнение этого мужика, но был хороший повод поговорить о недавно законченной работе. Сам он не сомневался, что изваял шедевр, но уверенность была еще не очень твердая, податливая, как сырая глина. Поэтому Фрол бьл открыт для чужих оценок. Лучше для восхищенных, но можно и просто для одобрительных. А кому не нравится, шли бы вы со своим мнением в жопу, много вы понимаете.

– Похож, – помедлив, сказал незнакомец.

– Да что вы, как сговорились! – разозлился Фрол. – Похож, не похож! Разве в этом дело?

– А в чем?

– Ни хера ты не понимаешь в искусстве! Образ – вот в чем! Есть образ – искусство. Нет – трэш. Мусор, если тебе так понятней.

– Пожалуй, есть, – согласился незнакомец. – Таким он был в первую половину жизни.

– Каким?

– Да вот таким, – кивнул незнакомец на памятник. – Ничего не боялся.

– А во вторую?

– Уже не таким.

Фрол опорожнил фляжку и сунул ее в карман. Потом выбросит. Не в его правилах было свинячить на кладбище.

– И то верно, – подумав, сказал он. – Я все больше работал по его фоткам в молодости. Вдова дала. Странная дамочка.

– Почему странная?

– Да как? Вроде переживала, а на открытие памятника не пришла. Сигареткой не угостишь? Вообще-то я не курю, только иногда, когда выпью.

Корявыми, с каменными мозолями пальцами деликатно взял сигарету из иностранной пачки, прикурил от зажигалки незнакомца. Одобрил:

– Крепкие… Слушай, мужик, я мог тебя где-то видеть?

– Нет. Я даже не москвич, здесь проездом.

– Откуда?

– Издалека, с северов.

– А почему мне твой фейс кажется таким знакомым?

– Понятия не имею. Дежавю – ложная память. Мне пора. Приятно было познакомиться.

– Да посиди, – попросил Фрол. – Хоть поговорить с человеком. Это ты хорошо сказал: первая половина жизни, вторая половина жизни. Я когда выбиваю черточку… ну, эту вот: год рождения – год смерти, меня иногда поманивает выбить еще одну: год рождения, год смерти и еще черточка. Третья половина жизни. Как бы человек её прожил? Что бы делал?

– Интересный вопрос. Отдал бы долги, которые не успел отдать. Получил бы долги, которые не успел получить. Заставил бы оплатить все счета. К третьей половине жизни много чего накапливается. – Незнакомец надвинул на глаза кепку и встал. – Пойду, дела. Будь здоров, мастер. Удачи тебе.

– И тебе.

– Спасибо. Удача мне бы не помешала.

Фрол поглядел ему вслед, ополовинил вторую фляжку и осмотрел надгробие как бы посторонним взглядом. Будто не он извлекал из бесформенного мрамора образ этого человека, а кто-то другой. С удовольствием отметил: добротная работа, без дураков. И вдруг замер. Да вот где он видел этого мужика! Вот почему его фейс показался таким знакомым! Он же прожил с ним целых полгода!

Ну да, те же резковатые черты лица, то же выражение упорства, над которым он столько мудохался, чтобы передать его в камне. Лицо, правда, уже не молодое, жизнь хорошо по нему проехалась, подсушила, уложила резкие складки в углах рта. Но тот же взгляд, та же неукротимость. Так вот зачем он пришел на Ваганьково: посидеть у своей могилы!

«Ну и дела!» – ошарашенно подумал Фрол, в рассеянности прикончил фляжку и долго еще сидел у надгробия, размышляя о превратностях жизни.

На кладбище всегда хорошо думается о жизни.

Глава первая

У ГРЕХОВ ДЛИННЫЕ ТЕНИ

I

Со дня открытия памятника Гольцову прошло уже два меяца, а Олег Николаевич Михеев, генеральный директор ЗАО «Росинвест», всё никак не мог избавиться от тяжелого чувства, которое оставило у него это действо. Действо по сути своей формальное, ничего не означающее кроме того, что оно означало: в годовщину гибели Георгия на его могиле был открыт памятник. Вот и всё. Михееву не в чем было себя упрекнуть, он сделал всё, что от него зависело. Пробил в московской мэрии место на престижном Ваганьковском кладбище, а это было очень непросто, заплатил чертову уйму денег за надгробие. Надгробие получилось впечатляющее. Олег Николаевич замер, когда с мрамора соскользнула черная пленка. Словно бы Георгий на мгновение ожил. Впечатление было гораздо сильнее, чем на похоронах. Тогда был просто закрытый гроб в венках, свечи, золотые ризы настоятеля храма Воскресения Словущего. И было, чего греха таить, чувство облегчения. Со смертью Георгия будто исчезла радиация, невидимая, но опасная для всех, кто его окружал. Своей энергией и склонностью к риску он создавал вокруг себя атмосферу постоянной напряженности, будто стоишь рядом с трансформатором чудовищной мощности. В молодости это увлекает, а на пятом десятке хочется чего-то поспокойнее.

И вот трансформатор умолк, стало тихо.

Причину своего настроения Олег Николаевич попытался найти во внешних обстоятельствах. Не пришел никто из правительственных чиновников, многие из которых называли себя друзьями Георгия. И когда-то были друзьями. Михеев сам обзванивал всех и уверял, что никакой прессы не будет. Не рискнули. Ну, этого следовало ожидать, последние годы у Георгия была репутация человека, от которого лучше держаться подальше. Не пришла вдова. Тем самым дала понять, что не желает иметь с Михеевым ничего общего. И хорошо, что не пришла. В ее присутствии Олег Николаевич чувствовал бы себя напряженно. Слишком много между ними накопилось такого, о чем лучше не вспоминать. Так что и не в этом дело. А в чем?

По складу характера Михеев не был склонен к рефлексии. Если в твоем холдинге три десятка самых разных бизнесов от домостроительных комбинатов до банков и от нефтепереработки до патронного завода, тебе некогда копаться в душевных переживаниях. Олег Николаевич и в юности не особо расстраивался, когда его динамили знакомые девушки. Парень он был видный, спортивный, хотя никаким спортом не увлекался. Это сейчас набрал килограммов двадцать лишнего веса. Не красавец, но с внешностью добродушной, вызывающей доверие. С этой не вышло, выйдет с другой. Искренне не понимал, как можно из-за такой ерунды впадать в черную мерихлюндию и доставать друзей разговорами о том, что он жить без нее не может, к чему был склонен Георгий. Можешь. Еще и как можешь. Георгий злился: «Ты толстокожий, как бегемот!» В ответ слышал: «А ты псих». То, что Георгий называл толстокожестью, Олег Николаевич всегда считал признаком своего душевного здоровья, и обнаружить в зрелые годы, что и ты подвержен заразе неврастении – это было неприятным открытием. Но хуже было другое.

На открытии памятника Гольцову Олег Николаевич сказал, что он и сейчас чувствует присутствие Георгия в своей жизни. Ну, сказал и сказал, нужно же было что-то сказать. Но позже, пытаясь разобраться в себе, понял, что эти слова вырвались не случайно, что он вслух произнес то, в чем не хотел признаваться даже себе. Да, даже сейчас, через год после гибели, Гольцов в его сознании был так же реален, как бывает реален начальник, даже если его нет рядом. Он может быть в командировке или отдыхать на Бали, но он есть и с ним нельзя не считаться.

Эта мысль появилась у Олега Николаевича во время совещания с юристами. Ситуация была очень сложная. Речь шла о фармацевтической фабрике на юго-западе Москвы. Существовала она с середины 50-х годов прошлого века и долго была в ведении Министерства обороны. После 91-го года военные от фабрики отказались, госзаказы, обеспечивающие спокойную безбедную жизнь, кончились, фабрику отпустили в свободное плавание по бурному морю российской рыночной экономики. Генеральным директором был известный ученый-биохимик, действительный член Российской академии наук Владимир Федорович Троицкий. После акционирования фабрики сначала у него был блокирующий пакет, потом он скупил у рабочих их акции и довел свою долю до восьмидесяти процентов. Под залог части акций взял кредит, заключил соглашение с канадским фармацевтическим концерном «Апотекс» и стал выпускать лекарства по их лицензии. Но лекарства продавались плохо, фабрика еле сводила концы с концами. Года три назад Троицкий решил модернизировать производство и взял новый кредит в 40 миллионов долларов в «Альфа-банке». Но с модернизацией не получилось, деньги потратили без толку, и возвращать кредит было не из чего. Михеев заранее выкупил долг фабрики и, выждав подходящий момент, предъявил к оплате. Все шло к тому, что будет начата процедура банкротства и фабрика отойдет «Росинвесту». Ценность представляла не фабрика, а шесть гектаров бешено дорогой московской земли. Если построить на ней торговые центры и элитное жилье, прибыль зашкалит на тысячи процентов.

Но когда всё уже было на мази, фабрикой заинтересовалась фирма «Интеко», принадлежавшая жене московского мэра Батуриной. Михееву предложили переуступить долг. Правильнее даже сказать – приказали. Это была наглость, свидетельствующая о том, что «Интеко» не ожидает от какого-то «Росинвеста» и попытки сопротивления. Связываться с всемогущей Батуриной было опасно, но и смириться Михеев не мог. Вот тогда он и подумал: а как бы поступил в этой ситуации Георгий? Сама эта мысль говорила о том, что он так и не освободился от влияния друга. Сознавать это было неприятно, даже болезненно. Примерно так, с раздражением, реагирует ученый, сын всемирного известного ученого, когда ему напоминают об отце.

Олег Николаевич прервал совещание и перешел из кабинета в комнату отдыха. Утопив грузное тело в велюровом кресле, долго сидел с закрытыми глазами. Неплохо бы сейчас принять на грудь граммов сто чего-нибудь покрепче. Но он сдержался. И так последнее время стал слишком много пить.

В дверь постучали. На пороге появилась секретарь Марина Евгеньевна, сухопарая дама лет сорока, которую Михеев ценил за точность и исполнительность.

– Извините, Олег Николаевич…

– Что у вас?

– Позвонили с вахты. Там какой-то скульптор хочет вас видеть.

– Скульптор? – удивился Михеев. – Какой еще скульптор?

– Его зовут Фрол. Говорит, вы его знаете.

– А, камнерез! Чего ему?

– Не сказал. Уверяет, что по делу.

– Знаю его дела… – Михеев извлек из бумажника тысячерублевую купюру. – Передайте ему. И пусть гуляет.

Минут через десять, которые понадобились ей, чтобы спуститься со второго этажа на первый и подняться обратно, Марина Евгеньевна вернулась в комнату отдыха и положила банкноту на стол.

– Не взял. Говорит, у него к вам важное дело.

– Фрол не взял деньги? – не поверил Олег Николаевич. – Не может такого быть. Значит, дело действительно важное. Проводите его ко мне.

– Сюда? – почему-то испугалась Марина Евгеньевна.

– Не на вахту же мне идти. Что вас смущает?

– Он… как бы это сказать…

– Не во фраке? Ничего, выдержу.

Когда камнерез был впущен в комнату отдыха, Михеев сразу понял, чем была вызвана реакция секретарши. Он был в той же рыжеватой кожаной куртке, что и на кладбище, с тем же кожаным ремешком на лбу, придерживающим длинные седые волосы, только вместе камуфляжных штанов в кирзовые сапоги с подвернутыми голенищами были заправлены линялые джинсы, а на шее болталась голубенькая косынка, призванная заменить галстук. Кирзачи на дорогом ковре ввергли бы в панику любую хозяйку. Хорошо еще, что они были вымыты и даже слегка начищены.

– Да ты, брат, прибарахлился, как на светский прием, – заметил Михеев.

– Знал, куда иду, – ответил Фрол. – Здорово, Олег Николаевич. Правильно, что велел пустить, не пожалеешь.

– Выпить хочешь?

– Всегда. Но сначала дело. Современный человек никогда не мешает дело с удовольствием. И всегда различает, что дело, а что удовольствие.

– Да ты философ! – засмеялся Михеев.

– Такая профессия, располагает к размышлениям, – согласился Фрол. – Так вот, о деле. Как ты насчет того, чтобы заказать свой надгробный памятник?

– Как?! – изумился Михеев. – Тебе?

– А кому? Ты мою руку знаешь.