– Мне кажется, я знаю, почему ты здесь, – молвил Александр, когда юноша устроился в кресле напротив него. – Твои родители многое объяснили мне в письме, и я знаю, что ты ничуть не рад своему приезду сюда, но, видишь ли, ты здесь, и с этим едва ли можно что-то поделать. Следовательно, я бы хотел сказать тебе кое-что не совсем приятное, что, возможно, сильно разозлит тебя и приведет в бешенство. Насколько я понимаю, ты сломлен горем, которое постигло твою младшую сестренку? Да, это весьма печальное событие. В слепоте, безусловно, нет ничего хорошего, и ты, как ее брат, конечно, возомнил, что должен был ослепнуть вместо нее… – его голос звучал как-то сухо, равнодушно, почти насмешливо, и Антон все больше сердился, внимательно глядя на него. – Так вот, я заявляю, что своим самоотречением ты жестоко унизил сестру и, кроме того, лишил всякого смысла собственную жизнь. Судя по твоим недоуменным глазам, ты не вполне меня понимаешь. Что ж, я поясню: когда с кем-то из близких случается беда, жалость по отношению к ним – грех, которому нет прощения. Почему? Да потому что жалость – признак бессилия и никчемности. Люди, которых жалеют, теряют всякую возможность достичь успеха, такие люди становятся бесполезными по воле тех, кто проявляет к ним жалость. Иными словами, жалость – это смерть. Жалея свою сестру, ты убиваешь ее. Твое сознание, уверенное в том, что ее ждут бесконечные страдания, разрушает ее жизнь. Ты, конечно, можешь мне не верить, но это так, и, в конце концов, каждому придется познать силу этого закона. Но твое отношение относительно сестры еще не так ужасно по сравнению с тем, как ты поступаешь с собой. Знаешь ли ты, что бывает с теми, кто отрекается от своего дара жизни? Знаешь ли ты, что означает твоя жизнь? Ответ заключен в самом вопросе. Твоя жизнь означает только то, что она твоя. Твоя. И больше ничья. Отдать ее кому-то – значит предать ее. Вверить ее в чью-то власть – значит отказаться от нее. Посвятить ее чьему-то горю – то же самое. В конечном итоге, все терпят поражение. И тот, кому отдают жизнь, и тот, кто отдает. Мои слова прозвучат бессердечно, если я выскажу мнение, что тебе не следует жалеть свою сестру, правда? Я не стану этого говорить. Я лишь замечу, что ты вполне в силах защитить малышку Симу, но защитить только от себя. От своей жалости. Ты можешь сделать ее счастливой, несмотря на то, что она слепа, но как – ты должен понять сам. И помимо всего прочего, ты должен хорошенько усвоить, что никакие обстоятельства, даже самые беспощадные и разрушительные, не могут влиять на твою жизнь. Потому что твоя жизнь, Антон, только твоя и, скажу больше, двигаться по направлению к счастью – вовсе не желание, мечта или надежда – это прямая обязанность каждого человека. Потому что Бог, создавший нас, есть радость, и те, кто отвергает это чувство ради кого бы то ни было – противники Бога.

Тут он замолчал и, весело улыбнувшись, устремил свои живые глаза на Антона:

– Ох, вижу, ты в изумлении. Наверное, тебя только что посетила мысль, в своем ли я уме, не так ли? Скорее всего, ты думаешь, что я какое-то бесчеловечное, подлое, отвратительное существо, лишенное искренних чувств? Хм, ничего удивительно. Мало кто в этом мире хорошенько понимает меня. Ты можешь думать, как угодно, Антон, но помни: чужое горе не приносит счастья, а отказ от стремления к счастью – есть предательство жизни. Думаю, со временем ты привыкнешь к академии, – совершенно неожиданно перескочил он на другую тему, – у нас довольно весело, но даже если и возникают трудности, мы всегда имеем возможность их устранить. Кроме того, хочу предупредить, что в этом заведении больше всего приветствуется дружественность, здоровое уважение воспитанников по отношению к учителям и друг другу, поэтому, Антон, я бы советовал тебе подавить твои мятежные замыслы и вести себя, во всяком случае, скромно и почтительно; будь уверен, неосмысленные, бунтарские выходки нисколько не облегчат твою душу, но напротив, отяготят ее и, к тому же, сделают совершенно одиноким. Академия графа Мирослава прививает ученикам хладнокровие, рассудительность и желание совершенствовать свои духовные качества, а также развивать новые. Мне думается, ты заслуживаешь почтения, но здесь нужно вести себя благородно всегда, а не только по настроению. Здесь вырастают могущественные личности, а не бездуховные, ослепленные своими внутренними глупостями, бессмысленные создания. Возможно, ты являешься самым знатным из учеников, но, поверь, это не имеет никакого значения. Здесь имеет значение только то, кем ты являешься внутри. – Он снова лучезарно улыбнулся. – Что ж, не буду больше тебя задерживать. Все, что я сказал, по сути, не имеет смысла, но, я полагаю, со временем ты вспомнишь мои слова, но уже с определенным пониманием. Ты можешь идти, Бель проведет тебя в комнату.

С этими небрежными словами он схватил какую-то книгу и, что-то радостно напевая, принялся читать в том месте, где была согнута страница. Надо заметить, вся его фигура излучала такую солнечную, безраздельную радость, такое изумительное, проникновенное тепло, что на него было странно смотреть. Когда Антон только вошел сюда, ему показалось, что господину Александру не меньше сорока лет, теперь же он пришел к выводу, что ему не более двадцати пяти, таким свежим, радостным и сияющим он казался. И больше всего изумляло то, что эта радость была совершенно искренней и неподдельной, а вовсе не лживой и притворной. Глядя на него, Антон очень остро осознал: это самый счастливый и удовлетворенный человек на свете. Уже стоя на пороге, юноша вдруг обернулся и мрачно проговорил:

– Вы сказали, что чужое горе не приносит счастья, и я не могу с этим поспорить. Вот только Сима мне не чужая. Она моя родная сестра, она часть моего сердца.

Александр поднял глаза от книги и, прищурившись, мягко спросил:

– Скажи, ты знаешь, о чем она думает каждую промелькнувшую секунду?

Антон недоуменно пожал плечами:

– Ну, нет, конечно.

– Тогда ты не имеешь права утверждать, что она часть твоего сердца, – невозмутимо ответил ректор. – Ты знаешь только свои мысли, свое сознание, а сознание – это и есть наше символическое сердце. Ты – это ты, она – это она. Вы – не одно целое, вы – два индивидуальных существа, и у каждого свои мысли, желания и мечты. И если один будет жить ради сознания другого, то, сам не заметив, уничтожит свое собственное сознание. И тогда он, если говорить откровенно, покончит с жизнью, хотя и физически не умрет.

– Сима – моя родная сестра, – с каким-то ожесточенным упрямством повторил Антон, – вы считаете, мне должно быть безразлично, что она ослепла?

Александр невозмутимо улыбнулся:

– Вовсе нет, мальчик. Как раз теперь ты должен быть радостнее и счастливее, чем когда бы то ни было.

– Что? Как я могу быть радостным, когда она так несчастна?

Ректор перегнулся через стол и, сильно прищурив глаза, сосредоточенно взглянул на него:

– А это, Антон, загадка, которую тебе предстоит раскрыть, пока ты находишься в академии.

Сказав это, он вновь откинулся в кресле и с самым пристальным видом уставился в книгу. Таким образом, он дал понять, что разговор окончен и, как бы Антон не настаивал, он больше не вымолвит ни слова. Юноше ничего не оставалось, кроме как, пылая гневом, удалиться. Он решительно не понимал Александра, его слова казались ему бессмысленными и жестокими, лишенными если не здравого смысла, то человечности – определенно.

Конечно, изумительная жизнерадостность ректора сильно удивила его, но на этом, в сущности, все и заканчивалось. Странные таинственные слова не затронули сердца Антона, и, в конце концов, после долгих утомительных размышлений, он заключил, что Александр и в самом деле малость не в своем уме, что вполне объясняло фееричность его умозаключений, а также беспричинную детскую радость, в которой он, по-видимому, пребывал изо дня в день. Это мнение, конечно, трудно было назвать беспристрастным, но Антон твердо его держался, полагая, что это необходимая мера, способная оградить от помешательства его самого. А заявления, полностью противоречившие его собственным взглядам, он никак не мог считать здравыми и заслуживающими серьезного внимания.

Комната, предназначенная ему, оказалась очень скромной и уютной. Здесь было множество пустых книжных полок, которые ему предстояло заставить, большой деревянный стол, пухлое кресло, маленький диванчик у стены и застеленная светлым покрывалом узкая кровать. Все было очень опрятно, аккуратно и удобно, но вовсе не так роскошно, как можно было ожидать от прославленной академии. Окна комнатки выходили на лес, блестевший в лучах заходящего солнца оранжевыми отсветами.

Далеко впереди Антон увидел небольшую поляну, совсем открытую и незащищенную, казавшуюся какой-то раненной и голой посреди обширного, простирающегося во все стороны, могучего леса. Эта поляна производила весьма удручающее впечатление и являлась как будто воплощением тоски и одиночества. Но в то же время ее открытое пространство вызывало чувство облегчения, порожденное мыслью, что не только ты одинок в этом мире. Впрочем, едва ли ее одиночество можно было назвать печальным или унылым. Оно, скорее, излучало гордость и благодатное чувство независимости.

Антон долго стоял у окна, глядя на эту одинокую равнину и, в конце концов, почувствовав сильную усталость, отправился спать. Необъяснимые слова ректора, странные, неведомые ему размышления, острая тоска, вызванная мыслями о сестре – все это навеяло на него тяжелый, мучительный сон, не придающий ни сил, ни отваги. Он находился в каком-то среднем состоянии между сном и бодрствованием и во всякую минуту мог встать, не испытывая особых затруднений. Его душила мрачная злость, обращенная чуть не на весь свет, которую он никак не мог подавить, да и, по правде говоря, не сильно старался.

Антон был очень несчастен, и его сердце, переполненное грозными планами, мучило его вплоть до самого рассвета, который, несомненно, наступил гораздо позже, чем следовало бы. Во всяком случае, ему так казалось, и ничто не могло изменить его мнение. Ранним утром, поднявшись с кровати в полном бешенстве, изнурении и отчаянии, Антон был настроен бунтовать.

Старшие ученики занимались в просторном, ярко освещенном зале, окна которого, отделанные искусными витражами, сияли так весело и ярко, что на них приятно было смотреть. Солнце встало совсем недавно, но его ранние лучи оказались необыкновенно теплыми и ласковыми, какими довольно редко бывают в октябре. Кое-где окна были открыты, и ученики могли наслаждаться то и дело проносившимся по залу теплым ветерком. Вот только сегодня утром их внимание было приковано к совсем другому явлению.

Многие с удивлением и недоумением оглядывались на красивого, темноволосого парня, с самым безразличным и отрешенным видом глядевшего в сторону окна. Сам воздух вокруг него как будто исходил презрением, а суровое, точеное лицо выражало холод, упрямство и явное высокомерие. Он сидел отдельно от других, за самым последним столом и, в отличие от всех прочих воспитанников, не обращал ровно никакого внимания на пожилого учителя, господина Ювеналия. Это, конечно, был Антон Миронов, наследник одного из самых знатных родов королевства; красивый, талантливый юноша, сломленный горем и горячо ненавидящий свое безвольное положение.

Он не смотрел на учителя, ровно ничего не записывал и, кажется, ничуть не смущался того, что некоторые ученики поглядывали на него с откровенным негодованием. Ему было решительно наплевать, что о нем думают, и какое неблагоприятное впечатление он производит. Его это нисколько не волновало.

Господин Ювеналий, конечно, вскоре заметил его неуважительное поведение, но, надо заметить, этот веселый, круглый старик был таким добродушным, безобидным и мягкосердечным, что ему и в голову не приходило сделать ему замечание или как-то надавить на него, поэтому он испуганно молчал, надеясь, что мальчик постепенно оправится и сам осознает, что его позиция не слишком-то благочестива.

Вероятно, ни одному ученику академии ни разу не довелось услышать, чтобы господин Ювеналий на кого-то повышал голос, или, во всяком случае, выглядел разгневанным и сердитым. Это, несомненно, было самое доброе, мягкое, безобидное существо на свете, не способное обидеть и муху. Он был до того чистосердечен и наивен, что воспитанники, мгновенно распознававшие его бесхитростную натуру, не находили в себе решимости пользоваться этим и, напротив, искренне любили его, не в силах учинять ему какие-то подлости. Он все ждал, что Антон вот-вот просветлеет и решит принять участие в занятии, но спустя полчаса, удостоверившись, что никаких просветлений быть не может, осмелился предпринять попытку разговорить хмурого паренька.

Улучив подходящий момент, когда шло совместное обсуждение – ученики с большим энтузиазмом принимали в нем участие – господин Ювеналий робко спросил:

– Интересно, а что думает по этому поводу господин Миронов?

Повисла напряженная тишина. Все тут же повернулись к нему, с каким-то мрачным недоверием ожидая, что же он ответит. Антон неохотно взглянул на учителя и, заметив его беспомощное стремление хоть как-то помочь ему, сухо сказал:

– Ничего не думаю.

Разговор шел об известном литературном произведении, которое было Антону отлично знакомо, но он не имел ни малейшего желания сознаваться в этом и принимать образ покорности. Господин Ювеналий с беззащитным видом уставился на него:

– Правда? Но у вас ведь должно было сложиться хоть какое-то мнение, разве нет?

– Нет.

Круглое, беззлобное лицо старика некоторое время выражало полное отчаяние, но внезапно он просиял и, учтиво улыбнувшись, неуверенно спросил:

– А может, вас интересует что-нибудь другое? Наверняка, вы прочли множество книг, и вам хотелось бы обсудить некоторые из них. Или задать какие-то вопросы, касающиеся литературы? Я уверен, есть хоть что-нибудь, что могло бы заинтересовать вас. Правда ведь, есть?

У него была трогательная привычка склонять голову на бок, когда он чувствовал тревогу или неуверенность; в такие моменты его чистосердечное, благожелательное лицо становилось совсем наивным и даже немного глупым. Видя, что этот человек не заслуживает ни суровости, ни резких слов, Антон несколько более мягким тоном проговорил:

– Боюсь, ничто не может заинтересовать меня.

Его нимало не беспокоило, что при этих словах кое-кто из воспитанников почувствовал к нему сильную неприязнь, если не сказать раздражение, так как его обращение с господином Ювеналием, которого все искренне любили и уважали, трудно было назвать почтительным – Антона это совершенно не волновало. Он ничуть не нуждался в друзьях и был убежден, что вполне освоится в академии без всяких помощников.

– Но как же так? – растерянно заметил учитель. – Я вовсе не хочу давить на вас, но, видите ли, вам, похоже, очень скучно, а это решительно недопустимо. На моих занятиях никому не должно быть скучно, разве нет?

Это его «разве нет» он, очевидно, произносил неосознанно, как бы стараясь уверить в этом самого себя. Тут он заметил, что Антон отстраненно смотрит в окно, как будто не слыша его слов, и на несколько минут крепко призадумался.

Ученики в это время тихо переговаривались, изливая друг другу свое возмущение и с самым рассерженным видом поглядывая на виновника появившихся затруднений. Спустя какое-то время господин Ювеналий тряхнул головой, словно отгоняя какие-то неприятные мысли, или, наоборот, укрепляя их в памяти, простодушно улыбнулся и с жаром сказал:

– Я знаю, что может представлять для вас настоящую находку, господин Антон.

Юноша устало и недовольно взглянул на него:

– Просто не обращайте на меня внимания, профессор.

– Я не могу смотреть, как вы грустите и унываете, это, понимаете ли, мне не под силу. Вот почему я открою вам, так же, как и всем остальным ученикам, древнюю историю, заключенную в стенах этого замка. Эта история, наверняка, придется вам по душе, потому что ее нельзя назвать ни мифической, ни сказочной, хотя она и передается из поколения в поколение, как неосуществимая легенда. Ну что, хотите послушать?

Большинство учеников тотчас грянули дружное «да!», но Антон лишь утомленно пожал плечами. Видимо, господину Ювеналию этого было вполне достаточно, потому что он, не мешкая, торопливо заговорил:

– Я, конечно, не стану рассказывать слишком долго, потому что нисколько не желаю утомлять вас, но поведаю вкратце, исходя из того неуклонного вывода, что вы, господин Антон, очень нуждаетесь в могущественном благословении, которое могло бы осуществить вашу самую отчаянную мечту.

Эти слова, как ни странно, сильно взволновали Антона, и он невольно устремил глаза на учителя. Его тут же посетила мысль, что, несмотря на глупое, совершенно бескорыстное лицо, господин Ювеналий, по-видимому, отнюдь не так наивен, как о нем можно было подумать. Во всяком случае, он сразу догадался, что его поведение происходит вовсе не от скверного характера, а по воле неотвратимых обстоятельств, жестоких и непоправимых, завладевших всем его существом. Впрочем, нельзя было исключать и той вероятности, что Ювеналий знал о его трагедии от господина Александра, откуда, собственно, и проистекала его навязчивая забота. Как бы то ни было, Антон был заинтересован, и уже это являлось значительным успехом.