Преграды, встающие перед следователем в столь взрывоопасной ситуации, казались непреодолимыми – и при иных обстоятельствах я был бы рад решать такую литературную задачу. Однако в тот момент – при чудовищных нарушениях прав человека, ежедневных преступлениях против человечности – я быстро отказался от такой мысли. Тем не менее оказалось, что образ психопата, преследующего беженцев в посольстве, дремал во мне все время моего изгнания, поскольку снова возник при обдумывании литературного проекта на ближайшие годы.

Большая часть вариантов, занимавших мой кипящий мозг, не имела отношения к Чили. Пьеса, в которой Калибан прибывает из Вест-Индии в Лондон времен короля Якова с твердым намерением убить Уильяма Шекспира прежде, чем тот успеет написать «Бурю», обрекшую его на вечное рабство в колониях. Или книга, исследующая роман Брамса с Кларой Шуман в тот момент, когда ее супруг, композитор Роберт Шуман, запертый по соседству в доме умалишенных, в бреду видит, как в том же районе Германии спустя много десятилетий мужчины в мундирах со свастиками ставят опыты на пациентах, а этим видениям будущего никто не верит. Или современное прочтение истории Насикеты из «Упанишад» – паренька, которому Смерть дарит три желания. В индийских текстах это рассматривалось как философские вопросы, но я превратил их в рассмотрение трех способов эксплуатации детей в наше время.

Однако я постоянно возвращался к тем месяцам в посольстве, которое все-таки находилось в Чили, куда я собирался вернуться. Мне не хватало только образа главного героя, и, размышляя над этим, я набрел на решение: гениальный полицейский следователь, который за несколько дней до путча арестовал некую роковую женщину за незаконное ношение огнестрельного оружия – якобы для защиты революции, которая вот-вот падет… но на самом деле падет мой герой, Антонио Колома (отличное имя!), потерявшись в уловках, роскошных формах и океане глаз этой реинкарнации Кармен Бизе, исследуя каждый сантиметр ее тела ночами, полными безудержного секса. А когда военный переворот поставил под угрозу жизнь этой революционной обольстительницы, он протащил ее в посольство и не устоял перед соблазном остаться подле нее. Он бросает жену, ребенка и свое призвание и вместо того, чтобы расследовать какое-нибудь убийство на окраине Сантьяго или ловить серийного убийцу, которого выслеживал уже год, из-за ложного и, возможно, патологического увлечения, оказывается в здании, где нашли убежище представители всех угнетенных народов Латинской Америки. Пока мой следователь пытается найти виновного, другие обитатели посольства задают себе вопрос относительно собственной вины в этом фиаско: как мы могли не заметить этой катастрофы и не предотвратить ее? Насколько каждый из нас виновен в гибели такого множества людей, насколько мы виновны в том, что обещали им рай – а они оказались в аду?

Эти вопросы я задавал себе все эти годы – и теперь, с уходом Пиночета, могу наконец попытаться на них ответить – по крайней мере, в вымышленном экскурсе.

При условии, что буду лучше понимать, как посольство функционировало на официальном уровне, какие проблемы стояли перед теми, кто отвечал за нашу безопасность. И тут-то мне понадобится Феликс Кордоба Мояно – его помощь будет бесценной.

Феликс заказал мне пропуск и ждал меня в буфете.

Я словно встретился с собой прошлым. Мой отец работал в этом здании, и еще до того, как оно было официально открыто и был закончен зал Генеральной Ассамблеи, он взял меня, восьмилетнего мальчишку, посмотреть на престижный угловой офис, в котором он уже устроился, с потрясающим видом на Ист-Ривер и Южный Манхэттен и внушительным рабочим столом. Он усадил меня за него и приглушенным голосом сказал, что именно здесь он сговаривается с коллегами-единомышленниками со всего земного шара о создании альтернативной модели социального и экономического развития наций, которое тормозит модель, упрямо навязываемая им Западом. Неудивительно, что спустя четыре года его заставили сменить Нью-Йорк на менее бурные воды чилийского отделения ООН. Он стал еще одним пострадавшим от холодной войны и борьбы с «красной опасностью», выкосившими ряды левой интеллигенции, которой показалось, будто после Второй мировой войны планету ждет долгий период мира и процветания.

Я заговорил с Феликсом об этом – о том, что он попал под ту же вендетту, которая выгнала моего отца и всю нашу семью из Нью-Йорка, – и спросил, не сожалеет ли он.

– Нисколько, – ответил он. – Столкнувшись со столькими смертями, столькими убийствами, я исполнил свой долг.

– О! – подхватил я. – Спасибо, что заговорили о смерти и убийствах, потому что…

Я залез в портфель, достал два листка бумаги и вручил ему.

– Что это?

– Первые страницы моего нового романа, – сказал я. – Конечно, в самом предварительном виде. События происходят в посольстве, когда я… Но я прошу, если можно, прочесть то, что я успел написать. Повествование ведется от лица главного героя, Антонио Коломы, прежде бывшего высокопоставленным следователем чилийской полиции.

Я сделал попытку встать, чтобы он читал мои наброски, пока я поброжу по коридорам под сонными взглядами охранников в синей форме, вспоминая те времена, когда приходил сюда к отцу, понаблюдаю за лифтами, идущими к офису, которым он пользовался – и который теперь принадлежит кому-то еще. Осталась ли за углом игровая? Может, мне удастся заглянуть в кабинки переводчиков, которые меня тогда так к себе притягивали?

Феликс меня остановил:

– Нет, останьтесь, пожалуйста. Прочитайте набросок сами. Обожаю слушать, как авторы читают свои произведения.

Я начал читать вслух слова, придуманные для Антонио Коломы:

«В тот день на рассвете я ждал своей очереди помочиться: передо мной стояли двадцать шесть беженцев, когда мне сообщили, что в посольстве произошло убийство. И что потребуются мои услуги как бывшего главного инспектора, поскольку местной полиции вмешиваться запретили».

У меня дрогнул голос. Меньше часа назад мне самому не удалось помочиться в колоссальном, пустом туалете пентхауса – и вот моему герою так же не дают избавиться от лишней жидкости, хоть и по совершенно иной причине. Мне, как и ему, в Чили 1973 года приходилось стоять в очереди, чтобы воспользоваться столь же переполненным туалетом, и вот теперь, только что побывав в шикарной манхэттенской уборной Орты без единого беженца, я зачитываю эту сцену из моего романа именно тому человеку, которому приходилось обеспечивать те самые посольские удобства мылом и туалетной бумагой. Вымысел и реальность ужасно странно переплетаются и перекликаются друг с другом.

– В чем дело? – спросил Феликс. – Если вам не хочется это читать, то я…

– Ох, нет, – поспешил я ответить, – просто я еще никому это не читал. Как будто эти слова вообще не я написал.

И я вернулся к Антонио Коломе, ожидающего своей очереди на рассвете.

«У меня мочевой пузырь чуть не лопался.

Я проклял его, проклял свое позднее пробуждение, проклял тех, кто стоял в очереди передо мной, проклял стоящих за мной, которые займут мое заслуженное место в очереди, если я уйду заниматься преступлением, которое вообще-то меня не должно касаться, проклял то, что оказался в этом посольстве, в которое набилась тысяча душ (или, точнее, их вонючие, зловонные, потеющие, испуганные, непросравшиеся тела), проклял их подмышки, пах, пальцы, зараженные стопы и раздутые кишки и их совокупления – в особенности я проклял их совокупления и наслаждение, потому что мне этого доставалось так мало, проклял то, что больше не могу вытащить полицейский жетон и добиться для себя привилегий. Я проклял все, кроме той любви, которая заставила меня бросить мою наскучившую за десять лет жену и безобидного девятилетнего ребенка и после путча искать убежище здесь, чтобы сопроводить в изгнание женщину моих грез.

Но хватит проклинать. Временный поверенный посольства Аргентины пролез ко мне с просьбой осмотреть труп убитого ночью ударом ножа, а я повернулся к нему и сказал: „Помогу, если сначала найдете мне туалет“».

Я замолчал.

– Пока это все.

– А этот чиновник, – озадаченно проговорил Феликс, – это я или тот неонацист Нойманн? Я еще не бывал в романах, так что…

– Я пока не знаю, вы ли это, или Нойманн, или вообще кто-то полностью вымышленный. Это зависит от требований сюжета. Будет ли это такой, как вы – сочувствующий герою, – или кто-то ненавидящий беженцев, способный спокойно предать их, или даже замешанный в те убийства? Чем больше информации, тем легче отдать должное происходящему. Мне хочется вообразить такую ситуацию, в которой неизвестный убийца пытается нарушить ту безопасность, которую некто вроде вас обеспечил тем беженцам, отнимает спасенные вами жизни, губит ваши труды. Так что я решил, что имеет смысл обеспечить ваше участие в этой подготовке литературной операции.

И в течение следующих двух часов он доказал, что я был прав. Он вылил на меня целый поток деталей, дал список потенциальных жертв и подозреваемых, рассказал о вероятности войны двух стран из-за споров о юрисдикции, о проверке всего персонала, приходящего в посольство и выходящего из него, о том, как определяли благонадежность тех, кто искал убежище, чтобы ни один агент военных не проник на территорию, о методах, которые использовались для избежания именно такой критической ситуации, с которой моего следователя просят разобраться. Что до трупов – их будут хранить в морозильнике до того момента, когда разрешится тупиковый вопрос о том, кто должен ими распоряжаться, или в какой-то момент (в какой именно?) их передадут правомочной организации? И он поделился со мной историями, рассказанными беженцами: уругвайскими членами движения «Тупамаро», участвовавшими в операции, приведшей к гибели агента ЦРУ Дэна Митрионе в Монтевидео, гватемальцами, сопротивлявшимися вторжению, которое свергло демократическое правительство Арбенса, сальвадоркой, потерявшей двух братьев в восстании против банановых компаний, колумбийца, находившегося рядом с революционным священником Камило Торресом, когда того убили, и боливийскими коммунистами, которых обвинили в том, что они не помогли Че Геваре в критический момент, бразильцами, устроившими голодовку с требованием разрешения музыки самбы, доминиканцами, венесуэльцами и парагвайцами… В том посольстве была представлена вся Латинская Америка – разрушенные надежды и исковерканные стремления целого континента. Не говоря уже о безумных аргентинцах. Один в чилийской трущобе выдавал себя за специалиста по взрывным устройствам, надеясь произвести впечатление на юную пикантную девушку из МИРа, оказавшуюся полицейским информатором. На следующий день после путча его забрали солдаты и отправили на Национальный стадион, где он несколько часов рыдал, пытаясь убедить мучителей, что все это выдумал. «Я это из любви, – вопил он, – я просто хотел понравиться той девушке, чтобы ее трахнуть». Да, подтвердил Феликс с горящими глазами, роман будет великолепный, если его населить персонажами неудачных революций.

– Как и нашей, – напомнил я ему. – Еще одна неудавшаяся революция.

Он энергично покачал головой.

– Это еще надо будет посмотреть. Вам удалось победить Пиночета восстановить демократию… с ограничениями, конечно, но это – исключительное достижение. И в вашей будущей борьбе вы имеете одно преимущество.

– Преимущество?

– Альенде, – пояснил Феликс Кордоба Мояно, – у вас есть Сальвадор Альенде. Его попытались убить – и сделали еще более живым. Из-за убийства он только вырос.

И вот тут я намекнул, что некоторые чилийцы спрашивают, не покончил ли Альенде с собой, и что порой я и сам в этом не уверен. И на секунду – только на мгновение – нечто яростное и оскорбленное вспыхнуло в глазах Феликса, которые до этого были полны симпатии и воспоминаний.

– Самоубийство? – Кордоба Мояно фыркнул. – Исключено. – Он перевел дух и повторил: – Исключено. Кто может поверить подобной низости?

Его реакция – столь решительная, категоричная, презрительная – меня смутила.

Я поспешил его успокоить. Видимо, просто слухи, запущенные сторонниками Пиночета, чтобы снова нападать на Альенде сейчас, когда идут разговоры о том, чтобы устроить нашему президенту публичное чествование и похороны, которых его лишили. Однако стоило мне распрощаться с моим другом с нашей обычной теплотой и по дороге в аэропорт остаться наедине с собственными мыслями, мое смятение вернулось.

Смерть Альенде по-прежнему оставалась щекотливым вопросом, как продемонстрировало возмущение Кордобы Мояно: оно показало мне, чего ожидать, если я начну серьезное расследование. Феликс спросил, где мой pudor. Это испанское слово сложно перевести: оно включает в себя скромность, осмотрительность, стыдливость, робость. Взгляд Феликса говорил, что мне следовало бы проявить воспитанность: я нарушил некое негласное правило цивилизованного поведения, осквернил святыню, к которой нельзя прикасаться.

Не будет ли это чувство возникать всякий раз, как я стану задавать вопросы о смерти Альенде? Не сочтут ли, что я вторгаюсь в личную зону Альенде и тех, кто все эти годы предпочитал не думать о его смерти?

Я, как и другие члены Сопротивления, привык к удобным и простым ответам. Злодеи там, хорошие люди тут: ясные, хорошо освещенные тропинки через тьму, никаких неопределенностей. Действительно ли я готов броситься в ураган загадки, связанной с кончиной моего героя, готов ли к неудобным вопросам, которые придется поднимать, и еще более неудобным ответам, которые могут обнаружиться в ходе моего расследования?

В этот момент – километра за полтора до аэропорта «Ла-Гуардиа» – лимузин постепенно затормозил. Обычная пробка, такое чувство, что ты застрял непонятно где, сплошные машины впереди, сплошные машины сзади, никакого выхода. Над нами пролетел самолет – рискованно низко, словно вот-вот рухнет. Вибрация сотрясала машину и мое тело, усиливая это вязкое беспокойство. А потом я вдруг успокоился: еще несколько часов, и я полечу домой, где Анхелика будет ждать моего рассказа, а я буду ждать ее советов… И в этом затишье я вдруг понял, что «смятение» – это не то слово, каким надо описать мои чувства.

Правильным словом был страх.