И все же, когда пришло время говорить, моя решимость исчезла. Хочется ли мне ввязываться в долгую дискуссию относительно плюсов и минусов изменения климата, тратить вечер на нечто не связанное с причиной его визита? И к тому же в присутствии Хоакина – заставлять ребенка, и без того травмированного неожиданными бедствиями, слушать, как взрослые обсуждают приближающийся конец света, который предсказал почтенный гуру Джозеф Орта?

Я сказал:

– Эссе Маккиббена – это важный вклад. Но когда вы только что победили Пиночета, мысли об изменении климата не кажутся первостепенными. Для Анхелики, для меня и почти для всех в стране кажется непозволительной роскошью чутко переживать по поводу засухи в Канзасе или брачных игр сибирских уток, когда мы только выходим из гораздо более опасного катаклизма диктатуры. Вы не могли не заметить, что «Нью-Йоркер» напечатал Маккиббена как раз 11 сентября. В день, который ничего не говорит американцам, но напоминает нам о дате гибели нашей демократии, гибели Альенде. И я предпочту сосредоточиться на этом, найти способ почтить его память.

– Ну что ж, – отозвался Орта. – Я думал, что наступил момент, чтобы… но я понимаю. Пора вернуться к Альенде, к причине, по которой я здесь. Чтобы ваша Анхелика меня проверила, так?

Моя жена кивнула, развеселившись.

– Ну да – у меня есть вопросы, которые возникли, когда Ариэль вернулся из Нью-Йорка, хотя… на самом деле еще раньше, после вашей первой встречи в Вашингтоне.

– Но давайте обговорим правила, – предложил Орта. – Вы можете задать только три вопроса, как в сказках. – Он улыбнулся ей так озорно, так откровенно заигрывая с ней, что я, наверное, начал бы ревновать, если бы его слова не были преисполнены ребяческого сияния, сверхъестественной невинности, говорившей о том, что он ничего плохого не хочет, просто притворяется проказником. – И я обещаю давать достаточно полные ответы, чтобы уточнений не понадобилось… или если они понадобятся, то не будут входить в те три, о которых мы договорились. Итак?..

Анхелика извинилась: Хоакину давно пора было идти спать. Наш сын обнял своего нового друга и ушел с матерью в дом. Я был рад возможности остаться с Ортой один на один. Опасаясь, что слишком резко отмахнулся от его тревог относительно окружающей среды, я хотел дать ему понять, что я его понимаю. Я воззрился на гинкго, которому предстояло увидеть неизвестное нам будущее, и сказал:

– Будущее. Если бы мы могли предсказывать, что будет, предотвращать самое худшее…

– О да! – отозвался Орта. – Предотвращать самое худшее. Если вы готовы слушать, конечно. Видеть чертовы знамения.

Он вздохнул, впитывая ароматы магнолий и гиацинтов.

– Знаете, один раз у меня был шанс изменить мое будущее, будущее моей жены, а я его упустил, не увидел чертовых знамений. Больше я такой ошибки не совершу.

Я вопросительно посмотрел на него. В нескольких кварталах от нас просигналил поезд, дав гудок, полный вечерней южной печали, сказав «привет» и «прощай», а потом только расстояние и молчание, только последние розовые и алые облака, растворяющиеся в темноте.

– Вам что-то говорит имя Джеффри Дэвиса?

– Фотожурналист, – сказал я. – Да, потрясающие снимки из зон боевых действий, Пулитцеровские премии за работу во Вьетнаме и… и в Колумбии? Что с ним случилось? Он внезапно исчез, так?

– Он стал свадебным фотографом. И очень дорогим. Потому что он гарантировал, что если пара оплатит его услуги, то они не разведутся. Гарантийный срок восемь лет.

– Как на машину?

– Ну… да. Он не мог обещать, что со временем ничего не сломается, но большинство пар, продержавшиеся первые восемь лет, создают длительные отношения. Если же они разведутся до этого, он вернет деньги: настолько он был в себе уверен.

– Никогда ничего подобного не слышал.

– Как я и сказал – очень дорогой. Обслуживал только сверхбогачей. Только устные рекомендации. Был настолько востребован, что заручиться его услугами можно было, только выполнив несколько требований. Предварительная фотосессия невесты и жениха, и если ему нравилось увиденное, то короткие сессии с родными и близкими друзьями. И, наконец, просто встречи с ним за месяц до свадьбы с будущим мужем, потом – с женой, потом с обоими вместе, на которых он давал советы, говорил, чего избегать, каким родственникам доверять, а каких – сторониться, какие тайны влюбленные должны поведать друг другу до того, как заключать брак: это дорого, говорил он, но дешевле психотерапии и гораздо дешевле развода.

– Небыстрый процесс, похоже, – заметил я.

– По словам Дэвиса, только так он мог определить, ждет ли пару счастье или ад.

– И вы за это заплатили, выполнили эти требования?

– Нет, потому что он отказал нам после нашей первой сессии. Он вызвал меня: очень мило, очень мягко. Не стал сообщать мне сразу же. «Знаете ли вы, – спросил он, – знаете ли вы, что сделало меня таким хорошим военным фотографом? У меня была, – продолжил он, – и осталась необъяснимая способность определить, что вот-вот произойдет, за несколько секунд до этого. Картинка будущего у меня в голове сосуществует с моим восприятием настоящего, позволяя мне угадать… только это не угадывание, это вспыхивает во мне с неотвратимостью… – такое слово он употребил, неотвратимость, – удара молнии. Так что в хаосе сражения, например, я вижу на краю поля зрения маленького мальчика, на самом краю того кадра, который я мысленно намечаю, но я совершенно уверен, что он завернет за этот угол и будет убит вон тем солдатом. Они еще не встретились, не знают друг про друга, не связаны ничем, кроме того, что одного убьет другой, но у себя в голове, у себя в глазах я уже мог предсказать, как их пути фатально пересекутся, и в моей камере их навсегда свяжет общая судьба. А потом, однажды, – так сказал Джеффри Дэвис в тот день в своей студии в Манхэттене, – однажды я все бросил. Конечно, меня тревожило то, что я видел, что запечатлевал, но именно потому, что эти картины запечатлевал я один, потому что мир не узнал бы о них, не будь там меня с моей камерой и моим предвидением, именно потому, что я обличал это убийство, позволял тому мальчику жить в фотографии, использовал его смерть как призыв к справедливости и памяти, мне удавалось жить с теми ужасами, которые снимала моя камера. Успокаивал себя: я всего лишь зритель, который наблюдает и регистрирует то, что все равно случится, что тысячи подобных эпизодов происходят по всей Земле, и только тогда они важны, только тогда превращаются в нечто большее, чем простая цифра, а часто и вовсе нечто не попавшее в статистику, только тогда они существуют для потомства, когда там присутствует кто-то вроде меня. Только вот это была ложь. По мере того, как смерти накапливались, я начал спрашивать себя, не мое ли присутствие вызывает эту встречу: может, если бы меня там не было, чтобы предсказать пулю, которая разнесет мальчишке мозги, он пошел бы другой дорогой, солдат взял бы прицел чуть выше и попал в окно, или они разминулись бы и вообще никак друг на друга не повлияли, или хотя бы повлияли не столь смертоносно. Я сказал себе, что я – фактор, который притягивает этот кошмар в реальность. Наверное, я ошибался, – сказал мне в тот день у себя в студии Джеффри Дэвис, – горести происходят повсюду и без того, чтобы мой взгляд их увековечил, но даже если я это почувствовал с такой убежденностью, то потому, что мне нужен был повод, чтобы уйти. Я больше не мог компоновать каждый снимок с максимальным эффектом, режиссировать сцену с предельной красотой, балансом и светом, не мог и дальше создавать произведение искусства из чужого страдания, чужого преступления, не желал получать хвалы от мировой элиты за то, что экспортирую это страдание и эти преступления. Я больше не желал оставаться соучастником». Тут он, Джеффри Дэвис, замолчал, ожидая моей реакции. И я сказал: «Даже если это значит, что никто не узнает про того мальчика? Потому что мальчик умрет, его убивают прямо сейчас, его убьют завтра». А он сказал: «Я не буду принимать в этом участия, я не стану рисковать тем, что этот ребенок или какой-то другой ребенок погибнет из-за меня. Готов биться об заклад, что кто-то останется в живых потому, что я отказался участвовать в этом прославлении боли».

Орта замолчал, устремив взгляд в сгущающуюся темноту Дарема. Светильник на веранде включился автоматически, залив нас бледной патиной нездорового света, делая его еще более похожим на призрака на фоне умирающего пылающего неба.

– Впечатляющая история, – сказал я. – По правде говоря, вроде как неправдоподобная.

– Я так и подумал. И сказал Дэвису: «И вы мне это говорите, потому что?..» – «Потому что, – сказал Джеффри Дэвис, – я не могу снимать вашу свадьбу. Я беру клиентов только в том случае, когда мой талант предвидения будущего может принести радость, гармонию, мир. Таково мое искупление. Все те снимки трупов и боли – ни один из них не предотвратил ни единого убийства, ни единой катастрофы. Лучше исправлять мир постепенно, делать так, чтобы пары выдерживали первые восемь трудных лет брака, одна невеста плюс один жених плюс один счастливый ребенок где-то впереди, кто знает, чего сможет достичь этот счастливый ребенок, как моя работа превратит его в волну, которая достигнет других, что-то изменит. Счастье так же заразительно, как и боль, – сказал мне Джеффри Дэвис. – Теперь я играю во всемогущество на полях любви, а не во Вьетнаме, не в джунглях Колумбии, не на улицах Детройта». – «А мы не прошли отбор, мы с Тамарой, – сказал я, – вы не можете взять нас в качестве еще одного проекта, еще одного проекта всемогущего художника?» И он сказал: «Не могу. Не буду вам врать. Позвольте дать вам совет». Хоть он и понимал, что я ему не последую. «По крайней мере, бесплатный, – сказал он, возвращая мне чек на десять тысяч долларов. – Тамара, – сказал он, – чудесная женщина, я понимаю, почему вы в нее влюбились, я и сам влюбился бы в такую, если бы мне так повезло. Но она слишком травмирована, и вы слишком травмированы, чтобы помочь ей выправиться. Вам кажется, что вы сможете – вероятно, именно это вас влечет, – что вы сможете спасти ее вместо матери, которую спасти не смогли. Вот только у вас не получится. Вы Тамаре не подходите. Вы только ускорите ее недуг». Я спросил: «Вы хотите сказать, что мы разведемся?» А он ответил: «Гораздо хуже, в какой-то момент она настолько отчается, что… но я не стану больше ничего говорить. Только это: ваш брак не исцелит эту женщину, ей нужен кто-то другой. Само ваше вмешательство в ее жизнь ухудшит ее состояние». – «А если вы ошибаетесь?» – спросил я. Я опасался, что он имел в виду самоубийство, но не потребовал разъяснений: боялся, что он подтвердит мои страхи. Помню, как у меня дрожали руки. Мне хотелось его ударить, вот что я испытывал – я, который никогда не прибегал к насилию! «Надеюсь, что я ошибаюсь, – сказал он. – Но вот ответьте мне. Вы слышали про Одиссея, про Энея: как они спускались в подземный мир и, испив чашу человеческой крови, могли увидеть будущее, которое известно мертвецам, но которое запретно для живущих? Ну вот: поэтому я и могу видеть будущее. Я пил эту кровь так долго, что получил способность предсказывать, что будет. Но эта способность, это сознание теперь требуют, чтобы я перестал быть соучастником. Я не могу делать снимки якобы радостного события, если при этом знаю о маячащей впереди трагедии. Я не могу быть виновником или сообщником, не могу больше, не могу! – сказал Джеффри Дэвис. – Мой договор с будущим и кровью мертвецов прошлого требует, чтобы я приносил счастье – или хотя бы довольство. Жаль, что не могу сказать вам иного: я вижу всю глубину добродетелей – ваших и ее, – но точно так же, как я не мог отрицать то, что тот мальчик встретит ожидающую его пулю, так и сейчас не могу отрицать того, что я предвижу и чего не хотел бы предвидеть».

– Конечно, я женился на Тамаре. И, конечно, предсказание Джеффри Дэвиса относительно серьезности ее травмы оказалось верным… на самом деле она была еще более серьезной. Она, как и я, выжила во Второй мировой войне, хоть и была на четыре года моложе меня, но за ее выживанием не последовал такой период безмятежности, какой был у меня в Амстердаме, у нее не было стабильности. Сходство между нами было поразительным: ее мать нацисты убили в Бабьем Яре, ее отец был воинствующим коммунистом и героически сражался с захватчиками. Однако у него возник конфликт с партией, и его казнили при одной из послевоенных сталинских чисток, а Тамара несколько лет провела в ГУЛАГе с бабушкой и дедом и вырвалась оттуда только благодаря дяде в Соединенных Штатах, который устроил им визу. Это не заставило ее отвернуться от социальных перемен: я познакомился с ней на митинге против ядерного оружия в Нью-Йорке. Она поразительно напомнила мне мою мать, так что, возможно, оно было эдиповым, то притяжение, и мне хотелось спасти ее, потому что я не смог спасти свою мать. Я был влюблен, игнорировал все признаки ее неуравновешенности, переходов от приступа ярости к полной безмятежности, туда и обратно, без каких-либо причин и закономерностей. Я думал, что прогоню ее недуг своей любовью, относился к ней как к одному из химических соединений: правильное сочетание приведет к нужным результатам, словно человеческое существо, и в особенности женщину, можно свести к набору атомов или частиц. Мы решили пожениться вскоре после знакомства – и мне не надо вам говорить, как мой отец на это отреагировал. Жениться на дочери человека, которого его обожаемый Сталин заклеймил как предателя… Короче, он не стал знакомиться с Тамарой, не приехал на свадьбу, отговорившись тем, что ноги его не будет на империалистической земле Соединенных Штатов. Возможно, он решил, что моя женитьба – это мой бунт против него… Но я о том, что я игнорировал совет Джеффри. И через два года после нашей женитьбы Тамара утопилась. 26 августа 1970 года.

– Неудивительно, – сказал я, – что вы захотели…

– А вот и нет. Знаете, кто покончил с собой спустя десять лет? Джефф Дэвис. Дело замяли, в некрологе «Таймс» говорилось о взрыве в Бейруте, но Пилар разнюхала правду: он влюбился в одну из невест, которую фотографировал, стал манипулировать клиентами с помощью дурных советов, чтобы брак распался. А когда это случилось, он выплатил гарантию, сумел войти в жизнь разведенной жены и сбежал с ней. Она как-то про это узнала, бросила его… и, видимо, пришло раскаяние: трудно и дальше помогать парам находить счастье, оказавшись настолько преступно ненадежным. Так что он вернулся в Ливан, где раньше обитал, на этот раз без камеры, – вернулся и был убит. Попал под взрыв, под пулю, под перекрестный огонь: он искал смерти, и она его нашла. Он хорошо умел давать советы другим, но не увидел, что ждет его самого.

– Это прозвучало почти так, как будто он чем-то заслужил такой конец. Вы не простили того, что он сказал вам правду?

Орта покачал головой:

– Нет, нисколько. На самом деле я желаю ему всех благ. Я надеюсь, что он умер не напрасно – пытался помешать застрелить ребенка на какой-то ливанской дороге, может, на пути в Дамаск. Намеренно бросился в опасность не для того, чтобы снять идеально сбалансированное фото, а чтобы спасти чью-то жизнь. Возможно, это было неизбежно. У него была назначена встреча с тем ужасающим миром, от которого он пытался убежать.

– Так что порой знания будущего мало, – предположил я. – Он не предвидел собственной беды.

– Но предвидел мою, – задумчиво проговорил Орта, отмахнувшись от комара, нацелившегося на его щеку. – И я решил, что, если когда-нибудь снова получу возможность узнать о чем-то ужасном – о чем-то вероятном и ужасном, что принесет нам будущее, я прислушаюсь к этому предсказанию, постараюсь предотвратить такую трагедию, какую пережил я сам. Никаких сожалений на этот раз, как вы считаете?

– Я считаю, – отозвался я, – что вы слишком суровы к себе. Человеку свойственно не обращать внимания на пугающие предсказания, которые мы бессильны предотвратить. Может, ваша жена покончила бы с собой даже раньше, если бы вы на ней не женились.

– Позвольте задать вам один вопрос, – горячо отреагировал Орта. – Если бы вам встретился кто-то, кто намерен покончить с собой совершенно точно, – вы бы игнорировали признаки этого? Но погодите: а может, уже? Вы встречали такого человека? Были в подобной ситуации?

Кажется, он хотел сказать этим, что мне по-настоящему не понять того, через что он прошел, а я попытался вспомнить какую-нибудь ситуацию, и, хотя я, конечно, не нашел у себя ничего равного его трагедии, мне все-таки вспомнилось нечто – встреча, которая показала бы, что я не в полном неведении.

– Бруно Беттельгейм, – сказал я. – Его фотография висит в вашей галерее суицида.

– Недавнее прибавление. Только в этом марте. Беттельгейм надел себе на голову пакет, задохнулся. Пережить Холокост, написать удивительные книги о чарах и сказках, а потом убить себя с помощью пластикового пакета! Господи! Вы с ним встречались?

– В 1980 году. Я был стипендиатом Центра Вудро Вильсона, и мы как-то разговорились за ужином. В какой-то момент я спросил у него, почему узники Дахау и Бухенвальда так редко совершали самоубийства. Он ответил не колеблясь: «Мы не хотели доставлять нашим тюремщикам такое удовольствие. Я никогда, ни за что, ни в коем случае не сделаю ничего подобного». Вот что он сказал. Думаю, Джозеф, что вы уже поняли, что я плохо понимаю людей, я не такой, как Анхелика или вы.

– Не я, – возразил Орта, – Тамара это доказывает.

– Тут другое. Она была слишком близка вам. Нет, я хочу сказать – никто не становится настолько богатым, как вы, не научившись видеть, что прячется у людей в самой глубине, угадывать их мысли. Дело ведь не просто в приобретении собственности, или на чем уж там вы заработали свое состояние. Эта способность необходима любому, кто начинает с нуля и добивается такого успеха. Этой способности я лишен. Но в тот раз что-то в голосе Беттельгейма, какая-то чрезмерная страстность, заставили меня задуматься, решить, что это неправда. Этот человек в какой-то момент покончит с собой. Это интуитивное понимание пришло ко мне, и я его отмел. А когда услышал, что он с собой сделал…

– Пластиковым пакетом.

– Пакетом или еще чем… когда я прочел новости, то ругал себя за то, что не… кто знает? Не вмешался, не утешил, мне следовало…

– …ему помочь: вот что вы сейчас чувствуете – почувствовали, когда узнали, что интуиция вас не обманула. Но вы были едва знакомы, а он не собирался прямо там, в институте, за чем?.. тунцом с…

– Филе-миньоном…

– Не собирался признаваться, что внутри него запущен часовой механизм. Но если бы он сломался, зарыдал – зарыдал у вас на плече, в отчаянии… у вас нашлись бы слова?

– Попытался, я попытался бы, я… не знаю, что можно сказать человеку в такой ситуации, могу только надеяться, что нужные слова пришли бы.

– А если бы речь шла обо всем человечестве? Если это мы совершаем суицид и нуждаемся в помощи? Вы хотели бы годы спустя сетовать – как сейчас с Беттельгеймом, – что ничего не предприняли? Смогли бы простить себя в такой экстремальной ситуации?

Анхелика неслышно подошла, услышав наши последние реплики.

– Извините, что прерываю столь жизнерадостный разговор, мальчики. Но уже темно – и комары сожрут вас заживо. Предлагаю перейти в дом – если только вы не против моего присутствия.

– Нисколько, – сказал он. – Я готов к допросу, мэм – или это будет крупный план, мадам кинорежиссер? Свет, камера, снимаем!

Шутливый тон не смог скрыть: его нервирует то, что его ожидает.

И он был прав, что волновался.

Анхелика не стала миндальничать.