Цитаты из книг автора «Арен Ванян»

он, вглядевшись в этот город, впервые увидел его изнанку, узнал, что на самом деле армяне столетиями спят, чтобы вдруг, в одном из столетий – в четвертом, одиннадцатом или двадцатом – пробудиться и дать миру знать о себе, напомнить и Западу, и Востоку, что они живы, что они всё еще здесь – по обе стороны Арарата. «Мы будем спать, пока они снова не разбудят нас, чтобы перебить нас, и опять построим новый город, новую столицу, – слышал Манвел призрачные голоса. – Не имеет значения, где будешь ты. Мы настигнем тебя, где бы ты ни был, и ты присоединишься к нам, чтобы участвовать в новом строительстве армянской мечты о справедливом пребывании на земле, о жизни, избавленной от страданий».

Им казалось, что они победили в войне, но в действительности ее никто не выиграл, в действительности ее все проиграли. А теперь они подавлены наличием электричества, сытостью и материальным благополучием. Они упустили время. Думали, что достаточно сделать шаг, а дальше история сама себя сотворит. Но нет. Вместо того чтобы признать болезненную правду, они снова, как сто, двести, тысячу лет назад, будут упиваться своими лишениями, украшать их христианско-патриотическими узорами, создавать из истории своего позора историю великих страданий. «Но разве мы не сами обрекли себя на эти бесплодные страдания? – спрашивал себя профессор, сжимая в ладонях бокал, не слыша уже вовсе голосов гостей. – Почему, почему нельзя наконец-то выйти из истории победителем, а не вечным страдальцем?»

Кто-то снова заговорил о Карабахе, генерал тут же перебил, требуя называть эту землю Арцахом, – и разговор снова вернулся к тому, что армяне испокон веков жили на этой земле, а азербайджанцы – пришельцы, насильно занявшие ее. Профессор погрузился в свои мысли. Он давно утратил интерес к разговорам о национальной истории. Не осталось ни сил, ни желания переубеждать своих соотечественников, не говоря уже об азербайджанцах, которые твердили то же самое, только с точностью до наоборот. Профессора раздражали разговоры о том, что вся мировая история будто бы крутится вокруг Армении. Он все чаще испытывал стыд, становясь свидетелем таких разговоров. Это были речи проигравших. «Человек, уважающий себя, – думал он, – не будет почивать на лаврах». Он понимал: в действительности он тоже поддался веянию патриотизма, когда отказался от своих настоящих стремлений ради будущего страны, ради армянских студентов. И сейчас, наблюдая, как бессмысленно разбазаривается то, ради чего он работал, ему делалось вдвойне горько. Он старался скрыть эти размышления от своих шумных легкомысленных дочерей и жены. Ему не хотелось этих проводов. Ему неприятно было смотреть на этот роскошный стол. Сейчас ему было очевидно, что не голодные годы, не холод блокадной зимы, не последствия землетрясения, не война, а именно первые признаки сытости уничтожили в соотечественниках былой дух. Темные годы были временем подлинной борьбы и мужества, временем, когда армянам предстояло показать свою суть.

«Как часто мы путаем ненависть с любовью. В нас живет самая страшная, самая неуправляемая форма любви к родине – любовь обжигающая, любовь, уничтожающая все вокруг. Целуем крест и берем в руки оружие, и называем это патриотизмом».

генерал не желал развивать эту тему, он заговорил о том, что лучшие умы страны покидают ее. «Это и есть цена любви к родине?» – спросил он. «Возможно, за нашей любовью к родине, – ответил профессор, – в действительности кроется презрение к ней». Генерал удивленно вскинул брови, слова профессора показались ему слишком замысловатыми.

он спускался по тонкому тросу в темный колодец, держа в руке фонарь, – спускался во тьму, в которую до сих пор боялся заглянуть. Колодцем было его прошлое, и чем глубже он погружался в него, тем страшнее ему становилось. Он брал с поверхности души чувства, которые не давали ему покоя, препарировал их при помощи слов – вновь описывал ссоры родителей, потерю отца, одиночество матери, – и смотрел на их жизнь совсем другими глазами. Теперь он не осуждал родителей, потому что знал: судьба матери и отца сложилась трагически как по их собственной вине, так и по вине других людей, которые доносили, арестовывали, считали, что вправе распоряжаться чужими судьбами. Он уверял себя, что, разобравшись в своей личной истории, поймет, почему эта страна оказалась на грани исторической катастрофы. И для этого надо было бодрствовать, пока у него было время. Он открыл для себя животворящую силу литературы и был счастлив, а затем пришло время отъезда в Германию. И он уехал. Уехал, чтобы окончательно покончить со старым Манвелом.

А когда узнал, что Армения обретает независимость, принял решение окончательно удалиться от мирской жизни. Наперекор матери, боявшейся потерять единственного ребенка, он собрался уйти, но не на фронт – грубость войны и политики была ему противна, – а в монастырь. Служить церкви – вот его путь. Когда он окончательно расставался с мирской жизнью – объявил о своем решении матери, уже забрал документы из университета, расстроив профессора, – он, под впечатлением от монолога князя Мышкина о смертной казни, отправился на центральную площадь, чтобы своими глазами увидеть, как толпа обезглавливает вождя мировой революции. Единственное, чего он не предусмотрел, – что жертвой станет не памятник, а он сам. Когда представление кончилось и казалось, что можно со спокойным сердцем идти в монастырь, его хрупкий мир рухнул. Она окликнула его. Она стояла в двух шагах от него и звала к себе. Что она наделала? Понимала ли она, что в ту секунду подтолкнула его к пропасти? Понимала ли, что ее рука, легшая ему на плечо, изменила всё? Он обещал прийти, и она убрала руку, и толпа понесла его прочь от нее. Идти или нет? Он пришел. Увидел чуждых ему людей. Какие-то проводы, какой-то фронт. Лозунги, патриотизм и жажда мести. Это было ему противно. Он тихо ушел, пообещав себе не возвращаться. Убеждал себя, что его путь – это путь христианина, путь отшельника. Но рана от стрелы страсти разболелась с новой силой, и Божественная любовь не исцеляла эту боль – боль непослушного, самовольного сердца, которое снова сбилось с ритма.

Вместо того чтобы прислушаться к своему сердцу, он ударился в литературу и начал изображать Жан-Поля Сартра с трубкой. Писал претенциозные рассказы об одиноких неудачниках. Не шел дальше чувств, лежавших на поверхности души. Его рассказы оставляли людей равнодушными. Никто их не публиковал, никого они не интересовали. Он был слишком неопытен для настоящей литературы. Он еще не понимал, что литература – это фонарь, с которым человек опускается во тьму, чтобы осветить свои страсти. Но он продолжал искать облегчения от душевной боли. Ему повезло, что он был равнодушен к алкоголю и потому искал ответ в книгах.

Но профессор не сворачивал со своего пути. «Вы – историки, – наставлял он на первом занятии каждого учебного года, – то есть будущие ученые. Лучшие из вас должны будут посвятить свою жизнь одному – поиску истины. Все остальное – в том числе родина – отступает на второй план». Он говорил вразрез с общим мнением, но мысль его была простой и ясной: только человек исполнившийся, достигший мастерства в своем деле – не важно, сапожник он или министр, археолог или гусан[32], – может быть по-настоящему полезен своей родине. Все остальное – петушиное, как говорят крестьяне. Что толку от патриотов, единственное умение которых выкрикивать лозунги? Старое армянское проклятие, постигшее большинство талантливых людей. Сколько прекрасных художников пожертвовали своим даром ради патриотических чувств? Не по этой ли причине армяне никак не избавятся от стыдной провинциальной местечковости? Гордятся Туманяном, но не представляют, какой талант Туманян похоронил ради них. «А ты, – говорил себе профессор, – тоже недалеко ушел от тех, кого осуждаешь». Честолюбие историка, поддерживавшее его десятилетиями, иссякло. Он уезжает в Мичиган. Завтра.

Седа и Манвел присоединились, включились в разговор о «политической катастрофе», как называли отставку президента. Но политика скоро уступила место теме переезда. Те, кто оставался в Армении, расспрашивали о документах, необходимых для отъезда, о будущей работе, об американском быте. Седу неприятно поразило, даже ранило, что о политическом событии, которое подвело итог десяти годам жизни страны, люди говорили уже что-то вроде «да-да, ужас, но что поделать…», «как он мог, да, но теперь…», «все к этому шло…». Легкость, с которой собравшиеся относились к случившемуся, обижала ее. «И мы – одно целое?» – как бы говорило ее недовольное лицо, ее скрещенные на груди руки. Ее поддерживало только присутствие Манвела.