Глава 5

Я так вымотался – и морально, и физически, – что на следующее утро встал очень поздно и даже пропустил привычную пробежку по парку. И хотя вручение школьных наград должно было состояться только ближе к вечеру, мама отпросилась с работы на весь день. Чтобы побаловать меня, она принесла мне завтрак в постель; на подносе, кроме обычной овсянки, были горячие тосты с маслом и тарелка яичницы с беконом. Она ни словом не обмолвилась о вчерашнем матче, хотя я без труда догадался по ее лицу, что она огорчена, хотя и пытается замаскировать свои истинные чувства нарочитой веселостью.

Пока я расправлялся с завтраком, она сидела рядом, а потом со словами: «Дорогой, у меня для тебя сюрприз» – вышла в прихожую и вернулась с большой картонной коробкой в руках. Она сняла крышку, и я увидела новый, чрезвычайно красивый темно-синий костюм.

Не веря своим глазам, я уставился на костюм:

– Где ты его раздобыла?

– Не имеет значения, дорогой. Ты ведь понимаешь, что в университете тебе понадобится приличный костюм. А теперь вставай и быстренько примерь его.

– Где ты его раздобыла? – уже строже повторил я свой вопрос.

– Ну… помнишь мою дурацкую серебряную брошь…

– Ту, что с жемчужным ободком.

– Мне она не нужна. И вообще она мне надоела, бесполезная старая вещь… Я продала ее… очень приличному маленькому еврею, которого знаю по своему району.

– Но ты ведь любила эту брошь. Ты еще говорила, что она досталась тебе от матери.

Мама пристально на меня посмотрела и, немного помолчав, сказала:

– Пожалуйста, дорогой, не стоит поднимать столько шума по пустякам. Тебе необходим новый костюм для церемонии награждения и особенно для танцев, которые будут после.

– Не хочу я идти ни на какие танцы. Мне там не понравится.

– Ты обязательно должен пойти, обязательно… У тебя совсем нет ни развлечений, ни светской жизни, – грустно улыбнулась мама и добавила: – Сегодня утром школьный служитель принес письмо, которое касается тебя. От отца Йегера.

– Покажи мне письмо.

– Не покажу. Письмо адресовано мне, и я оставлю его у себя. Кроме того, я вовсе не собираюсь еще больше раздувать твое самомнение. – Она замолчала, и мы уставились друг на друга, с трудом сдерживая смех. – Он только упомянул, что ты, как он очень надеется, жив и здоров, поскольку тебя не было на обеде. И он хотел бы, если у тебя найдется минутка, чтобы ты заглянул к нему до его отъезда в понедельник.

– Неужели он уезжает?

– Похоже на то.

Я застыл в задумчивости, ошарашенный этим известием. Хотя что зря гадать, ответ я смогу получить уже сегодня.

– Дорогой, ну давай же примерь костюм.

Я неуклюже поднялся, чувствуя себя каким-то одеревенелым, и с трудом заставил себя залезть в ванну с ледяной водой. Рядом с костюмом лежали чистая белая рубашка и новый голубой галстук. Я стал тщательно одеваться, время от времени не без удовольствия проверяя результаты, так как уже очень давно – по крайней мере не меньше пяти лет – не выглядел таким нарядным.

Моя дорогая мама оглядела меня с головы до ног, медленно прошлась вокруг и снова посмотрела на меня. С ее стороны не было никаких взрывов восторга, никаких преувеличенных слов одобрения, никакого сюсюканья типа «о, мой любимый сыночек», но глаза ее говорили больше всяких слов, когда она обняла меня и спокойно заметила:

– Сидит замечательно. Вот теперь ты похож на самого себя.

Весь день я слонялся без дела, зализывая раны и постоянно путаясь у мамы под ногами, но уже в пять часов мы сидели с ней в актовом зале, практически заполненном выпускниками, которые пришли в сопровождении родителей и друзей. Десмонда я заметил сразу, но, как он нам объяснил, его мама не смогла присутствовать, поскольку была занята последними приготовлениями к отъезду. Однако именно Десмонд открыл торжественную церемонию: он запел школьный гимн, новую версию которого написал отец Робертс. Правда, эффект был несколько подпорчен разговорами опоздавших и шумом отодвигаемых стульев. И тут на сцене появился отец Бошан. После короткой молитвы, во время которой зал встал, отец Бошан отчитался о проделанных за год успехах и приступил к раздаче наград. Родители отличившихся мальчиков сияли от гордости, те же, кому повезло меньше, не могли скрыть досады. Я слышал, как женщина за нашей спиной, злобно шептала своему соседу: «А наш-то, наш Вилли был пятым по богословию. И чо тогда его, того, не наградили?»

Наконец, уже более медленно, отец Бошан стал называть имена лучших из лучших, и очень скоро Десмонда пригласили пройти на сцену. Под сдержанные аплодисменты мой друг принял положенные ему в награду книги и, грациозно поклонившись, удалился. Затем настал мой черед. И мне было ужасно приятно в первую очередь потому, что мама может мной гордиться, когда меня встретили шквалом аплодисментов, которые продолжались до тех пор, пока отец Бошан, подняв руку, не утихомирил зал. Он начал говорить, предположительно обо мне, поскольку в зале снова раздались аплодисменты, и хотя я уловил фразу: «наш великолепный Шеннон», но больше практически ничего не слышал, так как мой взгляд был прикован к лежащему на стопке книг конверту.

Наконец пытка закончилась, отец Бошан неловко пожал мне руку, я пробрался обратно на свое место, и мама, пунцовая от гордости, сжала мою ладонь и подарила мне взгляд, который я никогда не забуду. Память о нем помогла мне выдержать все испытания, выпавшие затем на мою долю.

После еще одной молитвы нас отпустили, и толпа устремилась к выходу. Я проводил маму до трамвайной остановки у подножия холма, но, перед тем как посадить на трамвай, вручил ей заветный конверт.

– Здесь пять гиней наличными, мой приз за победу в конкурсе на лучшее эссе на английском языке. Не могла бы ты оказать мне такую любезность сходить к своему еврейскому другу и выкупить у него брошь?

Мама и рта не успела открыть, как уже была в отъезжающем трамвае, а я, чувствуя прилив сентиментальных чувств и стеснение в груди, стал медленно подниматься на холм.

Башенные часы на здании школы показывали двадцать минут седьмого. Я сразу же направился в кабинет отца Йегера. Он был на месте, сидел в своем любимом кресле и явно ничем не был занят, но выглядел, как мне показалось, непривычно задумчивым.

– Алек, я ждал, что ты придешь. Твоя мама получила мое письмо?

– Да, сэр, получила. Но решительно отказалась раскрыть мне его содержание.

– Хорошо, – улыбнулся отец Йегер. – Я действительно хотел видеть тебя, Алек, но не для того, чтобы обсуждать игру – это все в прошлом, – а потому, что я, возможно… очень скоро уеду. – Посмотрев на свои наручные часы, он озабоченно спросил: – А тебе разве сейчас не пора уже быть на танцах?

– Чем больше я пропущу, тем лучше для меня, сэр. И я действительно ужасно вам благодарен за приз за лучшее эссе. Вы ведь знали, что я нуждаюсь в деньгах.

– Не говори ерунды! Твое эссе было на два порядка лучше других. У тебя в этой области особый дар.

– Хорошо, сэр, – засмеялся я. – Он мне пригодится, когда я буду выписывать рецепты. Но, ради Бога, скажите, вы что, уезжаете в отпуск?

– Не совсем так. Но я буду далеко.

В комнате повисла неловкая тишина. Заметив, что он не курит свою любимую трубку, я спросил:

– Может быть, набить вам трубку, сэр?

Я частенько оказывал ему эту услугу во время наших бесед о футболе. Однако на сей раз он только покачал головой.

– Алек, мне пока стоит повременить с курением, – сказал он и, замявшись, добавил: – У меня на языке появилось какое-то странное пятно, которое может представлять определенный интерес для твоих будущих коллег.

– Что, очень беспокоит?

– Терпеть можно, – улыбнулся он. – Но в понедельник, когда приеду за результатами обследования, смогу узнать больше.

Я словно лишился дара речи. Мне не слишком понравилось то, что я сейчас услышал.

– И что, вас могут оставить в больнице, чтобы убрать пятно?

– Это будет ясно на следующей неделе. Возможно, потом я переберусь на нашу базу в Стонихерсте. В любом случае я хотел сказать тебе до свидания и пожелать дальнейших успехов в учебе в университете. Я в тебя верю, потому что у тебя кое-что есть здесь, – тут отец Йегер приложил руку ко лбу, – и здесь, – ткнув кулаком себя в грудь, произнес он. – Однако у меня нет той же уверенности относительно будущего твоего друга, – продолжил он. – У Фицджеральда в характере есть одновременно и хорошее, и дурное. Больше хорошего, очень хорошего, но в остальном… – Пожав плечами, он покачал головой. – Ну ладно, Алек, тебе действительно пора бежать. Тебе уже давно пора было быть на танцах, а то они могут решить, что ты уклоняешься от этого мероприятия. Я провожу тебя. Хочу сходить в церковь и побыть там немного.

Когда мы вместе подошли к дверям школы, он остановился и, крепко сжав мою руку, посмотрел мне прямо в глаза:

– До свидания, Алек.

– До свидания, сэр.

Отец Йегер повернулся и направился в сторону церкви, в то время как я медленно, нога за ногу, перешел через дорогу и грустно поплелся в гору, по направлению к женскому монастырю. Я не мог не заметить, каким трагическим было выражение глаз отца Йегера. И на то были все основания.

У него нашли рак языка с метастазами в гортани и дальше. Шесть месяцев спустя, после трех операций и адских мучений, он умер. И хотя он вел жизнь аскета, придерживаясь во всем суровых ограничений, единственная слабость, которую он себе позволял, убила его.

Должно быть, предчувствие беды возникло у меня уже тогда, когда я входил в женский монастырь. Танцы были в самом разгаре, пары сонно кружились под бдительным взглядом группы немолодых монахинь, восседавших на сцене. Десмонд выделывал замысловатые коленца, изо всех сил стараясь оживить праздник.

Танцы не входили в программу моего обучения, и все же я выбрал себе партнершу из стайки девушек, уныло подпиравших стенку, и сделал с ней пару кругов. Мы старательно наступали друг другу на ноги, при этом она еще и пыхтела мне в правое ухо. Затем я передал ее с рук на руки совершенно не ожидавшему от меня такой подлости мальчику, а сам сел рядом с хорошенькой, тихой, сероглазой девочкой.

– Слава тебе, Господи, вы не танцуете.

– Нет, – отозвалась она. – Завтра я принимаю послушничество.

– В здешнем монастыре?

В ответ она только кивнула головой, а потом неожиданно спросила:

– Тот мальчик, что так выпендривается, и есть Фицджеральд? Тот, что решил стать священником?

– Да, в понедельник он уезжает в семинарию.

– Вы шутите! Уже через два дня?

– А почему бы и нет?

– Никогда не поверю, что можно вести себя так по-дурацки буквально накануне того дня, когда предстоит ступить на стезю служения Господу нашему Иисусу Христу.

Я не стал отвечать, не желая ввязываться в дискуссию о поведении, приличествующем перед принятием послушничества.

– А вы, должно быть, Шеннон. Известный футболист, получивший стипендию.

– Ради всего святого, откуда вы знаете?

– Мы здесь иногда говорим о вас, мальчиках.

– Вы что, собираетесь стать монахиней?

– Да. И тут уж ничего не поделаешь.

Я не мог не улыбнуться, услышав такой восхитительный ответ, и мы стали очень мило беседовать, но она неожиданно сказала:

– Думаю, мне пора идти.

– Так быстро! А ведь мы только-только начали друг другу нравиться…

Она вспыхнула, отчего стала еще привлекательнее.

– Вот потому-то мне и надо идти… Ты начинаешь мне нравиться больше, чем хотелось бы. – С этими словами она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи, Алек.

– Спокойной ночи, моя дорогая маленькая сестра.

Я проводил ее глазами в тайной надежде, что она обернется. И она действительно обернулась, посмотрела на меня долгим взглядом, а потом, потупившись, вышла из зала.

Я тоже решил уйти, но в этот момент сестры, сидящие на сцене, дружно поднялись при появлении очень старой, почтенного вида монахини, которая, тяжело опираясь на палку, шла в сопровождении молодой монашки. В центре сцены тут же появилось кресло, в которое и уселась старая дама.

Танцоры мгновенно застыли на месте, поскольку то была не кто иная, как сама мать настоятельница. Ласково посмотрев на присутствующих, настоятельница вполне отчетливо произнесла:

– Не мог бы юный Фицджеральд подойти ко мне?

Десмонд, проворно забравшись на сцену, поклонился, встал прямо перед старой монахиней, чтобы привлечь ее внимание, а потом опустился перед ней на одно колено.

– Ты тот самый ирландский мальчик, который поет?

– Да, преподобная мать настоятельница.

– Отец Бошан говорил мне о тебе. Но сначала, мой дорогой Десмонд, я хочу заверить тебя для восстановления твоего же душевного спокойствия, что я не получала образования в исправительном заведении Борсталь, которое, как тебе, похоже, известно, находится неподалеку от Итона.

Десмонд густо покраснел, а монахини на сцене захихикали. Небезызвестное письмо, несомненно, стало и здесь предметом шуток.

– Прошу простить меня, преподобная мать настоятельница. То была дурацкая затея.

– Ты уже прощен, Десмонд, но мне все же придется наложить на тебя епитимью, – произнесла мать настоятельница и после короткой паузы продолжила: – Я старая ирландская женщина, до сих пор скучающая по своей родине, на которую ей не суждено вернуться. А потому не мог бы ты сделать мне одолжение и спеть одну, только одну, ирландскую песню или балладу, чтобы утолить мою тоску по дому?

– Конечно могу, преподобная мать настоятельница. С превеликим удовольствием.

– Ты знаешь песню «Тара»? Или «Сын менестреля»?

– Я знаю обе.

– Тогда спой.

Она закрыла глаза и приготовилась слушать, а Десмонд сделал глубокий вдох и начал петь, исполнив сперва одну, а потом и другую балладу. И никогда еще он не пел так хорошо.

 
Молчит просторный тронный зал,
И двор порос травой:
В чертогах Тары отзвучал
Дух музыки живой^[12].
 
 
Он на битву пошел, сын певца молодой,
Опоясан отцовским мечом;
Его арфа висит у него за спиной,
Его взоры пылают огнем…
Пал он в битве… Но враг, что его победил,
Был бессилен над гордой душой;
Смолкла арфа: ее побежденный разбил,
Порвал струны он все до одной.
«Ты отвагу, любовь прославлять создана, —
Молвил он, – так не знай же оков.
Твоя песнь услаждать лишь свободных должна,
Но не будет звучать меж рабов!»^[13]
 

Живая картина, достойная кисти живописца! В окружении монахинь старая, очень старая мать настоятельница сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла, а возле нее – светловолосый, голубоглазый юноша с лицом ангела, рвущий сердце своим пением.

Когда песня закончилась, все так и остались стоять не шелохнувшись, пока мать настоятельница не начала говорить, глотая слезы:

– Спасибо тебе, мой дорогой Сын Менестреля. Да благословит тебя Отец Наш Небесный и воздаст тебе, за то, что позволил старой женщине, прежде чем отправиться на Небеса, вкусить райское блаженство на земле. – С этими словами она с помощью монахинь с трудом поднялась с кресла и ласково улыбнулась. – А теперь можете продолжать танцевать.

Когда она покинула сцену, в зале началось настоящее веселье, причем заводилой был Десмонд, окрыленный внезапным успехом и готовый действовать. Он уговорил веселую маленькую толстушку, которая оказалась капитаном школьной хоккейной команды, присоединиться к нему и сплясать нечто среднее между ирландской джигой и удалым шотландским танцем.

Мне очень хотелось подойти к нему, чтобы сказать последнее прощай. Но, по правде говоря, мы уже сделали это после матча, а потому, сопровождаемый веселыми звуками «То Кэмпбеллы идут – ура, ура!», извлекаемыми из пианино, я вышел на улицу и глубоко вдохнул прохладный ночной воздух.

Придя домой, я обнаружил, что мама не спит и ждет меня. Я еще не успел снять ботинки в прихожей, как услышал ее голос:

– Дорогой, надеюсь, ты успел проголодаться? Я приготовила тебе чудные гренки с сыром.

Я действительно успел проголодаться. И прошел на кухню. Мама повернулась ко мне, раскинув руки, – на груди у нее сверкала серебряная брошь.