Цитаты из книги «Обладать»

На книжных страницах писатель способен при помощи слов создать – или, по крайней мере, воссоздать – чувство наслаждений, которые несут нам еда, питьё, разглядывание красивых вещей, жаркая плоть. Во всяком романе есть свой непременный tour-de-force: золотистый, в крапинках зелени омлет aux fines herbes,[189] плывущий на солнце, словно сливочное масло, и имеющий вкус лета, или нежно-кремовое бедро, упругое и тёплое: стоит чуть ему отставиться, как мелькает горячая влумина в кольчиках волосков. Однако о чём, как правило, редко пишут писатели, так это о столь же живом и жгучем наслаждении от чтения. Тому есть очевидные причины. Самая простая: наслаждение словом по природе своей сродни погружению в бездонную пропасть, где не на что опереться; это наслаждение убывчиво, будучи направлено обратно в свой источник, – слово воспевает силу и прелести слова, а за вторым словом притаились ещё какие-то слова, и так ad infinitum.[190] Воображение трудится, но рождает лишь что-то сухое, бумажное, нарциссическое и вместе с тем неприятно отдалённое, исчезает та первичность, какая заключена в живом – в увлажнившейся влумине или в душистой червлёности доброго бургундского.

Духами вожденны   Глянь, Джеральдина, в глубь моих камней — Я для тебя кладу на бархат руки. Дитя, приблизься, попытайся сведать Перстней моих загадочный язык. Смотри, мерцают на молочной коже Берилл, и изумруд, и хризопрас — Подарки знати. Мной они ценимы, Но не за цену, а за то, что немо В них говорит о тайном Мать-Земля.

Вам, конечно, шотландский виски? Вы ведь шотландец. Они вошли в бар.

Мужчина свой крест Стяжает повсюду: Во храме, в пустыне, Средь шумного люда. Наш крест, заповеданный Роком суровым, — Томиться во мраке Под собственным кровом.   Кристабель Ла Мотт

Вкус, ставший страстью, приводил его В невзрачные мещанские жилища С их затхлостью семейных чаепитий; Лощёный и улыбчивый еврей Ведёт его среди аляповатых Шкафов и прочих «мёбелей» к столу Под кубовым покровом Дня Седьмого, Обшитым выцветшими полосами Когда-то бурой и пунцовой ткани. Здесь из закрытого на семь замков Нелепого пузатого комода, Из дивной мягкости чехлов шелко́вых Достанут и разложат перед ним Лазурно-аметистовую древность: Две дюжины дамасских изразцов — Хоро́м небесных ярче, тоньше цветом, Чем оперение на шее павы. И мёртвых светочей воскресший свет Ему был слаще мёда, и тогда Он ясно видел, чем живёт и дышит, И не жалел он золота за право Глядеть ещё, ещё…   Р. Г. Падуб. Великий Собиратель

Стеклянная башня Из терний змеится — Не терем нарядный, Не дом голубицы.     По дебрям иглистым Злой свист ветерка. Глядь – в чёрном окне Белеет рука.     И слышит прохожий Зов дряхлоголосый: «Рапунцель, Рапунцель, Спусти свои косы».     И струи златые С тревожною дрожью Сбегают, сверкая, По башне к подножью.     Горбунья по косам Взбирается хватко. Как страждет в когтях её Каждая прядка! И смотрит прохожий Угрюмее ночи: Снести эту пытку И вчуже нет мочи.[18]   Кристабель Ла Мотт

Снег сыпал днём, Всю ночь мело. В окне моём — Белым-бело. А здесь, внутри, Поджав крыло, — Чей взор горит, Что так светло? И кто дарит Душе тепло?   Кристабель Ла Мотт

– Знаешь, Эван, я не умею… не умею быть счастливой. Я и тебе жизнь попорчу. – Всё зависит от меня. То есть не только от тебя. Питайся яблоками, о любовь, пока твоя пора…

Неужели наше предназначение в том и состоит, чтобы всю жизнь просидеть, уткнувшись взглядом в черту, за которой густеет тень?

В том-то и дело, я вовсе не в безопасности с тобой. Но у меня нет желанья быть где-то ещё.