17

Отец погоняет коня и молчит. Сжавшись в комочек, я пристроилась на телеге за его спиной и тоже молчу. Мы задумались, каждый о своем…

Мне грустно и тревожно: впервые покидаю родную деревню Бабаедово, маму, бабушку, братьев. Отец везет меня в Кузьмино. Узкая, малоезженная дорога вьется мимо густого ельника, мимо берез и осин. Деревца словно отскочили от дороги в ложки и канавки и там затихли, ни один листок не шелохнется.

Мы проезжаем мимо сжатых полосок ржи. По стерне расхаживают вороны, выискивая опавшие зерна, – кормятся. Ни с того ни с сего вспомнилась частушка, не раз спетая голосистой теткой Аленой на гулянках в Бабаедове:

 
Ходит по полю ворона,
Ходит, озирается.
Где-то счастье мое бродит,
Мне не попадается…
 

Отец обернулся:

– Ну, как ты, дочка, не заснула? А то заснешь да вывалишься с воза.

– Не заснула и с воза не свалюсь – не маленькая! – отвечаю бодро.

– Но-о-о ты, лайдак! – погоняет отец коня. – Двенадцать верст будем таким ходом целый день ехать. Но-о-о, шевелись!

Просвистел в воздухе кнут. Конь побежал быстрее, телега запрыгала на неровностях дороги. В тарахтении колес опять, как наваждение, слышится мне голос Алены:

 
Дыбом встали, дыбом встали
Надо мною небеса,
Пропадай, моя телега,
Все четыре колеса…
 

В Кузьмине этой осенью открывается школа-четырехлетка. Отец оставит меня у своих очень дальних родственников Атрашкевичей. Как говорила моя бабушка Михалина Антоновна, семья эта не от мира сего. Живут холостяками: братья не женились, сестра замуж не вышла. Вот так втроем и ведут хозяйство Адам, Вениамин и Анеля. Хлеб у них до нового не выводится, скотины полон двор. В небольшом саду за гумном – пять ульев.

В доме Атрашкевичей всегда мир и согласие, никто из соседей никогда не слышал у них ни шума, ни ругани. Таких работяг, как Адам, Вениамин и Анеля, надо поискать. Со всем своим большим хозяйством управляются сами, даже в горячую страдную пору ни разу не нанимали помощников со стороны, говорили: «Чужими руками легко жар загребать!»

– Ну вот мы и в Кузьмине, приехали, слава Богу, – сказал отец, придерживая коня.

Жили Атрашкевичи в небольшом деревянном доме с четырьмя окнами на дорогу, по которой редко кто проезжал. Дом состарился, осел, но был еще крепок. Напротив окон через дорогу, на возвышенном месте, окруженный старыми липами белел двумя колоннами и широкими ступенями крыльца бывший панский дом. Теперь это – школа. В школе окна большие, сверху округлые. Над крытой гонтом крышей – три высокие беленые трубы, а над ними – диковинные дымари. Я не могла глаз оторвать от этого дома, от крыльца с колоннами, от дымарей, но тут отец позвал меня.

– Как зайдем к Атрашкевичам, поздоровайся! – предупредил он. – Не то осрамишь батьку.

Переступив порог, я увидела: сидят на лавке рядком три пожилых человека, руки сложили на коленях, молчат, и все трое рассматривают меня, как чудо какое. Отец подтолкнул в спину, мол, здоровайся. Я неловко поклонилась:

– Добрый день, тетя Анеля, дядя Адам и дядя Веня.

– Добрый, добрый. Проходи, садись. Сей день гостьей нашей будешь, – первой приветствовала меня тетка Анеля.

Они продолжали разглядывать мои ботинки на вырост, связанную из грубой овечьей шерсти серую кофтенку с пояском, подол бумазейного платья, от расцветки которого в глазах рябило. Это платье я сама заработала, пася гусей у Тялоха, нашего соседа. Наконец Атрашкевичи стали изучать мое лицо. Я опустила голову, прижалась к отцу.

– Ну, что там долго думать да гадать, оставляй, человеча, дочку. Нехай живе, нехай вучицца, – на правах старшего в семье решил мою судьбу дядька Адам.

– Небось, не объест. Одно надо, чтоб не ленилась да не была бы шкодой, – сказал свое и дядька Вениамин.

– А даром она у меня хлеб есть не будет, мне помощница во как надобна! Кур, свиней когда покормить, теленка напоить, в хате прибрать, учиться – учись, когда голова позволяет, але ж и дома надо тое-сее не забывать сделать! – сказала Анеля и поднялась с лавки, чтобы собрать на стол перекусить.

– Ваша правда, Анеля! – вздохнул отец. – Помогать надо!

Он подсел к братьям Атрашкевичам и стал с ними тихо о чем-то разговаривать. А я сидела на лавке, как пришибленная, и думала: «А что, если Атрашкевичи завалят работой и не дадут учиться, уроки делать? Тогда меня могут из школы выгнать…».

Отец зимой научил меня читать, писать, задачки решать, и мне уже давно не терпелось учиться в школе.

И вот – Кузьмино!

Отобедав с Атрашкевичами, отец попрощался с ними и пошел к телеге. Я, как тень, – за ним. Он протянул руку, погладил мою голову и, вероятно, хотел сказать что-то очень важное для меня, но только крякнул, залез на телегу и взял вожжи.

– Учись, старайся. Дядьев и тетку слушайся, не перечь им. Стерпи, дочка, когда что и не так…

И погнал коня, запылила дорога. Я стояла и смотрела, как удаляется телега. Вот за пыльной завесой уже и не видна согнутая спина отца. Сжалось сердце: я осталась одна среди чужих. Как же мне хотелось побежать за отцовой телегой, а она уже скрылась за поворотом; я всхлипнула, смахнула ладошкой слезы со щек и повернулась к школе. Таинственные темные окна глядели на меня сурово и строго.

Тетка Анеля определила мне место для спанья в горнице, в боковой нише. На широкую, но коротенькую лавку положила она соломенный тюфячок, прикрыла его самотканой холстиной – это простыня. Сверху постелила еще одну самотканую рябушку – это одеяло. В изголовье умостила, тщательно взбив, подушонку в ситцевой наволочке. Мне тогда показалось, что постель получилась – просто загляденье, но позже, когда началась зима и к утру дом выстывал, я дрожала под тонкой рябушкой, как бездомная собачонка, пока однажды дядя Вениамин не встал ночью, чтоб накинуть на меня свой старенький полушубок.

Наискосок, напротив моей постели, в «красном куту», стояли стол, две широкие лавки со спинками из точеных балясинок. Весь угол до потолка был увешан иконами. Перед ними и днем, и ночью горел крохотный огонек лампадки.

Анеля раз в неделю, в субботу, подливала лампадного масла в темно-красный пузырек с тоненьким фитильком, и этот пузырек с огоньком опять водворялся ею на место в ажурное медное гнездо, подвешенное к потолку на трех медных цепочках.

С икон при тусклом свете лампадки на меня смотрели глаза святых и Бога. Скорбные, суровые, укоряющие. Такие глаза не могут улыбаться. Как-то заметив, что я внимательно разглядываю иконы, Анеля подошла ко мне и, опустив свою тяжелую шершавую руку на мое плечо, сказала:

– Ты глядишь на Бога, Бог глядит на тебя. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный – повсюду. Запомни: где бы ты ни была, что бы ты ни делала – Бог все видит. Он по всей твоей жизни будет за тобой следить. За добрые твои дела – благословение его, а за дурные – наказание. И не доведи тебя, судьба, разгневать Бога, не доведи!

С этого дня, сколько я жила у Атрашкевичей, столько, по вечерам ложась спать, вглядываясь в таинственные лики на иконах, шептала: «Бог! Не гневайся на меня, я сегодня ничего дурного не сделала…»

18

Мой первый день учебы в кузьминской школе начался с того, что тетка Анеля рано утром отвела меня в класс и обратилась к ребятишкам, переставшим озорничать при нашем появлении.

– Ета моя племянница, Тоня. Чтоб не обижали. Она будет разом с вами учиться.

И тут в класс вошла учительница. Красивая, с ажурным белым шарфом на плечах.

– А-а-а, девочку из Бабаедова в школу привели? Знаю, знаю. С ее отцом разговаривала.

Она слегка дотронулась до моей руки, и я ощутила дивный аромат, исходящий от ее белых тонких пальцев и от ее нарядной одежды. Вспомнила, что тетка Анеля рассказывала про учительницу: «Евгения Петровна – дочка богатых людей и единая их наследница. Да только люди про них говорят всякое…» А что говорят люди, Анеля пояснять не стала.

– Вы, Анеля Яновна, можете идти домой по своим делам, а мы тут справимся. И вот при вас я посажу вашу племянницу сюда!

Учительница подвела меня к парте, где уже сидела рослая румяная девочка. Тетя Анеля ушла.

Учительница начала урок. Она называла всех по фамилии и отмечала в тетрадке, кого на уроке не было. Девочку, которая сидела рядом со мной, звали Аней. Фамилия ее была для меня необычная – Седых.

Потом Евгения Петровна закрыла тетрадку и спросила:

– Кто из вас, дети, знает азбуку? Поднимите руки, кто грамотей?

Одна Аня Седых смело подняла руку.

– Пойди, Аня Седых, к доске и напиши все буквы, какие ты знаешь. Вот тебе мел. Аня вышла из-за парты, взяла у учительницы мел и стала писать. Она очень красиво написала все буквы.

– Хорошо! – похвалила Евгения Петровна Аню и, подойдя к доске, тряпочкой стерла одну букву, сказав, что «ять» – буква лишняя. – А можешь ты, Аня, ответить, сколько будет, если к трем прибавать четыре?

– Семь.

– А если к восьми прибавать три?

– Получится одиннадцать.

– А можешь ты на доске написать: «Мама мыла рамы»?

Аня написала, старательно выводя каждую букву.

– Хорошо, Аня, садись на свое место. А кто у нас еще грамотей?

Все дети молчали, молчала и я…

– Ну а что же ты, Тоня, не признаешься, что умеешь читать, писать и решать задачки? – обратилась Евгения Петровна ко мне. – Твой отец говорил, что он занимался с тобой всю зиму и ты постигла азы грамоты. Раз так, иди к доске и напиши: «Я учусь в школе».

Замирая от робости и смущения из-за своих неуклюжих ботинок – уж лучше бы лапти! – подошла к доске, взяла мел и стала писать, стараясь, чтоб получилось не хуже, чем у Ани. Когда закончила, учительница спросила:

– А задачки умеешь решать? Я кивнула.

– Тогда придумай задачку и реши ее.

Сколько же задачек придумали мы с отцом длинными зимними вечерами. За оконцем темень, метель бушует, мама нас спать гонит, а мы при тусклом свете керосиновой лампы все еще то читаем, то решаем задачки…

– На лугу паслись гуси, – вспомнила я тялоховских гусей, – их было десять. Четыре гуся подошли к воде и поплыли, остальные плавать не захотели и остались на лугу. Сколько гусей осталось на лугу? – спросила я сама себя и тут же ответила: – Шесть!

Учительница одобрительно улыбнулась, а парнишка в аккуратном френчике из черного сукна, что сидел на первой парте и внимательно разглядывал мои ботинки навырост, ляпнул:

– Задавала гусиная!

– Ой, ой, Стась! Завидуешь? – укорила его учительница. – Не завидуй, научишься и ты и писать, и решать задачи. И каким задавалой ты тогда будешь?

– Козлиным! – подсказала Аня Седых. – У них козел больно бодачий.

Ребятишки весело рассмеялись, а Стась обернулся к классу и показал всем язык, да еще и кулаком погрозил.

– Я вас обеих перевожу во второй класс, – обрадовала Аню и меня учительница, – и заниматься с вами буду отдельно. Со всеми же остальными первоклассниками мы станем учить азбуку, будем учиться читать, писать и, конечно же, займемся арифметикой. А еще я расскажу вам, дети, много интересного, чего вы сейчас не знаете.

На перемене, о которой оповестил заливистый звонок в руках школьной уборщицы, сторожихи и истопницы бабы Евы, к Ане подошел Стась Лавицкий – франт франтом по сравнению со всеми другими учениками.

Пригладив ладошкой белесый чуб над белесыми бровями, он заговорил с Аней, но так, чтоб и я слышала.

– Учительница назначила меня старостой!

– Ну и что теперь будет? – с вызовом спросила Аня.

– А то будет, что теперь я сильнее всех стану вас ремнем по ребрам хлестать, – ответил Стась, подумал и добавил: – Чтоб не задавались!

– А я брату Петру скажу, он тебя поймает да так отхлещет, что не обрадуешься.

– А я вот эту, бабаедовскую, ремнем! – не унимался Стась. – У нее тут никого нет, а старых Атрашкевичей я не боюсь.

– А мой брат и за мою подружку, если ты ее обидишь, наподдает тебе. Иди, иди, Стах Лавицкий, не испугались!

Прошло несколько дней занятий в школе, и я уже не мыслила жизни без Ани Седых. Меня к ней тянуло неудержимо. Я восхищалась ее смелостью и прямо-таки взрослой самостоятельностью. Она знала, как нужно поступать, когда сталкивалась со сложностями, что и кому ответить, если допекают ребятишки, как надо разговаривать с учительницей – по-деловому и с достоинством. Я же перед учительницей всегда робела, а когда обижали, забивалась в закуток и плакала, чтоб никто не видел, даже Аня. Мне очень хотелось быть похожей на Аню. А тут еще принесла она в класс свой рисунок. На листке бумаги из тетрадки в косую линейку была нарисована красная девица в нарядной блузке с монистами на шее. На широких рукавах вышивка крестиком, пестрая юбка в клеточку и передник с кружевами. На грудь красной девицы была перекинута коса. Голову ее украшал венок из лазоревых розанов. Все это дивное диво было расцвечено красками, Аня назвала их водяными. Смотрела я завороженно, не могла глаз отвести от Аниной картинки.

– Аня! Ты это сама, сама нарисовала? – спросила я оторопело.

– А то кто же? Конечно, сама!

Всю длинную ночь мне снилась Анина красна девица. Будто идет она ко мне, чернобровая, алогубая, розовощекая и поет голосом нашей бабаедовской тетки Алены:

 
Сама садик я садила,
Сама буду поливать…
 

От ее пения я просыпалась, слушала, как шелестит за стеной вьюга, как гудит ветер в печной трубе, и засыпала. И опять являлась красна девица с монистами на шее и пела про садик и про милого, которого она любила, и про бабаедовские вербы над водой…