Сухо шуршит песок. Тяжело идти. Устали. Голодно, сосет под ложечкой. Крохотные квадратики хлеба, взятые в дорогу, мы давно сжевали. И в лесу еще нет никаких ягод – рано.

– Нам бы с тобой поскорее управиться да с заводскими подводами вернуться домой. Возчики на «железке» часам к четырем пополудни посуду сдадут, вот нам бы успеть да и укатить с порожняком обратно, – сказала Варька.

Над лесом поднялось солнце. Стало совсем светло. Набежал ветерок. Зашумели сосны. Варька оглянулась, чтоб удостовериться, нет ли поблизости каких случайных «глаз и ушей» и, понизив голос, почти шепотом поведала:

– Письмо Сталину несу, надо сдать на почте заказным. Вот такие дела, душа-девица. Если б ты видела, как мы его писали: в каждой буковке, в каждой строчке боль наша, горе и слезы. Легко ли писать письмо матерям, у которых дети от голода умирают… Как притопаем в город, первым делом на почту зайдем. Отправлю письмо, долг свой перед бабами выполню, а там как Бог даст.

Варька устало прислонилась к высокой сосне, к ее одуряюще пахнущему стволу.

– А только вот про что все думаю. Рассказывают люди, что пишут Сталину со всех концов нашего государства большого, просят помощи, защиты, справедливости, да только все эти письма не допускают до Сталина, нет им пути-дороги в Кремль. Цепными собаками встали враги народа у Кремлевских ворот, изничтожают наши конвертики с болью нашей и горючими слезами, с муками человеческими. На кострах горят мешки с нашими письмами. Как ты думаешь, правда это?

– Не знаю, тетя Варя. Может, и так, раз нет на письма людям ответа.

– Может, и так… Но я все ж попытаю удачи, а вдруг сжалится над нами судьба.

Заказное письмо на имя Иосифа Виссарионовича Сталина Варвара сдала на почте, квитанцию бережно сложила, завернула в платочек, тот самый, с сиреневой каемочкой, в который браслет пеленала, и спрятала в нагрудный карман черной куртки из чертовой кожи.

– Ну вот, слава Богу, выполнила поручение баб. Что-то теперь будет? – кто знает, кому задала Варька трудный вопрос и задумалась. Идет впереди, ссутулившись, я за ней на поиски «Торгсина».

Это оказалась обыкновенная лавка, только просторная, не иначе как бывший склад приспособили. В правом углу, как зайдешь, отгороженный крохотный закуток с оконцем. В этом закутке сидел человек, худой, костистый и сердитый. Нам подсказали, что сперва надо к нему с нашим добром. Я первая протянула сердитому отцовские часы. Взял он их, покачал головой, попробовал завести, приложил к уху, вздохнул. Затем, подскочив на месте, будто ужаленный, мгновенно открыл крышки острыми щипчиками-кусачками, отщелкнул их. Упав на стол, крышки жалобно звякнули, ударившись одна о другую, тоненько пропели свою лебединую песню – дзи-и-нь. И этот звук помимо моего желания застрял во мне и очень долго не исчезал. А сердитый дядька протянул в окошечко то, что осталось от часов и буркнул: «Сохрани на память…»

Взвесив крышки на миниатюрных весах, приемщик выписал квитанцию, сунул мне в руку и скомандовал:

– Иди отоваривайся!

Я подождала Варвару. Она сняла с шеи крестик, зубами перекусила шнурок и просунула в оконце ладошку с крестиком.

За наши бумажки-квитанции полагалось так мало, что мы совсем пали духом. Три сытые, рослые продавщицы посмотрели на нас слюдяными глазами и ровным голосом объявили: «Тебе (это мне) – два килограмма крупы или два килограмма муки… А тебе (это Варваре) – три килограмма крупы или столько же муки…». А нам бы надо побольше за наше добро. Ну что, это за навар для давно голодающих семей? А может, продавцы нас обманывают? Вон как разъелись, кобылы, люди от голода умирают, а они с жиру лопаются. Не на свои же хлебные карточки такие рыла наростили… И что нам лучше взять – крупу или муку? А может, того и другого поровну? Стоим у прилавка, думаем, а на нас выжидательно глядят три дородные хозяйки «Торгсина», будто ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой… И тут мы обратили внимание: в уголке лавки, в самом дальнем углу у узкого окошка с железной решеткой, стоят несколько женщин. Они явно чего-то поджидали. Подошли к ним. Варвара разговорилась с одной из них и узнала, что ждут женщины отруби. Так вот, по нашим бумажкам-квитанциям можно будет получить мне десять, а Варваре пятнадцать килограммов отрубей, в них и мучицы наберется. Если отруби смешать с крапивой да клеверными головками, то много лепешек можно напечь из пятнадцати килограммов. Решили и мы дождаться привоза отрубей.

– Да привезти-то их привезли! А вот почему не отпускают? Спрашивали у этих гадин – не говорят. Только все в склад по очереди ныряют. У, холеры бессовестные! – довольно громко сказала одна из женщин, худющая, щеки ее полыхали нездоровым румянцем, черные глаза лихорадочно блестели.

– Тихо ты, Фрося! – остерегла подругу женщина с желтым бескровным лицом и беспокойно заоглядывалась, будто услышала страшную крамолу.

«Гадины» промариновали нас еще около часа и, наконец-то, открыли дверцу в склад, где было сумрачно, как в предрассветном лесу. Продавщицы начали быстро насыпать совками отруби в наши торбешки и взвешивать их на больших весах. Варваре взвесили около пуда, мне – на пять килограммов меньше. Варвара помогла мне надеть котомку на плечи, я – ей. Мы уже не надеялись ни на какой порожняк с «железки». День клонился к вечеру, и мы поспешили в обратный путь на своих двоих. Перешли мост через Днепр, а затем и деревянный настил через заливные луга, заросшие осокой. Вышли на дорогу. С большим напряжением вытаскивая совсем непослушные, будто свинцом набрякшие ноги из песка, наконец, дотащились до опушки леса.

Теперь идти нам лесом и лесом до самого поселка.

– Давай, душа-девица, пожуем отрубей, а то нет больше никаких сил! – предложила Варвара и свернула с дороги на крохотную полянку.

Мы освободились от своих нош, развязали тесемки на наших торбешках и только теперь, на свету, увидели, что наши отруби – чистейшая шелуха, скорлупки, в них нет ни пылинки муки. Мы жевали и жевали эти жесткие оболочки от пшеничных зерен, они царапали язык, небо, эту шершавую шелуху невозможно было проглотить.

– Господи! За что ты нас так, за какие грехи? Эти гадины проклятущие высеяли отруби до единой мучной пылинки, потому так долго и не отпускали. А мы, голодные, замученные, стояли и ждали, пока эти суки не просеют через решета все отруби. Себе забрали мучицу, а нам за наше добро, от сердца с кровью оторванное, – пустые скорлупки. Что ж теперь делать, с чем домой к голодным деткам идти-и-и?

Варвара свалилась на колени и, не мигая, глядела на далекий горизонт. Губы ее посинели, глаза – будто стеклянные, в них пылал отблеск закатного солнца, и вся она стала похожа на каменную статую с руками, протянутыми в сторону огненного диска, застывшего над кромкой земли. Тяжелый хрип, как у раненой волчицы, вырвался из ее груди, и она отчаянно закричала на пустынной опушке леса:

– Господи-и-и! Да есть ли ты где? Что ж ты смотришь на подлость, творимую человеком над человеком, и не караешь страшным судом зло на земле? За что ж нам жизнь такая? За что? За что? И где ж он, тот Сталин, вождь наш и отец, и как до него достучаться, дотянуться?

Варвара упала на землю, судорожно вцепилась в жесткую траву и долго плакала. Так долго, что я испугалась: а вдруг с ней что-нибудь случится – с ума сойдет или ноги отнимутся, а то и вовсе умрет. Я гладила ее вздрагивающие плечи и шептала, успокаивая; сама не знаю, откуда и как явились нужные слова:

– Тетенька Варенька, не плачьте, не горюйте так. Все переживем, вот увидите – переживем! Придет время, всего у нас будет много – хлеба, молока, сахару, крупы… А эти отруби надо будет высушить в печке покрепче да и истолочь в ступе так, чтоб из них мука получилась, тогда и они пойдут в дело – на похлебки, например. А у нас и ступа есть, мы в ней все сейчас толчем: высушенные коренья, головки клевера, сушеные грибы…

Варька утихла, перестала плакать и долго вытирала головным ситцевым платком заплаканное лицо.

– Эх, вернуться бы в этот распроклятущий «Торгсин» да вцепиться в рожи поганых ворюг, выдрать бы ихние зенки бесстыжие, а то и вовсе перегрызть ихние глотки.

– Посадят в тюрьму за это, тетя Варя. Поднимайтесь, пойдем как-нибудь, скоро темнеть начнет.

Мы шли с отрубями на плечах всю ночь. Когда уже совсем не оставалось сил, падали на песок на обочине дороги под сосной и тут же проваливались в бредовое забытье. Чуть отдохнув, пробуждались, приходили в себя, прислушивались – было тихо, очень тихо, зябко и жутковато от одиночества в ночном лесу на пустынной дороге. Мы с трудом заставляли себя подниматься и идти дальше. Песок, в который погружались наши ноги по самую щиколотку, был злом беспощадным: он отнимал у нас последние силы…

Но все, даже самое тяжкое в жизни человека, когда-нибудь кончается. «А как кому на роду написано – так и будет!» – не раз говорила моя бабушка.

Мне и Варваре было написано на роду добраться живыми до поселка. Пришли мы, когда уже рассвело. Варька Баранова поспешила к себе домой, а я к маме. Мама освободила мои онемевшие плечи от торбы с отрубями, и я, не чуя ног, дотянулась до топчана в сенях и свалилась на него, не в силах больше ни о чем думать, слова вымолвить. Последнее, что запомнилось: мама укрыла меня одеялом.

Я спала, не видела, как собралась наша семья у торбешки с отрубями, как, протянув руки, брали мои родные, любимые по щепотке скорлупок и пробовали их жевать. Как, отойдя к столу, отец развернул тряпицу и взял в руки, уложив на ладони, обезображенные часы «Павел Буре», наклонил над ними седую голову и заплакал, как плачет ребенок над любимой игрушкой, не им сломанной.