– Барышень в венока на голова! Подходи на минуткую… Я замерла, не веря, что Ходя обращается ко мне.

– Вот тебе подарка Китай! – и он протянул мне… Нет, это невозможно, такое может быть только во сне! – он протянул мне веер сказочной красоты, настоящий кусок радуги! Я стояла ошеломленная, не решаясь его взять. Бабы зашумели:

– Да бери, раз дают, а беги, когда бьют.

– Подарок тебе делает Ходя…

– Вишь, понравилась ты ему с венком.

Я сняла с головы венок и, приподнявшись на цыпочки, положила его на ящик. Ходя подхватил венок, надел его на свою смоляную голову и подал мне веер. Я бережно прижала его к груди. Теперь уже за мной потянулась ватага девчонок в надежде на то, что и они подержат в руках этот бумажный чудо веер и помашут им у своих веснушчатых носов.

… Мамина большая затея началась. Она разожгла во дворе под железной треногой костер. На треноге уже стоял самый большой котел, наполненный водой. Когда огонь набрал силу, мама велела мне смотреть за огнем и подкладывать дрова, пока вода не закипит. Помощниц у меня оказалось – хоть отбавляй! Восемь девчонок окружили треногу с котлом, и каждая старалась подбросить полено дров, пошевелить головешки. Но, конечно, не эта работа заманила их в наш двор, а веер! Девчонки по очереди держали его в руках, обмахивались на все лады и азартно спорили между собой о том, что Катька махнула им десять раз, Зинка – пять, Фенька только три раза успела махнуть, а Зойке никак не удается завладеть веером. А вот Фрося уже два раза по пять раз махнулась! И вот когда веер оказался в руках красавицы Наташки и она, как настоящая принцесса, не спеша и грациозно взмахнула им у своего ангельского личика, Верка Мурашкина, не выносившая Наташку из-за ее красоты, не сдержалась и проявила свой вредный характер. За этот характер девчонки недолюбливали Верку, в свои игры принимали неохотно и часто в разгар игры изгоняли ее за какую-нибудь выходку.

Вырвав у Наташи веер, Верка побежала вокруг костра, размахивая им и приплясывая, шепеляво горланя при этом:

 
Посли девки на базар,
Стоб купить себе товар,
Товару не купили —
Дулю получили!
 

За Веркой гонялись девчонки, требуя вернуть веер и грозя надрать ей уши. Но Верка ловко увертывалась от девчонок и расставаться с веером не собиралась. Наконец, они догнали ее и, окружив плотным кольцом, стали щипать и дергать за волосы. Верка заорала и швырнула веер… в огонь.

Вся шумная компания замерла. Первой опомнилась Верка и пулей рванула со двора. За ней умчались все остальные. Одна Наташа не двинулась с места, она испуганно глядела на огонь. В огне горел мой веер. Он вспыхнул так быстро, что я не сразу осознала весь ужас случившегося. Потрясенная, я опустилась на землю и заплакала. Вместе со мной плакала и Наташа.

Наташа была не только красивой, но и очень доброй. У нее можно было выпросить все: яблоко, краюшку хлеба, морковку, пестренькое стеклышко, новую тряпочку на платье для куклы. В деревне говорили про нее, что она «панского роду». Однажды я спросила у бабушки Михалины, почему Наташу называют «панским родом», а она ответила: «Будешь много знать, скоро состаришься…» Стариться я не хотела, и потому больше не стала интересоваться происхождением Наташи. «Раз ее мама была прислугой у панов, так и Наташка стала панским родом», – рассудила я.

Пока мы с Наташкой ревели, вода в котле закипела. Из дома вышла мама и сразу поняла, что случилось. Поставив таз с каким-то мокрыми белыми тряпками на землю, она вылила из банки в кипящую воду огненно-красную краску, помешала в котле палкой и опустила ворох мокрых тряпок в котел. Все это было бы очень интересно, если бы не сгоревший веер…

– Верка, что ли, расправилась с твоим веером? – спросила мама.

– Верка! – я заревела еще громче и убежала со двора, унося в сердце обиду на всех девчонок, а особенно на вредную Верку.

«Ну зачем, зачем она сожгла мой веер?» – думала я и бродила по задворкам до тех пор, пока ноги не принесли меня к сараю, где отец и братья мастерили грабли. Вернее, отец мастерил, а братья ему не столько помогали, сколько мешали, но у отца было правило: что бы он ни делал, мальчишки должны быть вместе с ним, учиться у него.

– Чего ревешь? – сразу же налетел Антошка. – Кто обидел?

– Верка Мурашкина веер спалила-а…

– Какой еще веер?

– У Ходи на венок выменяла-а, китайский ве-е-ер!..

– Не будешь ворон считать, наука тебе, чтоб с Веркой не водилась. Принеси мне во-он ту орешину, что в углу стоит, сделаем и тебе грабли – залюбуешься. Это не какой-нибудь веер из папиросной бумаги! И нечего реветь. А Верка пускай мне на глаза не попадается…

Незаметно я тоже включилась в работу, и на душе стало легче, слезы высохли, а веер оказался так далеко, что вроде бы его у меня и вовсе не было, – как будто приснился. Я вспомнила о маминой затее и что есть духу побежала в наш двор. Оказалось, что Наташа никуда не отлучалась, а сидела у затухающего костра и с интересом наблюдала, как моя мама лучиной вытаскивала из котла выкрашенные лоскуты и опускала их в бадью с чистой водой. Я села рядом с Наташей.

Мама, выполоскав красные лоскуты, развесила их на веревке в тени. Во дворе стало празднично, будто в день Первомая. «Может быть, уполномоченный попросил маму накрасить эти лоскуты, чтобы сделать флаги? «– осенила меня догадка. Недавно он приезжал к отцу, привез ему какие-то бумаги и сказал, что мой отец является первым коммунаром, что он обязан охранять бывший панский сад – двадцать одну десятину, панский дом и амбар. Все это пригодится для новой жизни всему народу. А еще он оставил отцу ружье… Из-за этого ружья мама плакала и говорила, что теперь не сносить отцу головы.

По ночам мама что-то шила на старенькой машинке «зингер» и никому не показывала, что она шьет. Мы считали дни, оставшиеся до Первомая: четыре, три, два…

Утром жарко пылали в большой русской печи березовые дрова. Перед пламенем стояли чугунки: один – с картошкой, второй – со щами, в третьем парились бобы. В квашне подходило тесто на хлеб.

Дни, когда мама пекла хлеб, – самые лучшие дни! Вот прогорели дрова, но угли еще красные, хотя их и покрывает голубой прозрачный налет золы. Пришло время кочерге потрудиться. Мама ловко и быстро загребает жар на загнет. Теперь очередь помела – кудрявого веника из сосновых веток, привязанных к длинному деревянному черенку. Надо чисто подмести под в печи. По избе распространился запах хвои, смоляной дух леса. Мама окунает помело в бадью с водой и опять – в печь. Под стал чистым, гладким. Мама бросает на него горсть отрубей и наблюдает, как эти отруби себя ведут. Она знает секрет, когда пора сажать хлеб в печь, а когда еще рано – подгорит. Но вот брошенная на под горсть отрубей подсказала – пора!

Тут уж и мне есть работа: насыпаю на деревянную лопату муку, смешанную с отрубями. Мама выхватывает из квашни ком теста, лепит из него круглый шар, перекидывая с ладони на ладонь, и опускает этот шар на лопату. Перекрестив будущий каравай, она мечет тесто в печь, аккуратно укладывая в левый угол. Четыре каравая в заднем ряду, четыре – в переднем. Печь закрывается заслонкой.

Усталая, садится на скамью, по лицу скатываются капли обильного пота, оно красное от жара печки, а руки – белые, с остатками теста и муки на пальцах – легли на стол, и мне вдруг показалось, что это не мамины руки, что мама с опаленным лицом сидит отдельно, а чужие руки лежат на столе тоже отдельно. Я закрыла глаза, по спине побежал холодок.

– Ну вот, дочка, хлеб есть, значит, и праздник есть! – устало говорит мама.

Назавтра мы занялись уборкой: потолок, стены, окошки мыли щелоком – водой с настоем золы, пол Антошка и мама шоркали голиками с дресвой, а я тряпкой смывала песок с половиц и, меняя воду, вытирала досуха.

Закончили уборку поздно вечером, вымылись горячей водой в сенях и, натянув чистые рубашки, уснули: из пушек пали, – не проснулись бы. И все же в день Первомая не заспалась допоздна. За окошком горланил петух, кудахтали куры – какая какую перекудахчет. В избе было чисто, пахло мятой. Сквозь коротенькие ситцевые занавески струилось солнце нового весеннего дня.

– Леня! – позвала мама младшего сына. – Поди в кладовку, папа зовет.

Ну мало ли зачем позвал папа трехлетнего Леню! Братишка убежал на зов в своей короткой рубашонке, а мы не торопились вставать: наслаждались законным отдыхом ради праздника. И вдруг нашей дремы как не бывало – к нам в закуток вбежал Леня и крикнул: «Плаздлявляю с Пелвым маем, ула!» Мы во все глаза уставились на брата: ярким пламенем полыхала на нем красная рубашка-косоворотка с белыми пуговицами, подпоясанная витым пояском с кисточками. Леня, засунув руку в карман новых домотканных штанов, вертел аккуратно подстриженной головой, сверкал счастливыми глазами.

– Сашка! Иди к папке тепель ты… А вы ждите своей очеледи.

Через час все мы, в пух и прах разодетые, сидели за праздничным столом, ели горячие картофельные лепешки с жареным салом и запивали морковным чаем, забеленным молоком. Когда с завтраком было покончено и все поднялись из-за стола, мама подошла ко мне, опустила руку в карман своего передника, вытащила… стеклянные бусы и надела их на мою тонюсенькую шею. Не успела я ахнуть, как мама извлекла из того же волшебного кармана… веер. Когда я, наконец, пришла в себя и бросилась обнимать маму, она сказала:

– Это отец тебя балует, он сходил к Ходе и принес тебе бусы и веер. Ему говори спасибо…

Отец во дворе прибивал к древку красный лоскут-флаг. Я подбежала к нему, обняла за шею и прижалась к колючей щеке губами.

– Вот, может, когда и вспомянешь батьку своего… Пусть Антошка берет флаг да и идите с песнями, как в городах ходят…

И вот мы на улице. Братья в красных рубахах-косоворотках, я в красном платье, у всех карманы, простроченные белыми нитками, у всех пояса, которые мама сделала из обыкновенной веревки, расчесав концы гребенкой. И пояса, и штаны красились краской из ольховой коры: у нас в деревнях издавна красили пряжу и холсты в коричневый цвет ольховой корой. В руках моих веер – кусок радуги, на шее бусы искрят и переливаются огоньками на ярком солнце. Антошка высоко поднял древко с красным лоскутом – флагом и шагнул со двора, за ним – все мы.

На улицу высыпал народ, к окнам прильнули старухи – беззубые рты до ушей.

– Ой, гляньте, гляньте, люди добрые! Красные Шунейки с флагами идуть!

Подбежала Наташа и засеменила рядом со мной. От избытка радостного чувства, переполнявшего мое сердце, я тут же протянула ей веер.

– Помахайся им маленько, пускай вредная Верка увидит… И только Наташа взяла в руки веер, как из-за забора раздался Веркин голос:

 
Красные Шунейки
Нашли полкопейки,
С флагом шагают —
Старых пугают.
А их батька-коммунар
Стережет пустой амбар.
Красные Шунейки…
 

Антошка погрозил кулаком в сторону забора, за которым пряталась Верка, и она сразу замолкла.

Вскоре к Антошке примкнули его ровесники, а за нами потянулись ребята поменьше. И вот уже шагает по улице ребячья ватага, поднимая босыми ногами пыль. Так прошли мы с флагом до конца деревни, а когда повернули обратно, Антошка приказал:

– Сейчас будем петь, чтоб все пели! – и затянул: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…»

Больше ни одной строчки Антошка не знал и потому повторял только эти две, а мы за ним тянули на все лады, стараясь перекричать друг друга, ошеломляя бабаедовский люд.

Как же давно был этот наш первый Первомай, как же давно все это было…

И арендатор Шафранский тоже остался без дел. Он сидел ссутулившись, вздыхал и проводил правой рукой по лицу, будто пытался избавиться от чего-то, неприятно налипшего.

– Не знаю, чем заняться. Надо же мне моих двух кошечек кормить. Играйте, мурлыкайте, а кушать надо. И чтоб чашечка какао и булочка белая. Надумал лавчонку открыть в Обольцах, да только разные сомнения одолевают, – поиграли брови-гусеницы.

Из умывальника кап-кап.

– А вы, пан Шунейка, никуда не собираетесь из Бабаедова?

– Куда мне без всякого капитала. Всего и накопил – четверо детей, два сына в Бабаедове родились… Только-только на ножки поднялись. Да я без земли и сада – перекати-поле. Дети, как и деревца, на земле-матушке на ножки поднимаются. В эту осень Антошка в Ряснянскую школу пойдет – три версты в Рясно, три – домой. Не каторга, бегай и учись. А будешь отлынивать, буду пороть, как и пасынка Павлика порол. Недавно письмо прислал, еле разобрали, что он там нацарапал. Воюет, кавалерист красный. Два года себе прибавил, поверили – этакий бугай вымахал. Пишет: «Спасибо тебе, отчим, что порол за лень и дурь. Как бы мне сейчас грамота пригодилась…» А дочка моя, Тоня, – папа обнял меня за плечи, прижал к себе, – поедет через год в Кузьмино, там у нас дальние бездетные родичи. Я уже договорился с ними. Будет душа спокойна, что досмотрена и накормлена, а главное, пойдет в школу. Там в бывшем панском доме школу – четырехлетку открыли. У нас отказали, хотя и обещали, а в Кузьмино открыли. Грядут, пан Шафранский, трудные времена…

– А у меня, пан Шунейка, одна доченька, и та былинка. Гены жены передались – хрупкость и музыка. И никогда моя любовь не сможет родить мне сына, помощника.

– А мне Бог дал трех сыновей, да еще двух пасынков вырастил, а где помощь?.. То смута, то война. Заберут хлопцев, кинут в огонь, загубят сыночков наших, искалечат, а нам, родителям их, слезы и боль до последнего дыхания.

– Правда ваша, пан Шунейка. И эта железная дорога неспроста. Довелось поговорить с одним человеком из Лепеля, обрисовал строительство: паровоз задним ходом по уже уложенным рельсам подгонит две платформы – одну с песком, другую с рельсами и шпалами. Солдаты разгрузят, а паровоз гукнет да и пойдет за следующей партией груза. Ну, и что я вам скажу: солдаты, как те муравьи: тачки с песком в руки и пошли шнырять взад-вперед – насыпь делают. Пот с них градом. Голые по пояс, а еще и песню поют:

 
Эй, живо, живо,
Сапер, строй дорогу.
Дорога Лепель – Орша,
Чтоб не бузила Польша.
 

Мне все интересно, что рассказывает арендатор. А папа молчит. Очень хочется, чтобы Шафранский еще что-нибудь рассказал. К моему удовольствию, брови у него задвигались часто-часто:

– Надо вам эта дорога – стройте! А только почему для нее другого места не нашлось, как этакий добрый сад?! Думал, поживу спокойно. Не дали. Свертывай удочки и отправляйся, куда твои очи глядят. – Шафранский вздохнул. – Поеду в Обольцы.

Я поняла, что никогда больше не повторится та лунная ночь, когда пенился от шального цветения сад пана Ростковского и из распахнутого окна уплывала в вечность дивная музыка…

После ухода Шафранского, удрученная, я отправилась к своим любимым липам. Сижу на окостенелых корнях, думаю: «Попрошу папу, чтобы он не порол Антошку, мне его жалко. А еще мне страшно ехать в Кузьмино и жить у родичей. Я же их никогда не видела. А какая там школа, какая учительница? А если сердитая и станет бить линейкой по рукам, и все дети незнакомые и начнут дразниться?.. Страшно! Пойду полоть гряды. Пойду к маме. Как хорошо, что есть у меня дело…