***

Он прошел мимо длинных, как прозрачные поезда, рядов теплиц – начались частые невысокие домики с ухоженными участками. Как удобно: вскопал репу, переоделся во фрак – и раз, уже у Кремля, быстро доехал на бричке.

Гортов смотрел в зарешеченные окна – никто не глядел из них.

Навстречу прошла девушка с золотой тяжелой косой, обернутой вокруг шеи, и в ромашковом смятом платье. Гортов улыбнулся ей, а та взглянула в ответ с каким-то невиданным отвращением.

С Гортовым такое бывало и раньше. Почему – он не знал. Он был вроде приятный и вежливый человек. А внешность… Кому-то Гортов казался и симпатичным, но пик женской любви он пережил еще в раннем детстве. Когда он был пухлый и белый, как хлеб, и источал нежные запахи, они склонялись над ним, сладострастно дышали в темя, шепча: «У-тю-тю!»; «Курлык-мурлык»; «Зайчик мой, забубенчик мой»; «Ах, какой…». Он бежал от них под стол прятаться. Но подростковый период прошелся тяжелыми стопами: у обычных людей – ну что, пара лишних прыщей; а Гортова капитально перекрутило – как-то он странно вырос, заострился в разные стороны, лицо стало как будто в выбоинах. Потом Гортов и вовсе покрылся сразу и весь жесткой игольчатой ржавчиной и стал похож на найденную под стаявшим снегом елку. И тогда женщины разлюбили его, как будто договорившись, разом.

Гортов уже успел позабыть о женском заговоре, и теперь в нем опять шевельнулось грустное чувство, и он вздохнул.

***

Мимо стекали зеленые ручейки, соединяясь в пруду в низине. Били фонтаны, кружились низко над головой птицы – кажется, что скворцы. Большие, откормленные, они не летали, но медленно падали, словно пернатые камушки. В грязном пруду плыла уточка.

А меж тем Гортов все не находил еды, зато нашел магазин «Книги». Внутри среди голых кирпичных стен было душно и темно, как в большой остывающей печи. Среди полок бросалась в глаза кровавая надпись «Сион», обведенные в круг кресты и свастики. Гортов взял наугад несколько книг о черносотенном движении.

– Душенова нового завезли, «Не мир, но меч», – сказала Гортову продавщица с теплыми ангельскими глазами. – Хватают как пирожки!

– Что ж, хорошо, – заметил Гортов. Ему хотелось спросить, а где можно купить именно пирожков, но он не решился, а за спиной раздался голос.

– Ох, славно! А мне, Маша, экземплярчик оставили?

– Ну конечно, Вадим Валерьевич!

Гортов увидел сухощавого человека, еще моложавого, но целиком седого, в полицейской форме.

– Еще вот Кожинова привезли, собрание сочинений.

– Нет, Кожинова не люблю. Занудствует много. Надо правду-матку рубить. Нечего тут эти сопли… – полицейский задумался, словно не зная, что делать с соплями.

– А что же, Вадим Валерьевич, ходили на выборы?

– Смеешься, дочка? – и его глаза по-доброму усмехнулись. – Я на выборы один раз ходил, за Баркашова, в 94-м. А сейчас выборы – это что? Цирковой спектакль! Скоро вот дедом стану, родится внучок. Одна радость…

Гортов вышел и быстро направился в сторону дома. Вдруг скрутило живот, так резко и сильно, что взгляд заволокло. Он зашел на тропинку. Огляделся – вроде бы никого. Встал за вязом и принялся за ремень. Вдруг рядом хрустнула ветка. Из-за ствола показался мужчина в зеленой сетчатой кепке. Оглядевшись, он схватил Гортова за штаны и прошипел:

– Вы чего здесь? Идите!

И снова скрылся за вязом.

Гортов вернулся домой, догрыз оставшееся из принесенного утром Софьей. Странно, но что уж теперь, – завтра отыщется магазин. Помирая со скуки, но не в силах хоть как-то устроить досуг, Гортов слонялся по келье, потом взял с полки те же вчерашние листы и лег на кушетку. Он прочитал:

«Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками побелен, весом 3 фунта.

Укропник медный.

Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунта.

Церковная печать медная с деревянной ручкой.

Венцов брачных три пары желтой меди, чеканной работы, на них изображены: Спаситель, Божья матерь, апостол Иоанн Богослов, св. равноапостольный царь Константин, св. царица Елена распятие Христово. Все эти изображения на финифти…»

***

Спалось жарко, мокро и тяжело, сон наваливался, как сом, и скатывался, оставляя колею влаги. От нервных переживаний крест сначала пылал и скакал на груди, как уголек, а потом остыл и надавил мертвой бетонной плиткой.

Предстояла встреча с Отцом Иларионом, а Гортов идти не хотел. И не хотел как-то остро, капризно, совсем по-детски. Позвонил Шеремет. Они ожидали.

Гортов понял, что трагически отупел. Как надо креститься? Левой или правой рукой? Одним или двумя пальцами? Или тремя? Перекрестился одним – вышла какая-то глупость. А что же с благословением? Целовать руку батюшке – это одно, но если батюшка – работодатель? Уместно ли целовать работодателю руку?

В таких невеселых метаниях кое-как собрался, доехал, не глядя по сторонам, но вглядываясь в свою тревогу.

На железных воротах сидели резные орлы с раскрытыми пастями. Толпилась медлительная пожилая охрана. На проходной была матушка за столом, глядящая в большой монитор Apple.

«Ждут, ждут, скорей проходите!», – с нетерпеньем из полутьмы позвали.

Гортов свернул в длинный, слепой кишкой коридор, кое-как подсвеченный. Толком не было видно, куда идешь. Но вот дверь. Только взялся за ручку осторожной рукой, а дверь уже распахнулась, и бросился батюшка, в простом сером платье – борода по лицу мягкими пенными клочьями. «Ага, попался!», – сказал он с улыбкой и сразу вбежал обратно, не дав Гортову шанса для поцелуя.

Шеремет сидел за овальным столом. Перед ним стояла полупустая тарелка с печеньями, и крошки были посыпаны по нему. С мягким женским лицом на изготовке стоял послушник с чайником.

«Чаю?» – спросил он.

– Или покрепче? – подмигнув щекой, уточнил батюшка. У него было розовое, простое, чуть облезающее лицо – лицо человека живого, веселого.

– Спасибо, нет! – сказал Гортов громко. Иларион стоял совсем рядом, но казалось, что до него нужно кричать – как будто их разделяло препятствие. И Гортов кричал – но звука особого не было, как в аквариуме.

Отрывисто кашлянул еще один человек, стоявший у шторы – высокий и крепкий, с грубым округлым лицом – словно невымытый шампиньон, взглянувший из мутного варева. Его широкий и белый глянцевый лоб был весь в мелких шрамиках. Держался он неприветливо, и при виде Гортова еще больше окаменел лицом.

– Долгожданная встреча! – сказал восторженный батюшка, перемигнувшись меж тем с Шереметом. – Александр Михайлович так вас нахваливал… Уже не терпелось вживую взглянуть… А вы к нам прямо из леса?..

– Из леса вестимо, – откликнулся Шеремет, при этом тихо и счастливо прыснув.

– Как прекрасно… – батюшка придирчиво оглядел Гортова, – практически юноша, молодой и красивый, и при этом затворник. Должен сказать, юности необыкновенно идет аскеза. Не-о-бы-кно-вен-но идет!

– Андрюша – великий профессионал, – сказал Шеремет, со значением отхлебнув чаю.

– …Молодой, да еще и профессионал, патриотических взглядов – это такой дефицит, – Иларион снова взглянул, на этот раз одним недоверчивым глазом. Послушник подлил ему чаю. – Ведь уже выросло поколение людей, вскормленных грудью Запада. Пропащее, росшее как попало… ваше поколение, Андрей, и те, что помладше вас. Патриоты Америки, как я их называю… – батюшка говорил, не теряя лихой улыбки. – По земле, пропитанной кровью наших отцов до самого ада, – батюшка потянулся рукою вниз. – Ходят какие-то млекопитающие, Иваны, не знающие, родства, жуют свои эти гамбургеры…

– Верно! – сказал Шеремет.

– Иван, вынь гамбургер изо рта! – воскликнул Иларион, на мгновение став серьезным.

Гортов поерзал в кресле, чувствуя, что сиденье ему как будто сопротивляется.

– Но вот когда я вижу таких молодых людей, сердце радуется, – Иларион, Шеремет и послушник – все, кроме сурового человека у шторы, чему-то мечтательно улыбнулись. Иларион, наконец, присел.

– Хочу вам сказать, что это не просто работа, не просто газета, не просто партия… Это товарищество, это собор. Вы уже успели почувствовать, какая ангельская жизнь в Слободе? Как хорошо и спокойно!

– И воздух! – резко вскричал Шеремет. Послушник подлил и ему чаю.

– М-да… – мямля, Гортов выплюнул изо рта какую-то жеваную бумагу.

– Прошу вас, афонский мед, – Иларион пододвинул в центр стола розетку с рыже-оранжевой жижей. Медовая нитка блеснула и сразу исчезла в его бороде. – И ты, Шеремет, угощайся!

Шеремет мед не хотел, он и так благолепно сиял, сочась медом, с его лица батюшка мог бы черпать мед.

Возле окна был постамент с уменьшенной копией Слободы. Она была выкрашена в серый блестящий лак, но кресты и купола были золотистые. Всюду возвышались луковки храмов, с одного на другой край Слободы был переброшен обширный мост над озером. На необъятом еще жизнью краю Слободы, который пока был в поросшей травой руинах, должны были стоять цирк и аттракционы.

– Это макет будущего. Так Слобода будет выглядеть через пять лет, – Иларион снова поднялся на ноги. – Вы видели наши проспекты? Нет?.. Немедленно принести!

Послушник скрылся в двери.

– Не видел проспектов… – вздохнув, покачал головой батюшка.

Гортов стал послушно листать хрустящий буклет с изображенными на листах людьми в чистых рубахах и празднично разукрашенными домами, сделанными под ампир.

– Наши разработчики сейчас специальную программу делают – это бомба! Идешь по улице с телефоном, – Иларион достал айфон. – Подносишь к любому дому и выбираешь год. Например, 1650-й, – Иларион даже потыкал для вида по пустому экрану. – И появляется голограмма. Дом, точно в том виде, в котором он был, и люди, совсем как настоящие! И они будут разговаривать как живые! Можете в это поверить!?

– Нет… Да… – засуетился Гортов.

– Каково, а? – Батюшка хлопнул буклетом.

– Чудесно! Ах, как чудесно! – восклицал Шеремет, обольстительно улыбаясь.

– Представляете, совершенно живой Михаил, например, Федорович…

– Федорович, – повторял Шеремет, завороженный.

– …Романов перед вами стоит. И можно ему задать любой вопрос! Абсолютно любой!..

– …Но только если не острый, – подмигнув Гортову, договорил развеселый батюшка.

***

Знакомство на том не закончилось, и компания спустилась в подвал по пыльной мраморной лестнице. Всюду был альковный мрак и жар печи. Парили в полутьме расписные стены. Иларион по пути послал Гортову несколько ласковых ободряющих взглядов, и Гортов с трудом улыбнулся ему в ответ.

Старик с прерывистой сединой по всей голове, одетый в белогвардейский мундир и шаровары, встречал их народной песней, которой Гортов не знал. Шеремет подпел белогвардейцу в ответ, широко разведя руки, и Гортов снова запаниковал: крестик запрыгал под нижней майкой как уголек, и вена на лбу опухла и застучала в темя.

Потянулся бревенчатый зал. Всюду были опять картины, иконы. Русь, много Руси. Русь, святая и непобедимая. На потолке купола. Официантки в кокошниках. В сизом тумане плавали части тел – вот глаз, а вот и целая голова. Бороды, бороды, густые и жидкие, длинные и короткие; золотые, ржавые, медные; книзу сужающиеся, как будто меч; книзу пушащиеся, как перевернутые одуванчики. Гортов заметил, как сквозь туман обрывок руки потянулся к водке.

С приближением к столу туман поредел. За столом шумели, и с приходом гостей не убавили шума. Гортова посадили с краю. Иларион занял место напротив него. Сопровождавший их угрюмый неназванный человек ушел далеко от них, встав с другого края возле бритых юношей в черных рубашках. Они бросались друг в друга тяжелыми, будто гири, односложными фразами, не обращая внимания на других гостей. Во главе них сидел человек со смутно знакомым лицом – длинные женские локоны, поседевшая тень щетины, кофта, распахнутая на волосатой груди; ямайские бусы и большой золотой крест, сливающийся с загорелым телом.

Гортов огляделся и увидел рядом с собой человека с пышной прической и наэлектризованными густыми усами.

– Николай Васильевич Гоголь! – представился он.

– Здравствуйте, – Гортов пожал его нежную руку.

Иларион и Гоголь пристально и лукаво глядели на Гортова, ожидая какой-то еще реакции. Но Гортов молча налил себе из хрустального графина в хрустальный штоф водки.

– Гоголь… – со смутной надеждой в голосе повторил батюшка.

– Я могу и паспорт показать, – сказал Гоголь и тут же привычным движением достал документ из нагрудного кармана и положил на стол. Гортов к нему не притронулся.

Сбоку неслась незнакомая речь. Пыхтящий кряжистый человек – из рубашки валилось красное пузо – отдуваясь, спрашивал что-то и быстро-быстро писал в блокнотик. Его собеседник в спортивном пиджаке и расписной рубашке без ворота изъяснялся поспешно, ухабисто, двигая сросшейся бровью. Между ними сидел маленький, пухлый мужчина, с мягким же в соломе волос лицом и душистыми детскими щечками. Выражение его лица было самым добрым.

– Это историк из Дании, Николас. Из-за жизненных обстоятельств он переехал в Москву, работает здесь переводчиком. А это – Мариус Балач. Лидер Румынской национальной партии. И наш журналист, Володя.

Володя улыбнулся всем ужасным своим лицом. Иностранцы подали сухие руки.

Все дружно расселись. Официант обнял Гортова животом и мягко спросил, чего б Гортов отведал. Гортов снова отведал бы водки.

Переводчик сидел около Гортова, тоже мягкий и сладко пахнущий. Они выпили и разговорились. Николас общался по-русски чересчур хорошо – весь в своих переживаниях, Гортов общался гораздо хуже. Николас рассказал, что в Россию он переехал недавно: из-за судебных преследований пришлось бежать из Стокгольма.

– Вы политэмигрант? – спросил Гортов.

– Увы, – отозвался Николас. – Никогда бы не подумал, что, гражданин европейской страны, я окажусь в таком положении.

Выяснилось, что Николас написал ряд монографий, посвященных истории Холокоста.

– Эти скучные дураки говорят мне… – Николас. – Отрицая холокост, ты разжигаешь ненависть к евреям. Боже мой, но, признавая его, я разжигаю ненависть к немцам!

Гортов молча глядел в туман, отодвинувшись, насколько это было удобно, от стола, чтобы ему не дышали в лицо горячим спиртом. Послушник принес два новых графина с водкой. Румынский политик Мариус что-то гортанно провыл.

– У вас есть какое-нибудь мясо? – перевел для послушника Николас.

– Конечно…

Николас наклонился к Мариусу и между ними состоялся короткий разговор, в конце которого Мариус бурно расхохотался.

– У вас есть стейк из мяса еврея? – перевел послушнику Николас.

И тут засмеялись все, и даже Гортов вежливо улыбнулся.

– Так вот же, сидит! Кожу содрать да прожарить! – поднялся смутно знакомый Гортову человек с крестом и шевелюрой, указав на Гортова вилкой.