За дверью…

«Иногда то, что ты приносишь в свой дом, приносит с собой тьму, которую ты не ждал»

Элиза ступила в полумрак своей однокомнатной квартиры. Ключи звякнули в ее руке, когда она бросила их на шаткий столик у входа – то самое, что она нашла на распродаже на барахолке, будто он ждал именно ее. Квартира была куплена недавно. Первая квартира, которую она смогла позволить купить в ипотеку: стены еще пахли чужой жизнью, а половицы скрипели, как кости под кожей. Она обустраивала это место медленно, с осторожной нежностью, словно боялась разбудить что-то, дремлющее в углах.

Днем Элиза стояла за прилавком, окруженная шипениями эспрессо-машин и шепотом незнакомцев. Ее пальцы, тонкие и бледные, словно выточенные из слоновой кости, ловко скользили по кнопкам и чашкам, волосы воронова цвета падали на лицо, скрывая глаза – глубокие, как колодцы, в которых можно утонуть. Она была красива, но красота ее казалась хрупкой, словно стекло, готовое треснуть от малейшего прикосновения. Жизнь текла плавно, будто густой сироп, словно обволакивая ее одиночество. Никто не спрашивал, почему она одна, и она не отвечала – только улыбалась, мягко, но отстраненно, казалось, знала секрет, который еще не разгадала сама.

Элиза просыпалась поздно вечером в выходные, когда солнечный свет уже просачивался сквозь ткань занавески, оставляя полу пятна, похожее на следы невидимых лап. Квартира дышала тишиной, нарушаемой лишь редким звуком трубы в стенах или шорохом ветра за окном, словно кто-то скребся снаружи. Она поднималась с узкой кровати, и босыми ногами ступала на холодный пол, ощущая, как он слегка прогибается, как бы подстраиваясь под ее вес. Утренний ритуал был прост: заварить кофе – тот самый, что она принесла из кофейни, с ноткой горечи, от которой щипало язык, – и сесть у окна, глядя на серую комнату, где тени вытянулись, как призраки.

Дома Элиза любила возиться с мелочами: переставляла книги на полке – старые тома с потрепанными корешками, найденными в букинистическом магазине, – или рисовала в блокноте странные узоры, похожие на вены, которые проступают под кожей. Иногда она включала старое радио, которая досталась ей вместе с квартирой, и слушала потрескивающие мелодии, пока не начинало казаться, что голоса из эфира зовут ее по имени. Готовить она не любила, но могла часами сидеть над чашкой чая, поджаривать хлеб прямо на сковороде, пока запах не наполнял комнату, перемешивая аромат сырости со стены.

Гулять Элиза выходила ближе к вечеру, когда воздух становился густым и липким, а город окутывала дымка. Она шла вдоль канала, где вода отражала фонари, превращая их в расплывчатые глаза, следуя за каждым ее шагом. Иногда гуляла в старом парке, где стояли деревья голые и кривые, а скамейки, покрытые мхом, как будто плоть, разлагающаяся на костях. Она любила это место за его тишину, за то, как ветер шептал что-то невнятное, касаясь ее лица холодными пальцами. Там, среди ветвей, она чувствовала себя не такой одинокой – словно кто-то, или что-то, наблюдал за ней, выжидая. Домой она вернулась с легкой дрожью в груди, но не из-за страха, а из-за странного вкушения, которое сама не могла объяснить.

В один из выходных дней Элиза решила нарушить привычный ритм и отправилась в торговый центр – огромное бетонное чрево, гудящие голосами и шорохами шагов. Свет отражался в стеклянных витринах, слепил глаза, воздух был пропитан запахами синтетических духов и горячего пластика. Она бродила между рядами, ее пальцы скользили по поверхности мелочей, которые могли бы оживить ее квартиру. Ей нравились странные вещи: кривая ваза цвета запекшейся крови, сувенирный череп из смолы с вырезанными на нем цветами, статуэтка танцующей фигуры с лишней рукой, словно кто-то ошибся в пропорциях. Она выбирала их, не задумываясь, повинуясь импульсу, как будто эти предметы шептались с ней, прося забрать их домой.

С пакетами в руках, шуршащими при каждом шаге, Элиза вернулась в свою однокомнатную крепость. Внутри было прохладно, почти сыро, как в пещере. Она выложила покупки на стол, и комната наполнилась слабым звонким стеклом и стуком дерева. Сначала она поставила вазу на подоконник – ее багровый оттенок казался живым на фоне серого дня. Череп занял место на полке среди книг, его пустые глазницы уставились в стену, как будто он что-то там видел. Статуэтку с лишней рукой она пристроила у старого радио, и та, словно оживая, замерла в нелепом танце.

Расставляя все по местам, она двигалась медленно, с каким-то ритуалом тщательно, словно не просто украшая пространство, а вплетала в него частичку себя. Закончив, Элиза отступила назад, осматривая квартиру. Теперь она казалась чуть ближе, чуть теплее – но в то же время в тенях углов что-то шевельнулось, едва уловимо, как дыхание. Она улыбнулась, не замечая этого, и включила чайник, чтобы отпраздновать победу над пустотой.

Расставив все по местам, Элиза вдруг заметила, что на столе осталась еще одна статуэтка – маленькая, не больше ладони, и странно чужая. Она не помнила, как выбирала ее в магазине, не помнила, как клала ее в пакет. Это было причудливое Существо, вырезанное из темного дерева, отполированное до маслянистого блеска. У него было тощее, вытянутое тело с длинными, как у паука, конечностями, изогнутыми под неестественными углами. Голова, слишком большая для такого хрупкого туловища, венчалась широким взглядом – неестественно расширенным, с вырезанными зубами, острыми и неровными, словно она готовилась проглотить что-то вроде тела. Глаза были пустыми выемками, но в них проглядывалась искра, как будто Существо знало больше, чем могло видеть. Элиза повертела его в руках, ощупывая холод дерева, и, пожав плечами, поставила на кухонный стол рядом с тостером. Оно выглядело там нелепо, но как-то правильно, как будто всегда там стояло.

Она решила принять ванну, чтобы смыть с себя пыль торгового центра. В крохотной ванной комнате Элиза медленно сбросила одежду, слой за слоем. Сначала упала легкая кофта, обнажив плечи, белые и гладкие, как фарфор. Затем джинсы соскользнули с ее округлых бедер. Лифчик расстегнулся тихим щелчком, освободив ее большую грудь – полную, с розовыми сосками, которые напряглись от прохладного воздуха. Трусики сползли вниз по длинным ножкам, стройным, но крепким. Она стояла голая, ее тело было картиной контрастов: тонкие руки с изящными запястьями, широкие бедра, плавно перетекающие в талию. Лицо ее, обрамленное черными волосами, падающими волнами до плеч, остается спокойным, но в глазах мелькала тень чего-то неуловимого – то ли усталости, то ли желания. Волосы казались живыми, шевелясь от малейшего движения.

Элиза шагнула в ванну, вода была горячей, почти обжигающей, и пар поднялся вверх. Она легла и закрыла глаза. Сначала ее руки просто лежали на краю ванны, но вскоре они начали двигаться – медленно, словно повинуясь не ей, а чему-то внутри. Пальцы скользнули к груди, коснулись сосков, которые тут же откликнулись, затвердев под прикосновениями. Она задержала дыхание, проводя круги, чувствуя, как тепло разливается по телу, двигаясь с жаром воды. Потом руки опустились ниже, прошлись по плоскому животу, оставляя за собой влажный след, и замерли между ног. Там, в скрытой темноте, она начала ласкать себя – сначала осторожно, исследуя, а затем увереннее, с нарастающим ритмом. Ее дыхание стало прерывистым, губы приоткрылись, и тихий стон растворился в шуме капель, падающих с крана.

В этот момент тишину разорвал тихий смех – тонкий, высокий, как звон стекла, но с какой-то неправильной, почти детской интонацией. Элиза дернулась, вода плеснула через край ванны, ее тело напряглось, как будто натянутая струна. Смех не прекращался, он поплыл по комнате, то отдаляясь, то приближаясь и в нем проступало что-то еще – чужая, гудящая нота, которую она не могла распознать, но которая вгрызалась в ее нервы, как ржавый гвоздь. Ужас сжал ее горло ледяными пальцами, сердце заколотилось так сильно, что казалось, оно вот-вот разорвет грудную клетку.

Она выскочила из ванны, не думая о том, что мокрая и голая, – вода стекала с ее кожи, оставляя лужи на полу, волосы прилипли к лицу, как черные морщины. Смех следовал за ней, теперь громче, отчетливее, как будто кто-то – или что-то – хихикало прямо у нее за спиной. Элиза метнулась к двери ванной, скользнула на кафеле, но удержалась, вцепившись в косяк. Выбежав в комнату, она замерла, тяжело дышала, ее глаза метались по углам, ища источник звука. Смех затих, но воздух стал тяжелым, пропитанным чем-то липким и сладковатым, как запах гниющих фруктов. Она стояла, дрожа, чувствуя, как холод обнимает ее влажное тело, и не могла избавиться от ощущений, что в комнате она уже не одна.

Элиза обвела взглядом комнату – тени лежали неподвижно, статуэтки молчали, но она знала, чувствовала каждую клеточку кожи, что кто-то здесь есть. Ее взгляд метался от угла к углу, но ничего не двигалось, ничего не выдавало присутствия, кроме этого, вязкого, почти осязаемого ощущения чужого взгляда, сверлящего ее спину. Ужас был первобытным, он горел в ней пламенем. Сердце колотилось так громко, что заглушало все, кроме смеха – он вернулся, тихий, но настойчивый, с той же детской игривостью, пропитанной чем-то темным, нечеловеческим.

– Кто здесь? – вырвалось у нее, – голос дрожал, срываясь на хрип. Она сжала руку в кулак, ногти впились в ладонь, но боль не было, только паника. Ответа не было – только смех, теперь чуть громче, будто Существо, его издающее, решило придвинуться поближе, поддразнивая ее. Он доносился то из кухни, то из-за радио, то, казалось, прямо из-под пола, где скрипели доски. Элиза попятилась к стене, прижалась к ней спиной, ее мокрые волосы оставляли темные разводы на штукатурке. Она хотела закричать, но горло сдавило, и все, что она могла, – это слушать, как этот звук вгрызается в ее разум, обещая что-то, чего она боялась понять.

Вдруг смех оборвался, и из пустоты раздался голос – тонкий, скрипучий, как будто кто-то провел ногтями по стеклу:

– Поиграем?

Слова повисли в воздухе, сладкие и липкие, как патока, но с прикусом страха. Она рванулась ко входной двери, босые ноги шлепали по полу, оставляя влажные следы. Дыхание вырывалось кусками, паника гнала ее вперед. Она вцепилась в дверную ручку, повернула – но та не поддалась. Холодный металл словно прирос к ее ладоням, неподвижный, мертвый. Она дернулась сильнее, всем телом, но дверь не хотела поддаваться, словно кто-то с той стороны держал ее и насмехался.