Посвящается

Ивану Николаевичу Рундквисту

(1983–2005)

– Справедливость? – переспросил Алхимик, подбросив пару дровишек, призванных вдохнуть новую жизнь в уже было начавший медленно угасать костер. – Ничего себе вы вопросы задаете на ночь глядя, сэр Рыцарь. Что есть справедливость? Хм…

Трое путников прятались от сильнейшего ливня под навесом в руинах давным-давно заброшенной каменной крепости. Эти люди прежде никогда не встречались, и вместе их свели лишь общая дорога пополам с ненастной погодой. В ином случае вряд ли получилось бы представить столь разношерстную компанию, собравшуюся вокруг одного источника огня. Посудите сами: при каких еще обстоятельствах в нашем современном феодальном обществе с его несомненно прогрессивным сословным делением могли рядом очутиться искушенный в науках Алхимик, благородного происхождения Рыцарь и простоватый крестьянский Мальчик-пастушок? Первый – образованный мужчина лет тридцати пяти, возможно, чуть старше, ибо в его серых глазах, помимо доброжелательности и легкой усталости, отражалась также смесь знаний и опыта, доступных исключительно тому, кто достаточно пожил на свете и многое успел повидать. Без изыска, зато тепло одетый в подбитые изнутри шерстью штаны, знававшую лучшие дни поистершуюся кожаную куртку и накинутый поверх нее сшитый из плотной ткани плащ с капюшоном Алхимик выделялся довольно высоким ростом, но телосложением обладал чересчур худощавым вследствие склонности к длительным пешим странствиям, помноженной на не всегда регулярное и не вполне сбалансированное питание. За несколько дней пути, преодоленного с набитой до отказа торбой за спиной, на впалых щеках и остром подбородке Алхимика проступила колючая щетина, хотя в домашних условиях он предпочитал гладко бриться, дабы во время проведения научных исследований, сопряженных с некоторым риском, случайно чего-нибудь себе не подпалить. С той же целью Алхимик аккуратно подстригал свои темные волосы, не позволяя им отрасти настолько, чтобы они помешали чистоте очередного эксперимента. И будто бы в противоположность хилому ученому, чей облик в целом прямо-таки кричал о привычке заниматься преимущественно умственной деятельностью, закаленный в бесчисленных сражениях Рыцарь имел возможность похвастаться крупными габаритами, могучими широкими плечами и развитой мускулатурой, напоминавшей рельеф какой-нибудь горной местности. Облачен сей славный воин был в прочные, пускай и малость потускневшие после длительной верховой езды металлические доспехи, полностью защищавшие его крепкое тело. Разместившись у костра, Рыцарь счел нужным снять только перчатки да шлем, тем самым явив взору здоровенные мозолистые ладони и огромную тыквообразную голову, украшенную длинными каштановыми прядями, гармонично дополнявшимися густой бородой, в которой гнездо, пожалуй, удалось бы свести и неплохо откормленному грифону. Вообще говоря, обильная лицевая растительность в совокупности с внушительными размерами придавала внешности Рыцаря определенное сходство с изображенным у него же на нагрудной пластине свирепым бурым медведем. На контрасте с внушительным соседом притулившийся с краю Мальчик-пастушок казался совсем уж крохотным – точно пшеничное зернышко на фоне скалы. Миниатюрная фигура паренька буквально утопала в складках явно не по размеру подобранной одежды. Вероятно, «гардероб», состоявший из усеянной заплатками растянутой крестьянской рубахи да широких штанов, туго подвязанных шнурками на поясе и узких лодыжках, достался бедолаге от старшего брата или отца. Чумазый, короткостриженый светловолосый юноша, смотревший на мир чистыми, преисполненными невинности голубыми глазами, усердно тщился разгрызть черствый кусок хлеба, извлеченный из тряпичной сумки. Глядя на Мальчика, трудно понять, каким образом он умудрился не замерзнуть, пока брел до крепости с ношей на перекинутом через плечо ремне, ведь, кроме повязанного вокруг шеи шарфа, из теплых вещей у парнишки более ничего и не имелось.

А погодка, как уже отмечалось, выдалась на редкость паршивая. На протяжении всего дня – и без того отнюдь не теплого – тучи, подчиняясь некоему стратегическому плану, целенаправленно собирались на небе подобно многотысячному войску, готовящемуся к грандиозной битве. После полудня солнце, окончательно сдавшись под их напором, решило устроить себе выходной, а потому в последний раз спряталось за почерневшими облаками и впредь не возвращалось. Поначалу дождик еле накрапывал. Подумаешь, эка напасть! Кому он способен помешать? Однако ближе к вечеру интенсивность его стала резко повышаться. К закату же, определить точное время коего в отсутствие солнца, правда, удавалось скорее интуитивно, разгулялся настоящий ливень. Из-за водяного занавеса дорога становилась едва различимой. Влага мгновенно проникала повсюду, в результате чего холод очень быстро обволакивал человека с ног до головы. И если бы не счастливо подвернувшиеся развалины, то каждому из путников пришлось бы несладко. Мальчик-пастушок, к примеру, наверняка околел бы еще задолго до рассвета. Зато внутри полуразрушенной крепости нашелся закуток размером с комнату в приличном трактире, удачно окруженный с трех сторон предохраняющими от пронизывающего ветра каменными стенами и укрытый чудом сохранившимся навесом. С разведенным внутри костром и обустроенными в качестве сидений бревнами убежище даже приобретало уютные черты. Принадлежащей Рыцарю лошади тоже относительно повезло, поскольку козырек, оставшийся единственным воспоминанием о некогда надежной, а ныне смахивающей на решето крыше, возвышался аккурат над головой животного, привязанного к столбу у входа в сооружение.

– Да, справедливость, – повторил Рыцарь. – Ты горазд языком молоть, и речи твои сладки аки мед, но о чем говорить, о чем философствовать, коли мы с главным не разобрались? Можно без устали рассуждать о должном и недолжном, допустимом и недопустимом, правильном и неправильном, да токмо это все бессмысленным сотрясанием воздуха отдает, покуда мы не поймем: а в чем, собственно, та самая пресловутая справедливость заключается?

– Верно, – согласился Алхимик. – Не определив ключевое понятие нашего с вами диспута, продолжать теоретический спор и впрямь неконструктивно. А вы сами как ответили бы на свой же вопрос?

– Э, нет! У тебя сей трюк так запросто не пройдет. Сам ответа не ведаешь и на меня теперь вопрос переводишь. Видали хитрюгу! Я, может, университетов не посещал, а все ж таки не полный тупица. Тупице, знаешь ли, на поле брани долго не протянуть. И все твои софистские увертки на меня действуют. И да, я читал про софистов – в родовом имении длинными зимними вечерами заняться особо нечем, а библиотека мне от покойного батюшки досталась обширная. Еще бы денег он поболее после себя оставил, так я за упокой его души, небось, и свечку в храме зажечь бы не поленился…

– Вижу, вы весьма начитанный человек. Впрочем, к «софистским уловкам» в полном смысле слова я покамест не прибегал. И, вообще, не питаю к ним любви.

– К софистам или уловкам?

– И к тем и к другим. Мне не нравится, когда в рассуждении, претендующем на логичную стройность, изначально и абсолютно умышленно допускается серьезная ошибка, сводящая на нет достоверность последующих выводов.

– Ха! Дак ты ж сам такой! Постоянно талдычишь о какой-то там справедливости, а где она, эта твоя справедливость? Нету ее. Посему – сплошная ерунда твои размышления! Не лучше софистских.

– Хех, – ухмыльнулся Алхимик. – В чем-то вы, пожалуй, правы, сэр Рыцарь. Не по поводу отсутствия справедливости – здесь нам с вами еще предстоит хорошенько разобраться, – а в плане стройности и убедительности приводимых мною аргументов. Прошу прощения, меня порой заносит. Столько мыслей в голове крутится. Увлекшись, не всегда осознаю, какие из них действительно высказал вслух, а какие лишь представил высказанными, из-за чего рассуждения мои способны показаться стороннему наблюдателю рваными и бессвязными, хотя на самом деле они достаточно логичны.

– Тогда кончай витать в облаках и ответь уже на проклятый вопрос: что есть справедливость?

– Справедливость есть… м-м… равновесие?

– Равновесие?

– Да, точно. Равновесие.

– И в чем же?

– Полагаю, во всем, что касается отношений между людьми. Это как… как соблюдение строгой пропорции при смешивании различных алхимических ингредиентов: переборщишь с одним – получишь пшик, переборщишь со вторым – спалишь лабораторию, а угадаешь с правильным соотношением – добьешься успеха. Только вот подобного рода ингредиентов при уравновешивании самых разнообразных человеческих желаний, стремлений, интересов и потребностей слишком уж много, и, к сожалению, вывести единый рецепт идеального жизнеустройства у меня вряд ли выйдет.

– Иначе говоря, у тебя нет четкого ответа, – подвел итог Рыцарь.

– Видимо, нет. Но я предлагаю общую идею, а уже из нее допустимо выводить частные рекомендации по поводу конкретных жизненных ситуаций.

– Да брось! Идея твоя – пустышка! Ибо под равновесием каждый разумеет что-то свое.

– Поэтому-то, прежде чем отвечать самому, я и хотел сперва узнать вашу точку зрения, сэр Рыцарь. Собрав максимально большое количество различных мнений и сопоставив их, мы можем, если повезет, обнаружить некие общие закономерности. Согласитесь, ведь чувство справедливости в той или иной степени знакомо любому. А значит, мы хотя бы на интуитивном уровне способны понять друг друга, то есть найти определенные точки соприкосновения в виде ряда положений, справедливость коих не будет подвергаться сомнению никем.

– Идеалист, – фыркнул Рыцарь. – Ты – неисправимый идеалист. Всегда, я тебе зуб даю, всегда отыщется кто-нибудь, кто даже эти с превеликим трудом тобою выведенные положения откажется принимать. Взять хоть обычного разбойника с большой дороги. Когда он тебе к горлу приставит холодное лезвие, ты ему начнешь про справедливость, равновесие и всякие там точки соприкосновения задвигать? Тут либо кошелек, либо жизнь, а справедливость и вовсе ни при чем.

– Вы уже говорите о явном нарушении заведенных порядков. Разумеется, разбойничество неискоренимо, однако не зря же оно преследуется по закону. Точно так же должны преследоваться и грубые посягательства на общечеловеческие, принятые по безмолвному согласию если не всеми, то подавляющим большинством честных людей ценности, составляющие ядро справедливости.

– Получается, несогласных ты предлагаешь просто вешать?

От последнего произнесенного Рыцарем слова Мальчика-пастушка, внимательно слушавшего беседу старших, аж передернуло.

– Ну зачем сразу вешать? – бросив взгляд на испуганного паренька, поспешил с опровержением Алхимик. – Существуют, наверно, и иные способы наказать нарушителя.

– По мне, так петля на шее – самый действенный, – почесывая густую бороду, поделился мнением Рыцарь. – Не беря в расчет обезглавливания, четвертования и колесования, естественно.

– Ваше великодушие поистине не знает границ. Тем не менее даже мои собратья по алхимическому ремеслу до сих пор не научились воскрешать мертвых, а потому не стоит лишний раз отнимать у человека жизнь, особенно за не очень серьезные провинности, поскольку смерть означает утрату лицом каких бы то ни было возможностей, в том числе возможности искупления, не говоря уже о возможности исправления вероятной ошибки, допущенной при отправлении правосудии. Мрачный жнец взмахом косы перечеркивает не то, кем ты являлся или что ты сделал, а все то, кем ты потенциально мог стать и что мог сделать. В том-то и ужас смерти – она безоговорочно ставит крест на людских мечтах и надеждах. У живого они есть. У мертвого – нет. Следовательно, жизнь – высшее благо, а смерть – его полная противоположность.

– Но жизнь бывает настолько невыносимой, что многие с радостью предпочли бы с ней расстаться.

– Бывает, – с грустью согласился Алхимик и, будто временно позабыв об окружающем мире, моментально погрузился в пучину внезапно нахлынувших воспоминаний.

– А еще, – не обращая внимания на отреченное состояние собеседника, продолжал Рыцарь, – я лично ничего не имею супротив того, чтоб у гнусного разбойника раз и навсегда отняли, кхм, «потенциальную» возможность и дальше совершать налеты на мирных подданных Его Величества. Будем честны, она чутка вероятнее, нежели возможность искупления. И не зря писал Святой Квентин в своей восьмой книге: «Отъявленных надо вешать». Да-да, сие сочинение мне тоже досталось вместе с остальной отцовской библиотекой, черти бы ее побрали… Эй! Ты меня слушаешь, Алхимик?

– А? Да, конечно… Вы сказали: «Черти бы ее побрали».

– Ну-ну.

– Простите, опять я сам не заметил, как отвлекся на собственные мысли. Видите ли, недавно умер мой друг, и наша с вами беседа неожиданно напомнила мне о его трагической судьбе. Я подумал: каких прекрасных жизненных возможностей он лишился, какой огромный потенциал – особенно творческий – оказался им не реализован.

– Творческий? А кем был твой друг? Художником иль артистом?

– Музыкантом.

– Известным?

– Увы, не особо. Хотя и неимоверно талантливым.

– И что с ним случилось?

– История довольно печальная и не до конца мне понятная. Если вам угодно, я готов ее рассказать.

– Ливень снаружи и не думает ослабевать, а впереди ночь длинная. Почему б не скоротать ее, внимая печальной истории о твоем друге? Вот токмо не помешаем ли мы пареньку? Гляди, он уже вовсю носом клюет.

В ответ Мальчик-пастушок, будто бы сразу взбодрившись, энергично замотал белобрысой головой.

– Я тоже хочу послушать, – произнес он едва различимым тоненьким голоском. И, как бы мальчонка ни старался смущенно отвести взгляд, по-видимому, ощущая некоторую вполне объяснимую неловкость в присутствии господ, заметно превосходящих простого крестьянского отпрыска и по статусу, и по интеллекту, утаить неподдельный интерес, легко читающийся в невинных голубых глазах, у пастушка все равно не получалось.

– Хорошо, – изрек Алхимик. – Итак…

История о талантливом Музыканте, поведанная его другом Алхимиком

Мы познакомились лет пять назад. Тогда мой друг был еще совсем юн, но уже подавал большие надежды. Сблизила нас, конечно же, музыка. Я всю жизнь питал к ней слабость, ибо в музыке находит отражение самая прекрасная математическая гармония. Эх, люблю математику. Она позволяет с помощью абстрактного понятия числа, доступного из всех живых существ только наделенному разумом человеку, предельно объективно описать красоту мира вокруг нас. В наших краях подобная мысль способна показаться дикой, а меж тем на востоке математика, именуемая тамошними учеными аль-джабром, достигла немалых успехов. Обозначение неизвестного числа с помощью букв либо иных символов позволяет решать задачи наиболее общего характера. И если бы разнообразные взаимоотношения людей между собой удалось представить в виде математических формул, то затронутая нами проблема определения сущности справедливости вполне могла бы получить однозначное решение. Представьте себе универсальное уравнение, описывающее идеальную гармонию межличностного взаимодействия! Но, увы, мы, как я отмечал ранее, пока от этого слишком далеки. Зато выразить гармонию звуков посредством музыки нам по силам. Ну, по крайней мере некоторым из нас – тем, кому посчастливилось родиться с соответствующим даром. Мой друг таковым определенно располагал.

Как-то раз я находился проездом в Городе и наведался в один хорошо знакомый мне по прошлым визитам трактир. В тот вечер народу собралось мало, и хозяин заведения решил сэкономить на услугах именитых артистов, а потому позвал выступать неизвестного большинству посетителей юношу, некогда подрабатывавшего в том же трактире мойщиком посуды. Скромный молчаливый паренек лет пятнадцати с меланхоличным взглядом и чуть-чуть не доходящими до плеч темными прямыми волосами, одетый в унылые черную рубашку и черные же штаны, мало походил на прочих музыкантов, как правило, стремящихся выделиться из толпы, облачаясь в пестрые наряды и всячески стараясь привлечь внимание публики своим эксцентричным поведением. Помнится, какой-то из местных исполнителей считал необходимым, вырядившись в дорогущее платье расцветки волнистого попугая, взобраться в начале выступления на стол, громко выругаться, хлебнуть вина, смачно отрыгнуть, с силой разбить опустошенную кружку об пол и лишь затем взяться за лютню. Поговаривают, мол, сей выдающийся артист после удачно отработанной ночной смены обязательно просыпался много позже полудня с гудящей головой, подбитым глазом да в компании минимум двух молодых девушек, чьих имен даже не старался вспомнить. Так вот, мой друг вел себя совершенно иначе. В обычных обстоятельствах вы бы едва ли вообще заметили его присутствие, однако стоило юному дарованию прикоснуться к струнам, как тут же на свет рождалось подлинное волшебство, проигнорировать кое сумел бы разве что глухой, и то не факт. А голос! Чистый, ласкающий слух и такой… искренний, наверно. В любом случае ты безоговорочно верил всякому слову, слетающему с уст этого юноши, когда он исполнял очередную чарующую вокальную партию.