– Я знаю о смерти Фаворского. Это он дал тебе картину, не так ли?

– Да, – ответил Глеб.

Северин вставил в рот трубку и задумчиво ее пососал.

– Полагаю, ты взялся за это дело из профессионального любопытства, – сказал он. – Но что может быть любопытного в человеке, умершем естественной смертью?

– Если он действительно умер естественной смертью, то ничего, – сказал Глеб.

– Ага, – прищурился Северин. – Стало быть, ты видишь в кончине Фаворского чей-то злой умысел? Позволь узнать, на чем основываются твои подозрения?

– Много на чем, – ответил Глеб. – Во-первых, я говорил с Фаворским незадолго до его смерти. Он был напуган.

– Виктор? Напуган? Забавно. Насколько я помню, он был не из пугливых.

– Об этом я и говорю. Чтобы выбить его из колеи, нужно было сильно постараться.

Северин вынул изо рта трубку и с тоской на нее посмотрел.

– Чертова ангина, – пробормотал он. Почесал черенком трубки черную бровь и вздохнул: – Ну хорошо. Это во-первых. А во-вторых?

– Я звонил личному врачу Фаворского, и тот заверил, что с сердцем у того все было в порядке. Не пил, не курил, занимался спортом, и все такое. Даже простудами не болел.

Северин нахмурился:

– Действительно, странно. Это все? Или тебя еще что-то насторожило?

– Еще три странных факта. Во-первых…

– Это уже в-третьих, – поправил Северин.

Корсак кивнул:

– В-третьих, на лице Виктора застыло выражение неописуемого ужаса. Я понимаю, как странно это звучит, но факт остается фактом. Об этом мне рассказывал следователь из МУРа. Перед смертью что-то сильно напугало его…

– Или – кто-то, – задумчиво проговорил Северин.

– В-четвертых, – продолжил Корсак, – все, кто побывал в то утро в квартире Фаворского, почувствовали безотчетный страх. Буквально как физическую реальность.

– Все интересней и интересней, – пробормотал Северин. – Это все, или есть еще и «в-пятых»?

– Есть, – кивнул Корсак. – В квартире были открыты все окна, хотя Фаворский терпеть не мог сквозняков. – Глеб прищурил карие глаза. – Что вы об этом думаете, Игорь Федорович?

Северин задумчиво пощипал пальцами флибустьерскую бородку.

– Все это в высшей степени загадочно. И у тебя действительно есть основания предполагать худшее. – Профессор рассеянно посмотрел на распечатанные фотографии картины, лежащие на столе среди книг и тетрадей. – Значит, мистер Спейд^[4], ты думаешь, что ключ к разгадке тайны заключен в картине Тильбоха? Кстати, ничего, что я назвал тебя мистером Спейдом? Мой любимый сыщик – миссис Марпл^[5], но на нее ты не слишком-то похож.

– Я и на Сэма Спейда не тяну, – усмехнулся в ответ Корсак. – А насчет картины… – Он пожал плечами. – Эта история началась с нее. У меня больше нет никаких зацепок.

Профессор еще немного походил в задумчивости по комнате, потом остановился перед Корсаком. Взгляд его стал тревожным.

– Глеб, ты меня прости, но если смерть Фаворского как-то связана с картиной, то и твоя жизнь под угрозой. Или будет находиться, когда ты поглубже увязнешь. Ты осознаешь опасность?

– Это часть моей профессии, – сказал Глеб.

– Не думаю, что риск оправдан, – с сомнением произнес Северин. – Ну да это твое дело. Если человек перепутал веревочную петлю с галстуком, ему никто не может помешать затянуть узел потуже… А теперь давай-ка вернемся к твоему фламандцу. Итак, Гильрен ван Тильбох родился в 1623 году в Брюсселе. Отец его был художником-неудачником. О матери ничего толком не известно. В тридцать лет Тильбох получил право на профессиональную деятельность и вступил в корпорацию художников – Гильдию Святого Луки. А десять лет спустя возглавил ее. Еще через несколько лет получил статус хранителя городского собрания живописи.

– Неплохая карьера, – заметил Корсак.

– Все эти годы Тильбох усердно писал, вырабатывая свою манеру. Своими учителями он считал Ван Эйка и Ван Гюйса. У них научился композиции, колориту, прорисовке деталей. В своих работах Тильбох часто «цитировал» полотна других художников. И твоя картина – типичный тому пример.

– Что-то типа принципа матрешки? – уточнил Корсак. – Одна картина внутри другой?

– Именно так. В твоем случае – две картины внутри одной. Возглавив Гильдию, Тильбох стал весьма уважаемым господином, отрастил бороду, оброс учениками. Но есть в его радужной биографии и нечто темное. Про Тильбоха ходили такие же легенды, как про Микеланджело. Видишь ли, Тильбох был страстно увлечен анатомией. Современники поговаривали, будто он платил бродягам, чтобы они выкапывали для него трупы из могил. Порой это не получалось, и тогда Тильбох зазывал к себе бродяг, поил их вином и, дождавшись, когда они захмелеют, убивал.

– Жуть какая, – передернул плечами Корсак.

Северин улыбнулся:

– Подобные легенды в то время ходили про многих художников, не стоит безоговорочно им верить. Современники считали, что Господь наказал Тильбоха за грехи тем, что не послал ему ни жены, ни детей. Первая невеста художника скончалась за три дня до свадьбы от удушья. Вторая умерла прямо во время свадьбы – упала с лестницы и сломала шею. После этого Тильбох счел себя проклятым и жениться больше не пытался. Умер он от чахотки в возрасте пятидесяти трех лет.

– Это все?

– Все. – Северин откинул со лба седую прядь и посмотрел на Корсака. – А теперь о картине. В девятнадцатом веке картина «Автопортрет со смертью» входила в коллекцию знаменитого московского парфюмера Генриха Брокара.

– Того самого, чья фабрика стояла на Мытной? Изготовитель мыла и одеколонов? Официальный поставщик российского императорского дома?

Северин улыбнулся:

– Российского императорского дома и испанского королевского двора. Рад, что твое увлечение историей Москвы не прошло даром. Никто не знает, как картина попала к Брокару. Впрочем, путей множество. Это было странное время. При известном везении картину Рембрандта можно было купить на Сухаревском рынке всего за червонец. Да-да, не удивляйся. Зачастую так и происходило. Однажды Брокар за трешку купил на Сухаревке темную доску с едва различимым изображением. Забираясь в карету, он швырнул доску на сиденье, а затем по рассеянности уселся на нее. Доска треснула. Брокар хотел ее выбросить, но решил не торопиться. И, как выяснилось, не зря. Треснувшая доска оказалась картиной Дюрера!

– Миф, – сказал Корсак.

– Похоже, – согласился Северин. – Но это абсолютная правда. Вернемся, однако, к твоей картине. После революции коллекция Брокара рассеялась по разным собраниям. Часть картин попала в Третьяковку, часть – в Музей изобразительных искусств. В числе последних был и Тильбох. В 1934 году Музей изобразительных искусств передал картину Угличскому музею как не представляющую особого интереса. Ее забросили в хранилище и забыли на много десятков лет. Год назад угличский искусствовед Яриков копался в хранилище и выкопал Тильбоха буквально из-под кучи мусора.

– В каком состоянии была картина?

– В отличном. Живописный слой на удивление хорошо сохранился. Виктор Фаворский прознал о картине по своим каналам и предложил, что он ее купит. Музей нуждался в средствах. Тильбоха каким-то сложным путем выставили на аукцион, и Фаворский стал его законным владельцем. Тут, конечно, не обошлось без махинаций и интриг, но, как говорится, не пойман – не вор. Так «Автопортрет со смертью» снова оказался в Москве, но на этот раз в частной коллекции ресторатора Фаворского. Кстати, я не предложил тебе выпить. Хочешь чего-нибудь?

– Если можно, немного виски.

– Можно.

Пока профессор возился с бутылкой и стаканом, Глеб размышлял о странных перипетиях судьбы и о том, что история, в которую он ввязался, видимо, сложнее, чем он мог предположить.

– Держи! – Северин протянул Корсаку стакан, а сам взял со стола фотографии картины, уселся с ними в кресло и, сунув в рот трубку, продолжил «лекцию»:

– Теперь поговорим конкретнее. Итак, «Автопортрет со смертью». Сюжет довольно распространенный, хотя, по правде сказать, распространение он получил столетием позже благодаря полотнам художников французской школы. Подожди-ка…

Северин достал из кармана халата очки и изящным жестом водрузил их на нос.

– Одно из двух полотен, попавших в пространство нашей картины, – это версия довольно известной работы Питера Брейгеля Старшего «Опасность обоняния».

– С женщинами, зажимающими носы?

Северин кивнул седовласой головой:

– Да.

– А вторая?

– Со второй сложнее. Судя столу, уставленному химическими реактивами, здесь изображена лаборатория алхимика. Вот это – перегонный куб. А это – тигель, в котором плавили металлы.

– А что вы думаете о желтом облаке в углу лаборатории?

– Гм… – Северин сдвинул черные брови и облизнул губы кончиком языка. – Даже не знаю, что тебе сказать. Что-то такое вертится в голове, что-то ужасно знакомое, но никак не могу ухватить.

– Вы заметили силуэт, появляющийся из облака?

– Да, конечно.

– Ученый, облако серы, черный силуэт, появляющийся из облака… Ничего не напоминает?

Северин легонько хлопнул себя ладонью по лбу:

– Вот черт!

– Именно, – усмехнулся Глеб. – Думаю, этот монах – что-то вроде доктора Фауста, который вызвал из преисподней черта, чтобы продать ему душу.

– Да-да-да, – забормотал Северин, еще пристальней вглядываясь в фотографию. – Весьма похоже.

– Но сам монах не очень-то похож на Фауста, – заметил Корсак.

Профессор некоторое время разглядывал снимок, затем снял очки, протер их полой халата и снова водрузил на нос.

– Ты прав, – сказал он наконец. – Скорее всего, это епископ Феофил.

Глеб удивленно вскинул брови:

– Это еще кто?

– Герой одной занимательной средневековой легенды. Считается, что святой Феофил продал душу дьяволу и отрекся от христианской веры.

– Я не ослышался? Вы сказали «святой»?

Северин кивнул:

– Именно так. Осознав, что ступил на скользкую дорожку, Феофил раскаялся. Он обратился с молитвами к Богоматери, и та вымолила ему прощение. Остаток жизни Феофил провел в молитвах, ведя благочестивую жизнь. И, видимо, настолько в этом преуспел, что умер святым.

Глеб посмотрел на фотографию, которую Северин держал в своих длинных и гибких, как у музыканта, пальцах, и спросил:

– Почему Тильбох вставил в картину эти два полотна?

– Дух времени, – сказал Северин. – Тогда было модно писать кабинеты ученых, мастерские художников, апартаменты знатных особ. А какая же это мастерская, если на стенах не висят картины? То же касается и домов, в которых жили вельможи. В ту пору живопись была везде. – Он поправил очки и задумчиво проговорил: – Тут загвоздка в другом…

– В чем? – быстро спросил Корсак.

– Видишь ли, фламандцы никогда и ничего не изображали зря. Каждый предмет, изображенный на картине, – это символ. Вот, например, часы без стрелок и скелет. Скорей всего, они должны были наводить зрителя на мысль о «vanitas» – бренности и скоротечности земного бытия. Художники тех времен любили изображать на картинах подобные штуки. Особенно жаловали черепа.

– Да, я об этом читал, – кивнул Глеб. – Что-то вроде напоминания человеку о том, что его тщеславию и гордыне грош цена. Это как если бы ты выполнил заказ богача и одновременно плюнул ему в лицо.

Северин подергал пальцами бородку и усмехнулся:

– Слишком грубо, но, по сути, верно. Случайности в данном случае абсолютно исключены. Каждая деталь не только тщательно прорисовывалась, но и основательно продумывалась.

Глеб снова покосился на фотографию и усмехнулся:

– Значит, кухарки, зажимающие носы, и алхимик, собравшийся продать душу дьяволу, каким-то образом связаны? И непременно с художником, который сидит за столом и беседует со своей смертью?

– Именно так, – ответил Северин.

Глеб смотрел на него недоверчиво.

– Но какая может быть связь между вонью и проданной душой? – спросил он. – Может, Тильбох намекал, что отягченная грехами душа не только плохо выглядит, но и дурно пахнет? Ради такого простого вывода не стоило корпеть над работой. К тому же…

В кармане у Глеба зазвонил телефон.

– Прошу прощения. – Журналист прижал трубку к уху.

– Алло, господин Корсак? – раздался в трубке взволнованный голос реставратора.

– Он самый.

– Это Долгих вас беспокоит. Вы можете сейчас приехать?

– А что случилось?

– Не по телефону. Приезжайте, – я все покажу. И вот еще что. Я буду чрезвычайно благодарен, если Елизавета Андреевна приедет с вами.

– Это еще зачем?

– Она владелица картины.

– Будущая владелица, – поправил Корсак.

– Это не меняет дела. Когда вас ждать?

– Это будет зависеть от Елизаветы Андреевны, – сказал Глеб.