8

Сыскная полиция делила полицейский дом с управлением полицеймейстера 2-го Отделения столицы и 3-м Казанским участком. За неимением своих помещений для допросов всех задержанных отправляли в участок, где для этого держали отдельную комнату позади приемного отделения. Даму в вуали посадили на табурет перед письменным столом. Она закинула ногу на ногу и нервно покачивала ботиночком. Из пары филеров, задержавших ее, в допросной остался только Афанасий Курочкин, ростом достававший чуть не до потолка, но при этом имевший странное свойство растворяться в окружающей обстановке не хуже хамелеона.

Ванзаров пропустил вперед инкогнито. Престижная должность няньки при бездельнике выпала ему по чистой случайности. Иные чиновники департамента полиции готовы были отдать многое, чтобы иметь счастье сопровождать особу королевской крови. Здесь виделись большие перспективы для карьеры и уважения начальства. Ванзарову эта обуза была ни к чему. Три дня назад его вызвали в Департамент, где сообщили радостную новость: он выбран в качестве сопровождающего высокопоставленного лица. Ванзаров спросил, нельзя ли отказаться от подобной чести. Ему пояснили: отказаться можно, дело добровольное, но на прежнюю свободу и возможность выбирать дела тогда рассчитывать не стоит. Или знакомить кронпринца с преступным миром Петербурга, или вся тяжесть службы чиновника сыскной полиции. Выбирать особенно было не из чего.

Кронпринц Леопольд оказался на редкость добродушным и компанейским малым. Он сразу обещал Ванзарову одну из высших наград своей небольшой страны и щедро раздавал золотые гинеи каждому, кто ему приглянулся. Первый день был посвящен визиту в ссыльную тюрьму на Захарьевской улице. В Петропавловскую крепость принца на всякий случай вести не рекомендовали. А то, чего доброго, увидит политических заключенных. На Захарьевской содержалась публика мирная: воры, убийцы, бездомные. Все как один получившие срок и ожидавшие отправки в ссылку или на каторгу.

Леопольд заходил в камеру, при помощи Ванзарова расспрашивал о деталях и подробностях, удивлялся зверской простоте российских преступлений, награждал золотым и даже протягивал руку. Каторжные ее пожимали с некоторым сомнением, а вот что делать с диковинной монетой, понять не могли. И быстро сбывали их конвоирам за отечественный рубль. В новой камере повторялось все сначала.

Другой день был отдан делам более приятным: Леопольд отправился изучать публичные дома в Песках. Зная о такой слабости будущего союзника России, в 1-й и 2-й участки Рождественской части были отправлены строгие депеши: вычистить и подготовиться для приема высокого гостя. Что и было сделано со всяческим старанием. Кронпринц остался в полной уверенности, что дело публичных женщин в России поставлено на невероятную для Европы высоту сервиса, заботы о простом клиенте и вообще санитарной гигиены.

Напоследок Леопольд пожелал участвовать в настоящем полицейском деле. Была организована внеплановая облава на бродяг, проведенная силами полиции и городовых трех рот полиции. Однако прогулка по мусорной свалке Горячего поля не произвела на кронпринца впечатления. Он зажимал нос и просил Ванзарова поскорее его увести. И уже в отеле, после ванны с ароматическими маслами, он печально признался, что поездка чудесная, но вот не удалось поучаствовать в настоящем задержании преступника. Чиновник от министерства иностранных дел, тоже игравший в няньку, грозно блеснул глазами. Ванзаров предложил задержать весьма интересного преступника. По сведениям, он, вернее – она, как раз должна прибыть в столицу на «гастроли». Леопольд несказанно оживился, заявил, что пойдет в гриме, и соорудил из себя настоящего сыщика. Ванзаров аккуратно намекнул, что так он привлечет всеобщее внимание. Однако кронпринц был уверен в обратном.

Войдя в допросную, он первым делом освободился от маскарада, представ перед дамой во всем европейском лоске. Она сразу поняла, что должна делать. Откинула вуаль и улыбнулась настолько невинной и беззащитной улыбкой, что Леопольд шутливо погрозил ей пальчиком. Дама печально потупилась, но так и посматривала за интересным молодым человеком с пушистыми бакенбардами в полщеки.

Ванзаров не стал утомлять кронпринца ведением протокола и прочими канцелярскими мелочами, а сразу приступил к представлению.

– Поздравляю вас, ваше… – начал он и был поправлен:

– Только Шмит.

– Разумеется, господин Шмит, – согласился Ванзаров, хотя они говорили по-немецки и понимать их было особенно некому. – Вам посчастливилось поймать звезду преступного мира России, большой талант, несравненную умницу и даже красавицу, аферистку и воровку Соньку-Брильянт, – сказал он и повторил по-русски: – Рады вас видеть, госпожа Брильянт.

Дама головы не повернула к полицейскому, что считала ниже своего достоинства, зато невинно и томно улыбнулась симпатичному иностранцу.

Леопольд был горд не меньше, чем в тот день, когда завалил в Африке слона.

– Ого! Сонька-Брильянт! Отличный выстрел! Мы будем ее пытать? – с надеждой спросил он.

– Пытать? – переспросил Ванзаров, не вполне уверенный в том, что правильно понял Его Высочество.

– Конечно, пытать! Я читал, что в русской полиции пытки – самое обычное дело. Так давайте же начнем! Подайте мне какую-нибудь плетку…

– Извините, господин Шмит, телесные наказания в России отменены лет сорок назад, – ответил Ванзаров. – В нашей полиции применяется словесный допрос, но никак не пытки.

Он хотел добавить, что даже политическая полиция позволяет себе распускать руки в исключительных случаях. Но вовремя сдержался. Такая информация для европейского сознания была излишней.

Леопольд откровенно погрустнел, как тюльпан на русском морозе.

– В таком случае пойдемте завтракать, – сказал он и слегка взбил бакенбарды. – От наших приключений у меня разгорелся аппетит. Куда поедем?

Ванзаров испросил разрешения закончить с дамой, все-таки протокол никто не отменял, а к господину Шмиту он присоединится чуть позже. Его светлость был не против. Подмигнув барышне, кронпринц отдал салют российской полиции и удалился, чрезвычайно довольный собой.

Ванзаров смог вздохнуть с откровенным облегчением. Даже филер Курочкин, по-прежнему незаметный, немного ослабил бдительность.

– Это кто же такой миленький? – спросила Сонька и невольно облизнулась.

– Обычный немецкий турист, – ответил Ванзаров. – Думать о нем не советую.

– Ой, да ты кто такой, мне советы давать? – Сонька оценила его взглядом от ботинок до усов. – Выглядишь, конечно, франтом, да усищи торчат. Этим уличных девок пугать. Я им не чета.

– Моя фамилия Ванзаров, если это вам что-то говорит.

Сонька несколько насторожилась и даже позу переменила, села ровно, без прежнего вызова. Эта фамилия была известна в воровском мире далеко за пределами столиц.

– Пугать меня будешь? – спросила она. – Так это зря.

– Зачем же это вы, госпожа Брильянт, или, если по паспорту, Матрена Федоровна Анучкина, мещанка Псковского уезда, в столицу пожаловали? Дело какое большое намечается? Так вы нам по секрету расскажите.

– Какой же капорник^[2] о моем приезде насвистел? Узнать бы да потолковать…

– Мир не без добрых людей, желающих помочь закону и сыскной полиции, – ответил Ванзаров. – Зачем пожаловали?

– А ни за чем. Так, развеяться.

– Значит, не хотите по-дружески беседовать. Жаль. А мы бы с Филимоном про обруч, что вы так неудачно в купе сбондили^[3], могли бы вдруг забыть. И, скажем, отвезти на Царскосельский вокзал, на поезд обратный посадить. Мое предложение остается в силе. Подумайте, что вам выгоднее: получить год каторги за воровство, которое вам славы не сделает, или…

Сонька презрительно фыркнула.

– Вот еще, глупости! Никакого перстня я не брала. Незачем на меня наговаривать, господин полицейский.

– Вот и мы с Филимоном удивляемся, – горячо согласился Ванзаров. – Что это вас на такую мелочь потянуло. Для вашего-то размаха – сущий пустяк. Вещичка глянулась?

– Говорю же: не резала я перстень. Незачем он мне. Да и не идут моему облику такие украшения.

Ванзаров не мог не согласиться: воровка все равно остается женщиной. А такое старомодное украшение ее молодости никак не подходило.

Пора было заканчивать душевные беседы и оформлять раскрытие кражи, записав в дело, что задержанная отказывается от содеянного. Но тут в допросную заглянул чиновник и попросил господина Ванзарова к телефонному аппарату.

– Госпожа Брильянт, наша приятная беседа еще не окончена, – сказал он. – Оставлю вас в обществе милейшего Афанасия. Не скучайте!

Его наградили таким взглядом, что был бы из стекла – порез вышел бы глубокий.

Из рук городового Ванзаров принял телефонный рожок, к которому не совсем еще привык, и сказал в черный тюльпан амбушюра: «У аппарата». На том конце раздалась долгая и бурная тирада, которая была выслушана, не перебивая.

– Вы уверены, что хотите видеть именно меня? – спросил Ванзаров и, получив веские заверения, что иначе невозможно, и ему будут чрезвычайно обязаны, и прочее, и прочее, ответил: – Хорошо, сейчас буду. Раз так близко, на Большой Морской.

9

Стива перебрался со всем семейством из Москвы в Петербург лет десять назад. И ни разу не пожалел об этом. Столица всегда освежала его после московской затхлости, здесь в нем просыпались энергия и жажда деятельности. Москва, несмотря на свои cafes chantants и омнибусы, была все-таки стоячее болото, а Петербург физически приятно действовал на Степана Аркадьевича. Он молодил его. В Москве он поглядывал иногда на седину, засыпал после обеда, потягивался, шагом, тяжело дыша, входил на лестницу, скучал с молодыми женщинами, не танцевал на балах. В Петербурге же он всегда чувствовал десять лет с костей. Светское общество приняло его благосклонно, перед ним открылись двери всех лучших домов.

Но важнее всего, что Стива получил место в Министерстве путей сообщения. Должность его была достаточно высока, чтобы не быть обременительной. Кроме солидного жалованья, она приносила такой легкий и значительный доход, что Стива мог наконец ни в чем себе не отказывать, щедрой пригоршней черпая удовольствия столицы.

Сойдя с поезда на Царскосельском вокзале, он подумал, что неплохо было бы прогуляться до службы. Погода стояла чудесная, он чувствовал себя молодым и полным сил, мир казался таким ярким и солнечным, что для скуки в нем не осталось места, а вот для развлечений и счастья – сколько угодно. Он не заметил, как ноги сами повели его по набережной реки Фонтанки не в правую сторону, где возвышалось здание министерства, а налево, к Вознесенскому. На проспекте, в одном из доходных домов, Стива содержал квартирку, в которой поселил юную балерину, очаровательную, свежую, отзывчивую и аппетитную, как московский калач. Балерина была столь благодарна за опеку своему благодетелю, что он имел право навещать ее в любой час. Даже не захватив вина и конфет.

Стива перешел мост и тайком улыбнулся. Он уже воображал маленькие шалости, до которых с годами стал большой любитель. Что же до службы, то Стива резонно предположил, что его зять и помощник, Миша Вертенев, все сделает, везде успеет, а ему останется после обеда подписать только бумаги. В самом деле, раньше обеда, а вернее, уж после него, и появляться незачем. И так все устроится. Что удивительно, относясь к службе как к досадной помехе жизни, полной развлечений, Стива умудрялся быть у высшего начальства на лучшем счету. К тому же со всеми начальниками пребывал на дружеской ноге и чуть ли не на «ты». Так что мог себе позволить приходить, когда ему вздумается.

Он уже видел дом, который манил куда больше, чем строительство железных дорог. Стива прибавил шаг. Он посматривал по сторонам, отмечая симпатичных барышень и прилично одетых господ, чтобы не пропустить какую-нибудь новую моду. Остановившись у перекрестка, чтобы перейти проспект, Стива оглянулся, сам не зная для чего, как это бывает порой на шумной улице. Что-то случилось с его зрением. Ему показалось, что ясный день почернел, звуки стихли и он оказался под стеклянным куполом, отделившим его от прочего мира. Увиденное было столь невероятно и невозможно, при том совершенно реально, что его пробрал озноб. Сердце бешено заколотилось, и в глазах у него потемнело.

Стива схватился за горло, боясь, что ему не хватает воздуха. Наваждение длилось только миг. Окружающий мир обрел привычные очертания. Только Стива не мог понять: действительно видел то, что так напугало его, или это подсознание выкинуло с ним фокус, и все ему только пригрезилось. Он старался разглядеть в толпе то лицо, но оно исчезло. Мелькали лица прохожих, ехали пролетки. И не было никакого повода верить своим глазам. Но Стива был уверен, что видел натуральный призрак средь бела дня.

Происшедшее столь сильно подействовало на него, что он забыл, куда шел, и повернул в другую сторону. Все еще находясь под воздействием страха, ощущая, как колотится сердце, Стива пытался договориться с собой, найдя хоть какое-то объяснение. Вот только все доводы, разумные и верные, бледнели, как только память возвращала ему увиденное. Нет, положительно это был призрак.

Вместо того чтобы успокоиться, Стива убедил себя в этом настолько, что не мог и подумать о возвращении на службу. Ему требовалось оказаться в каком-нибудь шумном, людном месте, где подают ранние, но обильные обеды. Сейчас ему особенно захотелось супа Мари-Луз с крошечными пирожками, что сами таяли во рту, каких в Петербурге отродясь не делали. Не было здесь московского заведения Дюссо, и этим столица сильно проигрывала Первопрестольной, по мнению Стивы. Но сейчас он готов был и на толстобокие финские пирожки с наваристым бульоном. Лишь бы забыть этот озноб.

10

Дожидаясь у парадных дверей, Каренин перебирал в голове множество вариантов: с чего начать и как получше объяснить то, что предстояло ему предъявить. Он слышал, что полиция бывает крайне подозрительна в подобных ситуациях. Начинать с оправданий, заранее доказывать свою невинность – только возбуждать еще худшие подозрения. Не зная человека, с которым ему предстояло войти в непростые отношения, Серж помнил цепкий взгляд, что поймал на вокзале. Такой характер нельзя настраивать против себя, но и нельзя показывать ему свою слабость. Они ведь едва знакомы. Чудо, что он вообще согласился приехать. Так и не найдя нужного подхода, Серж подумал, что будет ориентироваться по обстановке.

Ванзаров приехал на обычном извозчике, дал мелочь и спрыгнул легким, тигриным скоком. Он был все так же элегантен, от заколки для галстука до ботинок.

– В чем причина такого нетерпения, господин Каренин? – спросил он, приветственно приподняв шляпу.

Вопрос Сержу показался трудным. Начало явно не задалось.

– Прислуги в доме нет, все на даче в Петергофе с моим сыном, только что швейцар остался, – начал он и понял, что слишком торопится, слишком много говорит ненужного, а Ванзаров смотрит на него без всякого выражения, словно ждет, когда он выдохнется или сделает глупость. Неприятное и тревожное чувство.

– Благодарю, что не заставили рвать звонок, – только и ответил Ванзаров.

– Вот сегодня на вокзал приехал, прямо с дачи жену встречать, только вот с вокзала приехали…

Серж болтал еще что-то, и от этого ему становилось нестерпимо стыдно. Он видел, что ведет себя как нашкодивший гимназист, который перед учителем выгораживает проступок, сбиваясь на глупые объяснения. Такой растерянности он давненько не испытывал.

– Я уже понял, что вас не было дома, – сказал Ванзаров. – Так значит, говорите, прямиком с дачи на вокзал?

– Именно так, – согласился Серж. – Но только, видите ли, в чем дело…

– На вокзал вас жена телеграммой вызвала.

– Телеграммой, да… Но откуда вы знаете?

– Подслушал на перроне, – сказал Ванзаров, улыбнувшись чистой и невинной улыбкой. – Надеюсь, не в обиде?

– Нет, нисколько… Видите ли, я прежде должен кое-что пояснить…

– Может быть, пройдем в дом, и вы покажете мне, что случилось?

Серж заторопился, резко отворил дверь и сам же в нее вошел первым. С каждым шагом, приближавшим его к тому месту, он все менее владел собой. Как ни пытался держать себя в руках, выходило плохо. Ему все казалось, что Ванзаров его уже в чем-то подозревает и, чего доброго, – обвиняет. Ванзаров же шел по мраморной лестнице, заложив одну руку в карман брюк, вертя головой и, кажется, с интересом изучая дубовый потолок и массивные подсвечники по стенам.

Каренин почувствовал, как ладонь его вспотела, когда он взялся за дверную ручку кабинета, быстро дернул на себя, пропуская гостя, и постарался незаметно отереть о брючину.

Ванзаров встал посреди кабинета, разглядывая стену.

– Это и есть ваше чрезвычайное обстоятельство? – указал он на широкое пятно, вылезшее на обоях.

Серж поначалу не понял, о чем его спрашивают, но, увидев, что пропало, не сдержался и застонал.

– Еще и это! Да что же такое!

– Ценная картина? Рубенс? Рембрандт? Айвазовский?

– Простите, столько всего сразу… Немыслимо… Картина? Нет, картина ценная для меня. Это портрет моей матери в молодости. Писана в начале семидесятых годов тогда известным художником, а ныне почти забытым. Не в этом дело…

– Ваша матушка умерла примерно лет двадцать назад.

– Ох, полиция, уже успели о моей семье справки навести! – Отчего-то Сержу стало и противно, и мерзко, что посторонний человек взял и влез в то, что составляло и его боль, и его тайну.

Ванзаров повернулся, имея вид чрезвычайно серьезный.

– Уверяю вас, господин Каренин, что у меня не было ни времени, ни желания совать нос в ваши дела.

Сержу показалось, что прочли его мысли, словно раздели донага.

– Как это возможно? – только спросил он.

– Только наблюдения и выводы. Портрет написан лет двадцать пять назад. Вам около тридцати. Кольцо, которое вы, а не она подарили вашей жене, было подарено лет восемь-десять назад, когда вы вступили в брак. Значит, вашей матушки к тому времени уже не было в живых как минимум лет десять. Чтобы юноша сделал девушке такой подарок, он должен был вырасти без матери, но помнить ее, – то есть вы потеряли мать в возрасте семи-восьми лет. Получаем, что умерла она примерно двадцать лет назад.

– Извините, – сказал Серж, убедившись, что болтали о новом таланте сыска не напрасно. Господин этот как в воду глядит.

– Думаю, что смогу ее найти, – сказал Ванзаров. – Во всяком случае, раму от нее.

– Для меня это не так важно…

– Ну, отчего же, раз приехал. Вон, уголок торчит. Позвольте извлечь… – Не дождавшись разрешения, Ванзаров подошел к канапе, на котором хозяин кабинета частенько полеживал с сигарой, и вынул из-за спинки золоченую раму. – Что и следовало ожидать…

Посередине пустой рамы свисала веревка, на которой картина когда-то держалась на стене. От самого полотна остались пустое место и неровные обрывки. Ванзаров рассматривал их, чуть прищурившись, отчего кончики усов его настороженно приподнялись.

– Прошу вас, это не имеет значения, – попытался отвлечь его Серж.

– У вас украли более ценную картину?

Серж приоткрыл дверь в спальню и щелкнул электрическим выключателем.

– Загляните сюда…

Ванзаров повел носом не хуже гончей, бережно вернул раму туда, где она стояла, и зашел в проем. Пробыл он в спальне немного дольше, чем рассчитывал Серж. Когда же вернулся, затворив за собой дверь, по лицу его невозможно было понять, о чем он думает.

– Лучше бы у вас украли все картины, – только сказал он.

– Что мне делать? – от бессилия спросил Серж.

– Где ваша жена?

– Она еще не знает, я попросил ее не выходить из будуара. Из него можно попасть в спальню. Дверь ее закрыл на ключ… Это чудовищно, я просто не знаю…

– Возможно, – оборвал его Ванзаров. – Что там трогали?

– Даже близко не подходил. Только по стенке до той двери добежал…

– Как сюртук с тела оказался у вас на рабочем столе?

Серж машинально оглянулся. Действительно, забыл, что бросил сюртук на стол.

– Я ничего не трогал, – повторил он. – Когда вошел сюда, сюртук висел на спинке кресла. Я его снял, не понимая, откуда он взялся, и с ним вошел в спальню. Потом вернулся и, кажется, бросил на стол. Уже не помня себя.

– Однако вы хорошо и четко все помните. Даже то, что «не помнили себя».

– О чем вы? – насторожился Серж.

Ванзаров дружелюбно улыбнулся, что в подобной ситуации выглядело не столько странно, сколько раздражающе тревожно.